Фотоматериалы

Фотографии с мероприятий, организуемых при участии СВОП.

Видеоматериалы

Выступления членов СВОП и мероприятия с их участием: видео.

Проекты

Масштабные тематические проекты, реализуемые СВОП.

Home » Главная, Новости

Алексей Миллер, Федор Лукьянов: Отстраненность вместо конфронтации

01.12.2016 – 11:31 Без комментариев

Федор Лукьянов, Алексей Миллер

| Россия в глобальной политике

Постевропейская Россия в поисках самодостаточности

После холодной войны российское общество повторило в ускоренном темпе стадии, которые русская мысль проходила в XIX веке. От готовности к роли ученика и надежды на скорое вхождение в «гильдию» к поиску партнеров по многополярному миру, надеждам на экономический симбиоз ЕС и России, и наконец, пониманию того, что стать частью Европы не получится.

Статья представляет собой краткое изложение доклада, полностью опубликованного на сайте www.globalaffairs.ru.

2016 год знаменовал исчерпание 70-летнего периода международных отношений, который состоял из двух стадий – холодная война 1940-х – 1980-х гг. и переходное время после распада Советского Союза. Мир стоит на пороге новой парадигмы. Провозглашена она была на рубеже восьмидесятых и девяностых годов, но на деле так и не наступила. Минувшие четверть века – не созидание нового устройства, а попытка адаптировать институты, пережившие эпоху идеологической конфронтации (в основном те, что во время противостояния обслуживали западный мир), к совершенно другому международному контексту. Сделать это не удалось. Сейчас неудача такого подхода если и не признана де-юре, то де-факто осознается все большим числом политиков, а главное – обществами ведущих стран, которые не поддерживают собственные элиты, ответственные за курс прошедших лет.

Уходящий мир

Завершающийся этап состоял из двух фаз, каждая из которых по-своему уникальна. На стадии холодной войны – не имеющая аналогов прочная стратегическая стабильность, основанная на военно-политическом равновесии двух сверхдержав. Затем, на стадии выхода из противостояния – нетрадиционный порыв распространить идейно-ценностные принципы одной группы стран на весь мир в качестве универсальных. После холодной войны, по сути, была предпринята попытка сохранить ту же модель власти над миром, что практиковалась раньше. Но теперь с опорой не на две уравновешивающих друг друга сверхдержавы, а на одну «гипердержаву».

Объединяющая черта всего периода, которая имеет определяющее значение для России, – существование Запада как единого политического понятия и даже, по сути, института. Запад как идея, конечно, появился много раньше, но до середины ХХ века он представлял собой пространство остро соперничающих между собой великих держав. Итоги Второй мировой войны и, прежде всего, появление СССР в качестве сверхдержавы впервые консолидировали Запад как идейно-политическую, военную и экономическую общность. С концом холодной войны она не только сохранилась, но и превратилась в институциональное ядро мировой системы.

Позиционирование Советского Союза в отношении Запада было очевидным – системный оппонент. Россия же оказалась перед двойной дилеммой. С одной стороны, принятие или непринятие западной идейной и ценностной базы (эта тема присутствовала в российском дискурсе не менее 200 лет). С другой – участие или неучастие в управляемых Западом политических институтах, чего никогда раньше не предполагалось. То есть Россия просто не могла не определиться со своим местом относительно Запада – и по своим внутренним причинам, и со структурной точки зрения. Смешение этих двух измерений, прежде отдельных друг от друга, усугубило мучительную траекторию отношений, начиная с девяностых годов.

Мировое устройство, возникшее по итогам идеологического противостояния второй половины прошлого века, вступило в финальную фазу своего кризиса в 2014 году. Намерение Евросоюза/НАТО институционально привязать Украину к своей сфере и отказ обсуждать это с Россией спровоцировали крайне жесткую реакцию. Москва заявила о нежелании соблюдать правила, сложившиеся в период ее слабости и неспособности добиться приемлемых договоренностей. С точки зрения России, порядок, установившийся после 1991 г., не был естественным продолжением соглашений, которые обеспечивали мир и стабильность в Европе на последней стадии холодной войны. Соответственно, Россия не признавала незыблемыми реалии, возникшие после распада СССР, и не считала свои действия в отношении соседних стран (они были созданы уже после согласованных решений 1970-х – 1980-х гг.) нарушением договоров, достигнутых раньше. Иными словами, страна так никогда в полной мере и не согласилась с существованием «нового мирового порядка», который Запад считал само собой разумеющимся, хотя до середины 2000-х гг. мирилась с ним как с данностью.

