Дмитрий Быков

| Профиль

Дмитрий Быков о том, почему следует приветствовать признание богословия в нашей стране научной дисциплиной

Богословие стало в России научной дисциплиной, это вызвало предсказуемый скандал, и потому я примерно представляю, как воспримут мои единомышленники и даже оппоненты искреннее признание вашего покорного слуги: это самое отрадное событие года. Единственная новость, внушающая надежду.

Богословие – источник всех гуманитарных наук: философии, этики, филологии. Заметим, что богословие не обязано быть христианским – его знала и античность; богословами в истинном смысле слова, гадателями о намерениях богов и их природе, были и Сократ, и Платон, и Аристотель, которого так часто провозглашают материалистом. Богословие – начало дискуссии, а дискуссия – начало науки; рискну сказать, что именно культура научного диспута – главное, чего России остро не хватает, ибо без такого диспута избирательная система мертва.

Дмитрий Медведев обязал всех представителей «Единой России» неукоснительно участвовать в дебатах на грядущих парламентских выборах; не иначе, он решил похоронить партию. «Единая Россия» умеет много гитик, но публичная полемика в число этих боевых искусств не входит. Всякая российская дискуссия заключается в том, чтобы своевременно сослаться на авторитет начальства или воззвать к силовикам. Павел Петрович, споря с Базаровым, ощутил шаткость своих позиций и пустил петуха: «После этого я вас за русского признать не могу!». Скажите, какая угроза, за русского не признать, – но на свежего человека действует.

Богословие учит сохранять спокойствие и корректность в разговоре о самом сакральном и, если честно, самом интересном. Еще Честертон заметил, что люди постоянно говорят о футболе, а ведь интереснее всего о Боге – поскольку это, во‑первых, касается всех, а во‑вторых, даже смерть не гарантирует нам разгадки (поскольку есть целые научные и религиозные школы, полагающие, что Бог есть, а бессмертия нет). Нам следует серьезно поучиться говорить о святых вещах – о Родине, вере и, например, Великой Отечественной войне, – не бегая постоянно за квартальным надзирателем и не ссылаясь на его верховный авторитет в любых теоретических вопросах.

Богословия в России не было никогда. Полемика Иоанна Кронштадтского с Толстым, который в вопросах веры исходил из простого здравого смысла и поразительно часто нес запальчивую ахинею, поражает своей беспомощностью: кроме упреков в сатанинской гордыне, ничего содержательного! Между тем, чем отлучать-то Толстого от церкви, можно было с помощью изящных и простых доводов разбить всю его конструкцию, приведя массу примеров из его собственных текстов, которые входили бы в противоречие с его религиозными воззрениями; и скольких скандалов, общественных и домашних, удалось бы избежать! Мережковский и Гиппиус с великим трудом добились у Победоносцева разрешения на организацию Религиозно-философских собраний, и это была самая полезная инициатива в России начала прошлого века. Хорошо известен ответ Победоносцева: «Да знаете ли вы, что такое Россия? Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек!». Но мало известна реплика Мережковского: «Да кто же, как не вы, заморозил эту пустыню?!».

Одно время в раннесоветской России популярны были дискуссии обновленца митрополита Введенского с наркомом Луначарским; именно на одной из этих дискуссий прозвучала самая удачная реплика в истории российского богословия. «Хорошо, – сказал Введенский, как бы сдаваясь. – Будем считать, что вы произошли от обезьяны, а я – от Бога». «Прекрасно, – сказал Луначарский. – Но, глядя на меня и обезьяну, каждый скажет: какой прогресс! А глядя на вас и Бога – какой ошеломляющий регресс!».

Богословие – школа интеллектуальной дисциплины, рациональной аргументации, полемической корректности. Западная демократия началась не с прав человека (о которых никто и не думал в средневековой Европе!), а с сочинений Блаженного Августина, с его полемики с арианами, с традиций богословского диспута (в котором, увы, иногда аргументом бывал костер – но не всегда же!). Мне могут сказать, что средние века давно миновали (что, впрочем, при взгляде на нынешнюю Россию сомнительно – нормальное такое средневековье, вооруженное интернетом и мирным атомом). Мне скажут даже, что наука давно доказала отсутствие Бога и необязательность этой концепции; что уже Лаплас не нуждался в этой гипотезе, что еще Паскаль доказал сугубую рациональность веры. На это легко ответить: доказали-то доказали, но в окопах, как мы знаем, атеистов не бывает. Невероятная живучесть веры вызвана не только страхом смерти, не только тоской по начальственной руке, даже не только эстетическим чувством, которое отказывается признать прагматическое объяснение всей этой красоты; мысль о Боге неистребима, место ему отведено в каждом сознании – вот почему ни один взрослый не смог бы объяснить ребенку такое всеобъемлющее понятие, как Бог, но ребенок откуда-то знает его и так.

Есть вещи, которые человек понимает, но объяснить не может: скажем, любому идиоту ясно, что шар – не бублик, но чтобы увидеть тут проблему, надо быть Пуанкаре, а чтобы эту проблему решить – Перельманом. Отсутствие и присутствие Бога в мире одинаково очевидны, в этом заключен главный парадокс человечества, разгадкой этого парадокса занимается вся словесность, и отмахиваться от него – не столько храбрость, сколько трусость. Думаю, многие современные депрессии, мании, навязчивые состояния и прочие болезни века связаны прежде всего с тем, что у большинства в душе вместо твердой мировоззренческой конструкции колышется жидкое болото. Выяснять отношения с мирозданием – единственное занятие, достойное человека; наш же человек так внушаем и внутренне зыбок именно потому, что на вопрос о бытии Божьем привык отвечать: «Что-то есть» или: «Лично меня оберегает какая-то сила».

Всероссийское язычество непобедимо именно потому, что церковь так и не выработала языка, на котором можно было бы говорить о Боге, не прибегая к угрозам или посулам; немногочисленные отечественные катехизаторы, самым популярным из которых был Александр Мень, вечно получали упреки в излишней светскости и чуть ли не популизме. Если Россия хочет, чтобы у ее граждан было нечто святое, то, что важнее жизни и смерти, то, от чего нельзя отступать, она должна наконец об этом святом заговорить. Потому что чем темней и необъяснимей вера, чем молчаливей и скрытней ее адепты, тем больше вероятности, что эта вера требует человеческих жертвоприношений, а от креста Господнего бежит, как и положено всякой нечисти бежать от света.