Как победитель в противостоянии второй половины прошлого века Запад, по сути, получил возможность выбирать, как обустроить мир на исходе ХХ века. В отношении России вариантов было два. Первый – логика Венского конгресса, когда побежденную Францию включили в клуб пяти великих держав, ставший основой европейского Концерта. Второй – логика Потсдама, когда была поставлена задача не допустить, чтобы Германия в ХХ веке могла вновь стать великой державой.

В итоге ни одна из двух логик не была воплощена в полной мере. Запад не проявил интереса к тому, чтобы включить Россию в свои структуры (институционально, а не на словах) и приложить по-настоящему серьезные усилия для содействия ее внутренней трансформации (впрочем, масштаб усилий, которые потребовались бы для достижения такой цели, даже трудно себе представить). И, с другой стороны, не «добил» Россию, вероятно посчитав, вслед за Збигневом Бжезинским, что потеряв Украину и другие имперские окраины, Россия уже не имеет ресурсов вернуться на роль великой державы. К тому же российский кризис 1990-х гг. был настолько глубок, что мало кто на Западе мог предположить скорое восстановление политико-экономического потенциала до сколько-нибудь значимого уровня.

В результате Россия сохранила прежнюю ментальность великой державы, однако она сочеталась с неясным ограничением по ресурсам и накопленным грузом мнимых и реальных обид, унижений и претензий по поводу невыполненных гарантий (бесконечная полемика об обещании не расширять НАТО на восток). Тот факт, что на каком-то этапе Россия искренне верила в возможность доверительных отношений с ЕС и США, только усугубил нынешний крах доверия.

Ситуация опасна тем, что Россия, вернув геополитическую дееспособность и действуя умело в тактическом плане, обижена, отчуждена и нервна, и понимает, что если она снова даст слабину, то ее «добьют». Но истеричность в международной политике и в обсуждении будущего (Артемий Магун метко обозначил современную атмосферу как триумф «истерического маккиавелизма») свойственна, увы, не только России. Глубокая неуверенность сквозит и в европейских дискуссиях о будущем, и в американских дебатах периода избирательной кампании, где мотивы экзистенциальной угрозы играют центральную роль. Есть горькая ирония в том, что на Западе публичным олицетворением коварного могущества выступают Путин и Россия (небывалого уровня достигло присутствие «русского вопроса» в американской президентской кампании 2016 г.), в то время как сама Россия страдает синдромом «осажденной крепости» и уверена во всевластии и повсеместном присутствии «руки Вашингтона».

Россия и Европа: взаимное самоопределение

Завершающаяся эпоха (середина 1940-х – середина 2010-х) была, вероятно, исторической кульминацией непосредственной российской включенности в дела Европы. Во время холодной войны часть Европы просто контролировалась из Москвы, и судьба Старого Света в значительной степени зависела от решений, принимавшихся в Кремле. А после ее окончания Россия предприняла попытку стать частью новой Европы, полностью идентифицировать себя с ней. Но сейчас такая перспектива больше не стоит на повестке дня.

Кризис в отношениях с Западом, резко обострившийся в 2013–2014 гг., ускорил и сделал более «читаемыми» важные процессы переформатирования коллективной идентичности. Эти изменения вызревали давно, и будут иметь далеко идущие последствия для всех сторон жизни России, в том числе и для ее внешнеполитического позиционирования.

Значительная часть элит, и большинство населения перестали думать о будущем страны в западо-ориентированной перспективе. Резкий рост в 2015 г. (до 75% общего числа опрошенных) тех, кто считал Запад врагом России, следует, конечно, отнести к воздействию средств массовой информации. Некоторое уменьшение интенсивности конфронтационной телепропаганды в 2016 г. сразу дало ощутимый эффект – число считающих Запад врагом снизилось до 60–65%. Но и дружественно настроенных к Западу людей больше почти не стало. То есть «демобилизация» враждебности ведет не к возрастанию позитивного отношения, а к увеличению числа тех, кто настроен безразлично, а если и доброжелательно, то отстраненно.

Дружественное отношение россиян к Западу было основано на представлении о возможности некоего совместного проекта будущего. Вера в него неуклонно сокращалась в течение всего постсоветского периода, став сегодня достоянием немногочисленных групп. Заметный в 2016 г. рост позитивных ожиданий в настроениях россиян (11 %) связан с ощущением, что страна научилась жить в условиях санкций и не рухнула в конфронтации с Западом.

Социологические данные не противоречат, а дискурсивный анализ современной полемики о будущем России прямо указывает на то, что Запад в целом, и Европа в частности перестали играть ключевую роль в русских представлениях о будущем. Это не значит, что новые представления кристаллизовались. Напротив, дебаты только разворачиваются. Но отход от евроцентризма уже можно констатировать.

Для понимания природы и масштаба этих изменений важно увидеть их сквозь призму длительных исторических процессов. В течение нескольких веков Россия, наряду с Османами, играла роль конституирующего Иного в формировании европейской идентичности. Наиболее подробно эту тему исследовал норвежец Ивер Нойманн в книге «Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей». В течение более чем трех веков Россия выступала в европейском дискурсе в двух ролях. Первая – «варвар у ворот» – понятна и не нуждается в пояснении. Сегодня мы видим ее очередное издание.

Вторая роль, предписанная России в европейских дискурсах идентичности, – «вечный подмастерье». В средневековой Европе ученик-подмастерье был в полной зависимости от мастера, у которого находился «в обучении». Некоторым давали возможность создать и представить на суд гильдии свое творение, и стать членом корпорации в случае одобрения. Но применительно к России европейские дискурсы неизменно настаивали на том, что «ученик не готов». Роль вечного подмастерья представляла (и представляет) собой ловушку, в которой «Европа» неизменно выступает в качестве учителя и постоянно меняет критерии оценки, фиксируя Россию в ученической роли.

Когда Николай Карамзин в конце XVIII – начале XIX века, в частности, в своих «Письмах русского путешественника», говорил об учебе у Европы, в его рассуждениях сквозила уверенность отличника, который справляется с курсом и скоро получит аттестат зрелости. Роль обучающегося принималась без психологического надрыва, с благодарностью и почтением к европейским достижениям, но только до тех пор, пока это сопровождалось убежденностью в скором и успешном выпуске из школы.

Уверенный в себе молодой европеизм Карамзина был поколеблен Французской революцией с ее ужасами террора, а затем и вторжением Наполеона в Россию, которое впервые познакомило русских с «просвещенной» Европой как источником смертельной угрозы. Но все равно в первой половине XIX века западники и славянофилы спорили о том, какие «европейские ценности» – либеральные или консервативные – близки России, приходит ли с Запада «прогресс» или Запад, как писал славянофил Алексей Хомяков, является «страной святых чудес» (сегодня их назвали бы традиционными ценностями). Так или иначе, Запад был доминантой русских дискурсов о прошлом и будущем, то есть об идентичности.

В XIX веке некоторые скептические умы постепенно начинали трезво представлять структуру европейских дискурсов о России, а также осознавать неспособность русских изменить их, поскольку не они эти дискурсы формировали. Однако Николай Яковлевич Данилевский, который в 1869 г. впервые сформулировал тезис о том, что Россия и Европа представляют собой две разные и враждебные цивилизации, оставался поначалу фигурой экзотической, во многом маргинальной.

Представление о Западе как об источнике угрозы суверенитету в России присутствовало, что объединяло ее, например, с Японией того же времени. Однако в отличие от Японии большинство российских элит понимали задачу не как защиту суверенитета и идентичности от агрессии Запада, но как утверждение России в роли неотъемлемой и полноправной участницы европейского концерта держав, европейской цивилизации и европейской цивилизаторской миссии.

В 1881 г. Достоевский уже писал в «Дневнике писателя» о «еврофиксации» как о психологическом недуге: «Этот стыд, что нас Европа сочтет азиатами, преследует нас уж чуть не два века. Но особенно этот стыд усилился в нас в нынешнем девятнадцатом веке и дошел почти до чего-то панического… Этот ошибочный стыд наш, этот ошибочный наш взгляд на себя единственно как только на европейцев, а не азиатов (каковыми мы никогда не переставали пребывать), – этот стыд и этот ошибочный взгляд дорого, очень дорого стоили нам в эти два века, и мы поплатились за него и утратою духовной самостоятельности нашей, и неудачной европейской политикой нашей, и, наконец, деньгами, деньгами, которых бог знает сколько ушло у нас на то, чтобы доказать Европе, что мы только европейцы, а не азиаты». («Геок-тепе. Что такое для нас Азия?»)

В начале XX века ряд виднейших русских политических деятелей настаивали, что будущее России – в Азии. В их числе были Сергей Витте и Петр Столыпин, Петр Дурново и Роман Розен. Когда Столыпин мечтал о двадцати спокойных годах для России, он имел в виду не только угрозу внутренней революции, но и необходимость дистанцироваться от назревавшей в Европе войны. (Очевидно, что одно с другим теснейшим образом связано.) Колоссальная переселенческая программа Столыпина была направлена на то, чтобы сдвинуть центр тяжести России ближе к тихоокеанскому региону. Россия ХХ века виделась этим людям, часто разделенным между собой политическими противоречиями и личными амбициями, как империя континентального масштаба с населением более 400 миллионов человек, единственный соперник США, обладавших сравнимыми ресурсами.

После Первой мировой войны, в которой Россия отстаивала свою роль великой европейской державы, и революции, которая уничтожила империю и старое общество как таковое, Советская Россия смотрела на Европу как на арену продвижения мировой революции, а затем, в 1930-е гг., как на зреющую опасность. Европа перестала служить образцом для подражания и источником вдохновения. Точкой соотнесения стали Соединенные Штаты – и как основной союзник во Второй мировой войне, и как главный противник в войне холодной. СССР поделил Европу с США, и уже рассматривал континент как площадку соревнования двух сверхдержав.

Ренессанс и апогей русского европеизма пришлись на конец XX века, когда Михаил Горбачёв и поддержавшее его в этом общество отказались от холодной войны и вдохновлялись идеей не просто сближения с Европой, но создания общих структур, способных объединить континент «от Лиссабона до Владивостока» общими пространствами безопасности, гуманитарного и экономического сотрудничества. В понимании Горбачёва и его соратников «общеевропейский дом», как и вырастающий из него «новый мировой порядок» (этот термин в 1986 г. впервые ввел в оборот именно советский генсек), должен был стать совместным предприятием бывших соперников. СССР и Запад взаимодействовали бы «на паях», по сути руководствуясь идеей конвергенции социализма и капитализма. Иными словами, перестроечные власти позднего Советского Союза предполагали равноправное участие в созидании нового мира, а не подчинение какой-либо «правильной» системе. Крушение сверхдержавы перечеркнуло эту модель.

Тем не менее, после развала СССР ельцинское руководство все еще надеялось на объединение с Западом. В конце ХХ столетия Россия впервые в истории жила в ситуации полной духовной и даже политической победы «западников», хотя интеллектуальные и моральные характеристики нового издания «западничества» зачастую оставляли желать много лучшего. Прискорбной чертой стало полное забвение того опыта «евроскептицизма», точнее – трезвого отношения к Европе, который русская мысль постепенно вырабатывала в конце XIX и начале ХХ века.

Россия – не Европа?

Правомерность полностью западо-центричного курса стала ставиться под сомнение в России уже с середины 1990-х гг. на фоне все более бесцеремонной политики Запада по переустройству Европы и мира. И все же надежда, что Европа откроет объятия для равноправного стратегического взаимодействия, умирала долго и болезненно. Готовность к роли ученика, продемонстрированная в начале 1990-х гг., сменилась в 2000-е гг. надеждой найти в Европе партнеров для ограничения американской гегемонии. В 2003 г., накануне вторжения США в Ирак, ненадолго показалось, что такое возможно. Но это была иллюзия. Расширение НАТО и Европейского союза в 2004 г. привело к серьезным последствиям в отношениях ЕС и России. Внутри Евросоюза сформировалась устойчивая антироссийская коалиция «новых» и части «старых» стран, имевшая, как показали последующие годы, поддержку влиятельных сил в европейском ядре и, естественно, в Соединенных Штатах.

Стремление к стратегическому сотрудничеству с Европой в экономической сфере также выявило наличие серьезных ограничений. Истории с попытками купить акции Airbus и Opel, неудачным участием российской частной компании в сделке по металлургическому концерну Arcelor и др. послужили ясным указанием, что доступ к технологиям будет по-прежнему строго контролироваться и ограничиваться либо самими европейцами, либо американцами. Ведущая роль России как поставщика энергоресурсов все более рассматривалась в ЕС сквозь призму безопасности. Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что весомый вклад в деградацию энергетического диалога России и Евросоюза внесли транзитные страны бывшего СССР и неспособность Москвы выстроить с ними ровные деловые отношения.

Евросоюз полагал, что вправе диктовать нормативно-правовые рамки экономических связей с Россией, а политические отношения строить по принципу обусловленности (conditionality) – практически любой шаг со стороны Европейского союза Россия должна была «заслужить». В итоге позитивная повестка дня «высохла». Программа «Восточного партнерства» превратилась в инструмент геополитической борьбы между Западом и Россией. Конфронтация 2014 г. стала логическим завершением этих процессов.

За 25 лет после холодной войны и отказа от Советской власти российское общество повторило в ускоренном темпе те стадии, которые русская мысль проходила в XIX веке. От готовности к роли ученика и надежды на скорое вхождение в общие структуры к поиску в Старом Свете партнеров для осуществления концепции многополярного мира, надеждам на партнерство для модернизации российской экономики, которое должно было перерасти в экономический симбиоз ЕС и России, и наконец, пониманию того, что стратегия стать частью Европы неосуществима.

Современный взгляд России на Европу выражается в публичном пространстве тремя формулами. «Западники», превратившиеся в маргинальную силу с точки зрения общественной поддержки, сохраняют влиятельные позиции в средствах массовой информации и в экономическом блоке правительства. Для них нынешнее состояние дел – срыв с верного «европейского» пути. Предполагается, что исчерпанность положительной повестки в отношениях с Западом будет как-то преодолена, и Россия вернется на траекторию интеграции во все еще западо-центричную глобальную экономику. Однако в большинстве случаев авторы даже не пытаются предположить, как и когда.

Другая формула, которую используют для описания отношений с Европой, предлагает считать Россию «иной Европой». До украинского кризиса этот дискурс фактически был официальным. Во всех программных выступлениях Владимира Путина с 1999 до 2013 гг. подчеркивалось, что Россия – неотъемлемая культурно-историческая и политическая часть Европы, хотя постепенно все больше акцентировалось, что в рамках единой европейской цивилизации есть разные традиции и недопустима унификация.

Среди тех, кто отстаивает идею «другой Европы», немало людей, полагающих, что отказ от «европейской ориентации» чреват укреплением авторитарных тенденций. Однако вряд ли настаивание на европейской принадлежности России существенно повысит шансы на демократическое развитие ее политических институтов. Между тем, все проблемы евроцентричности дискурсов об идентичности в этом случае остаются – претензию на статус «иной Европы» все равно нужно отстаивать перед «главной» Европой. Эта позиция оставляет неизменными все психологические ловушки и комплексы евроцентризма, которые уже столько лет служат источником русского ресентимента в отношении Запада.

Настроения, которые можно выразить формулой «Россия – не Европа», возобладали, пожалуй, впервые в отечественной истории. Есть основания полагать, что это – устойчивая тенденция, а не кратковременная реакция на ухудшение отношений с Западом.

Европа всегда была для России источником заимствования технологий, ориентиром при построении системы науки и образования. Кризис коммунистического проекта сделал актуальным взгляд на Европу и как на социальный и политический образец, который справедливо признавался достойным подражания, а именно – верховенство права, модель представительной демократии и социального государства. К сегодняшнему дню в России утвердился взгляд, что Запад перестал быть единственно возможным источником заимствований в научно-технической сфере, к тому же он нередко ограничивает возможности заимствования по политическим соображениям. Социальное государство демонтируется на наших глазах, и российские элиты можно обвинить разве что в том, что они выступают лучшими учениками в этом классе. А опыт развития посткоммунистических обществ показал, что стабилизация демократического устройства возможна только в тех странах, которые были приняты в «западный клуб», «демократизация» же периферийных по отношению к Западу обществ нередко становится инструментом их дестабилизации или подчинения.

Века русского евроцентризма, конечно, оставили след не только в виде ресентимента и разочарования. Россия усвоила и даже творчески развила многие элементы европейской цивилизации. Европа и Россия могут быть добрыми соседями, и сформировать новую позитивную повестку взаимоотношений. Но Европе при этом необходимо признать, что структуру диалога с Россией придется изменить. Не потому, что подмастерье выучился (или не выучился). Это уже не важно. Просто подмастерье исчезает в этом качестве из-за того, что уже не стремится быть членом гильдии и добиться ее признания. При этом не собирается претендовать на роль «учителя», как в советское время. После того, как Европа подустанет от доминирующего сегодня дискурса «варвара у ворот», ей придется расширять свой дискурсивный репертуар в отношении России.

Великодержавность и «русский вопрос»

Как выяснилось в 2014 г., убеждение, что Россия должна быть великой державой, объединило правящий слой и большинство населения. Готовность вступить в конфронтацию с Западом, продемонстрированная Путиным и его окружением, стала, помимо прочего, ответом на магистральную линию критики Кремля со стороны националистов, обвинявших верхушку в дегенерации до уровня компрадорской элиты, полностью зависимой от «западных хозяев». Выяснилось, насколько существенна тема «достоинства» и способности жестко противостоять Западу, когда он на это достоинство посягает.

Но вопрос о том, что значит быть «великой державой» сегодня, нуждается в прояснении. Вернуться в XIX век к концерту великих держав невозможно. Попытка интегрироваться в Запад с сохранением особого статуса нереалистична. Также потерпели неудачу планы России стать самостоятельным центром интеграции постсоветского пространства.

Возможным драйвером экспансии мог бы стать русский ирредентизм, «спасение» русских соотечественников за пределами современных границ России. Этот мотив отчетливо прозвучал в 2014–2015 годах. Потом Кремль перестал им оперировать не в последнюю очередь потому, что осознал, насколько трудно контролировать этнический национализм, по сути, последний невыработанный идеологический ресурс. Экспансия и ревизионизм ни в форме возрождения империи, ни в форме русской ирреденты не являются движущими силами российской политики, и не поддерживаются подавляющей частью населения. Хотя настойчивые усилия разных игроков, пытающихся сделать русский ирредентистский национализм влиятельным фактором, отчетливо прослеживаются на протяжении последних 10 лет. Нужно иметь в виду, что эмоциональные и интеллектуальные корни русского ирредентизма глубоки, они уходят в XIX век. Советская национальная политика строилась на отрицании представления о русской национальной территории, которое выстраивалось во второй половине XIX – начале ХХ века. Тогда шел процесс формирования внутри Российской империи «большой русской нации», которая включала бы всех восточных славян. Закат советского проекта реанимировал тогдашние идеи. Когда Александр Солженицын в трактате «Как нам обустроить Россию» (1990) попытался определить границы ядра, которое должно было остаться нетронутым в процессе распада СССР, в его концепции практически без изменений «проступил» тот образ русской национальной территории, что доминировал накануне Первой мировой войны.

Задача избегания рисков, связанных с новыми попытками реализации ирредентистской идеи, становится одной из ключевых как для самой России, так и для государств постсоветского пространства. Пример Украины показал, что стремление порвать политико-экономические связи с Россией, кардинально переориентироваться на другие центры влияния резко повышают опасность русского ирредентизма в странах, где имеется значительное русское население. Например, для Казахстана участие в проекте Евразийского экономического союза и предотвращение перехода власти к этническим националистам – залог территориальной целостности и сохранения северных областей, где проживает русское население. Напротив, дестабилизация Казахстана, создающая риски для этнических русских, может иметь крайне опасные политические последствия не только для него, но и для России, поставив ее перед необходимостью реагировать в ирредентистском русле.

Одним из существенных российских интеллектуальных течений ХХ века являлось евразийство, и оно неизбежно будет присутствовать в предстоящих дискуссиях. Ведь Евразия действительно становится авансценой глобальной политики, мощным центром экономического и политического развития. К сожалению, нынешний извод евразийской идеи – смесь примитивного понимания имперскости, элементов ирредентизма, агрессивного антизападничества и реакционного толкования геополитики. Между тем стране нужно нечто совсем другое – концепция созидательного действия, прежде всего геоэкономического, нацеленного на придание нового динамизма огромной территории от Европы до Юго-Восточной Азии в сотрудничестве прежде всего с Китаем, но и с другими странами региона. Такой подход может стать свежим импульсом к подъему России, и уберечь ее от соблазна заведомо ущербного реваншистского курса в Восточной Европе.

Дмитрий Тренин полагает, что Россия является великой державой «не потому, что способна контролировать других и навязывать им свои нормы, правила и решения, а благодаря высокому уровню самодостаточности и собственной устойчивости к внешнему воздействию, а также, что очень важно, благодаря принципиальной способности производить глобальные публичные блага, такие как обеспечение международной безопасности, международного правосудия и миротворческого посредничества». Подобная интерпретация показывает верное направление – отход от любой «обреченности», будь то неизбывная имперскость и, стало быть, нацеленность на бесконечный реванш и конфликт с соседями, или неизбежное встраивание в чей-то проект. Исходя из объективных параметров сегодняшнего мира, роль дееспособного «свободного агента» может оказаться привлекательной.

Дмитрий Тренин (и не только он) считает, что в России настало время для «собственно российского национального проекта XXI века»:

«Россия испытывает острую потребность в созидательном национализме, вписанном в глобальный контекст… национализме просвещенного действия, сосредоточенного на развитии России… и отвергающего самоизоляцию страны, ее противопоставление другим странам и высокомерное или враждебное отношение к другим нациям».

В этом много здравого. Прежде всего, перенос фокуса с национализма «воинского подвига», который насаждался в ХХ веке, на патриотическую мотивацию созидания в различных сферах жизни: местном самоуправлении, среднем и мелком предпринимательстве, науке, здравоохранении, образовании, охране природы. И, конечно, в утверждении правового государства как ключевой предпосылки, без которой нельзя надеяться на успех ни в какой сфере. Провал России на этом направлении – ее главная неудача за весь посткоммунистический период развития.

Но ключевой тезис – представление о «российском национальном государстве» как цели развития – вызывает возражения. Восприятие нации-государства в качестве нормы можно считать одним из примеров некритического евроцентризма современной русской политической мысли. Модель нации-государства, где лишь одна этническая группа воспринимает государство как собственное, а остальным гарантирует защиту прав меньшинств, в России неприменима. Особенности доставшегося нам советского наследия, а именно институционализация и территориальное закрепление этничности, делают невозможным построение нации-государства. Русские составляют более 80% населения, что превышает численность титульных групп во многих нациях-государствах, и русский национализм является силой, которую нельзя «растворить» в общероссийском проекте, как в рамках проекта советского. В то же время у нас есть политически мобилизованные нерусские группы, которые обладают ясно сформулированными представлениями о своем статусе как нации и о своей национальной территории, а также собственной республиканской автономией, и для них неприемлемо национальное государство, построенное исключительно вокруг русской идентичности.

Попытки создать нацию-государство в таких условиях ведут к тяжким последствиям. Политическая наука разрабатывала в последние годы модель государства-нации, в которой дизайн государственных структур должен соответствовать ситуации с двумя или более политически мобилизованными сообществами, сознающими себя как нации. Некоторые элементы этой модели могут быть применимы в России. Речь, вероятно, должна идти об ассиметричной федеративной структуре, способной сочетать русскость и российскость как два взаимодополняющих принципа.

Устойчивую модель государственного устройства России, в которой проблемы политического и гражданского участия и равенства эффективно регулируются в правовом поле, а не решаются, по преимуществу, сочетанием взаимного шантажа центра и периферии и мер ad hoc, еще предстоит создать. И здесь лишь одна из многих составляющих большого уравнения, которое должно описать отсутствующую сегодня стратегию успешного социально-экономического развития страны. Это сложная задача, и трудно предсказать, где мы найдем ответы на эти вопросы. Однако ясно, что фиксация на европейском опыте, равно как и на евроцентричном дискурсе идентичности, лишь затрудняет поиск решений.

Европа находится сегодня в таком же положении, что и Россия – и одна, и другая выступают уже не как гегемоны, но как периферийные центры силы. Прежние рецепты не работают, будущее предстоит вообразить и построить заново. Россия не стала частью Европы, современное состояние России и Европы, проблемы, перед ними стоящие, существенно различаются. Рецепты будущего развития они будут искать независимо друг от друга, и рецепты эти будут разными.

Не спешить на поезд

В ближайшие годы России предстоит решить ряд взаимосвязанных задач как внутри страны, так и в контексте позиционирования в мире. Поиск решений должен опираться на три ключевых принципа.

Во-первых, их следует вырабатывать без спешки и синдрома «уходящего поезда». Все равно не угадать, куда, собственно, «поезд» сейчас идет. Россия стоит перед серьезными вызовами, но ей не привыкать – в таком положении она оказывалась многократно и справлялась с ним.

Гегель говорил, что величие страны определяется ее способностью верно определить для себя меру. Для России это значит не только понимание ограниченности собственных возможностей (как представляется, этот урок усвоен после распада СССР), но и обратное. Противоестественно, когда держава, обладающая способностью уничтожить планету, становится жертвой панического алармизма и психологии «осажденной крепости». Важно освободиться от экзистенциальных фобий, свойственных малым восточноевропейским странам, нервозности реакций, вызываемой страхами, и начать выстраивать длительные, рассчитанные на десятилетия, стратегии самостоятельного развития.

Во-вторых, стратегии должны быть принципиально новыми. России нужно воспользоваться наметившейся тенденцией преодоления евроцентризма своей общественной мысли и воображения будущего, который доминировал со времени перестройки. Решение этой задачи предполагает достижение широкого общественного консенсуса по вопросу о базовых ценностях. Страна находится в точке, когда ни хищнический индивидуализм первых постсоветских годов, ни ненасытный потребительский раж «жирных лет» уже не доминируют в обществе. Есть запрос на восстановление общественной ткани, стабильность, и социальную защищенность. Это необходимое, хотя и недостаточное условие для того, чтобы выстроить стратегию длительного устойчивого развития. Развития, мерилом которого будет не сравнение с воображаемым европейским уровнем и образом жизни, саркастическим символом которого стал печально известный «евроремонт», но скромный достаток, дополненный доступностью сферы образования, здравоохранения и уверенностью в возможности найти работу. Нужно понять, что идейная палитра меняется повсеместно, и России пора перестать бродить в трех соснах, раз за разом воспроизводя конфликт одних и тех же догм – монетаризм против дирижизма, эффективность против справедливости и пр. Успеха в современном мире добьется тот, что предложит сбалансированный вариант конвергенции всех этих понятий.

В-третьих, принципиально важно, чтобы момент преодоления евроцентризма не превратился в «момент Данилевского», иначе говоря, не перешел в восприятие Европы как врага. Россия по своей культуре и истории не перестанет быть во многом европейской страной, без достижений европейской цивилизации, как правовое государство, уважение к правам личности, успеха добиться невозможно. Экономическое взаимодействие с Европой останется важнейшим условием развития на долгие годы вперед. К тому же Россия заинтересована в дружественном и предсказуемом соседе.

Однако тенденция к эмоциональному отчуждению присутствует в общественном пространстве, и враждебное отношение многих европейских политических сил к России или к путинскому режиму ее подпитывают. Это часть общего мотива «осажденной крепости», у которого своя богатая традиция/инерция. И многое в современных отношениях России и Запада ее усугубляет.

Отчуждение, только не эмоциональное, импульсивное, а осознанное, инструментальное, необходимо России и Европе для того, чтобы выбраться из трясины обид, ревности, необоснованных ожиданий и обманутых надежд, накопившихся за годы после холодной войны. Связям, как ни странно, требуется рационализация, невозможная без способности отстраненно взглянуть друг на друга. Разумная отстраненность способна остановить опасное скатывание к новой конфронтации.

Принципиально важно сделать все зависящее от Москвы, чтобы преодолеть истеричность атмосферы в отношениях с Западом. Следует отказаться от систематического передразнивания, троллинга Евросоюза и США, подчеркивания всеми возможными способами их неискренности и двойных стандартов. На адресатов это все равно не действует, а практика Пекина показывает, что все то же самое можно сказать намного спокойнее, демонстрируя не ревнивую психопатическую неприязнь, а уверенное в себе безразличие.

Россия должна жестко зафиксировать «красные линии», которые будут вызывать неотвратимую реакцию. Как представляется, те на Западе, кто в состоянии сделать анализ собственных ошибок, поняли, что практика 2013–2014 гг., когда Москве фактически было указано, что отношения Украины и ЕС – «не ее дело», и есть переход «красной черты».

Фирменным знаком российской политики последнего времени стала ее способность заставать всех остальных врасплох, позволяющая компенсировать ограниченность ресурсов. Неожиданные ходы Путина не раз давали существенное тактическое преимущество. Однако репутация России как непредсказуемого игрока, которая в отдельных случаях полезна, приносит и заметные издержки не только в отношениях с Западом (прежде всего США), но и на других направлениях. Так, собеседники Москвы на востоке и юге привыкли считать ее чересчур импульсивным актором, склонным к резким зигзагам, импровизациям и не любящим системной работы. При этом и в Китае, и в Индии, и особенно в Иране многие убеждены, что все азиатские направления вторичны для Москвы, а то и – хуже – не самоценны, несерьезны, инструментальны и подчинены главной цели – борьбе за благосклонность Запада.

Заработать репутацию надежного, конструктивного и долгосрочного партнера не-западного мира – насущная необходимость. В первую очередь требуется новое качество политики в Азии, где страна традиционно прежде всего искала подтверждения своей принадлежности к Европе. Задача на предстоящие годы – обрести собственную идентичность в этой части мира, понятную азиатским партнерам и независимую от состояния связей со Старым и Новым Светом. Также надо отдавать себе отчет в том, что отношения с Соединенными Штатами на обозримый период будут колебаться в диапазоне от откровенного противостояния до умеренного взаимного сдерживания. Это обусловлено и общей логикой развития, и тем, что и Россия, и США переживают сложные внутренние трансформации, а это наименее благоприятное время для выстраивания новых позитивных связей.

Азиатский вектор российской политики не должен и не будет исчерпываться Китаем, однако именно Пекин в силу растущего веса и влияния является опорным партнером к востоку от Урала. По мере нарастания взаимодействия неизбежны трения и повышение конфликтности – интересы великих держав никогда не совпадают в полной мере, а глубокое понимание друг друга и, соответственно, умение преодолевать противоречия (в том числе и возникающие в процессе неизбежной экономической конкуренции) с минимальными потерями еще только предстоит наработать. Подготовке и совершенствованию кадров, которые обеспечивали бы процесс взаимной «притирки», следует уделить особое внимание и ресурсы.

Умение правильно понимать Азию и эффективно с ней работать становится важным преимуществом в глобальной конкуренции. Это же будет способствовать формированию сбалансированной самоидентификации самой России, преодолению упомянутой выше психологической зацикленности на Западе, убеждения, что адекватное взаимопонимания возможно только при наличии общих культурных корней. Пока получается наоборот – побеги от одного корня проросли в столь разных направлениях, что наличие совместной предыстории скорее сбивает с толку, чем помогает понять друг друга.

В условиях глобальной непредсказуемости мало что ценится столь же высоко, как свобода маневра. Как самая большая страна мира, расположенная на стыке большинства судьбоносных процессов, Россия сталкивается с многочисленными вызовами по всему периметру границ. И заинтересована во взаимодействии с самыми разными партнерами по противодействию этим вызовам. Уход от евроцентризма, минимизация конфликтов с соседями, поиск оптимальной комбинации отношений для каждой конкретной проблемы – это если и не модель развития на XXI век, то способ с наименьшими потерями пережить предстоящие катаклизмы и приготовиться к более упорядоченной фазе мировой истории, которая обязательно наступит после начинающегося переходного периода.

Метки: , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , ,

Оставить комментарий!

Вы можете использовать эти теги:
<a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>