Начну с того, что цивилизационно и культурно Россия – не какая-то особая евразийская или российская цивилизация, как любят у нас говорить, а периферия, отдаленная провинция Западного мира. Этот тезис очень легко доказывается.

Отбившиеся от рук дети…

Строй нашей государственной и культурной жизни складывается, выходит из догосударственного и бесписьменного состояния в конце Х века после Рождества Христова. Он формируется Восточной Римской империей. Достаточно посмотреть круг чтения, стиль архитектуры и живописи, правовые установления. Пришедшие из Константинополя христианство и строй культурной жизни наложились на варварский народ, до того долгое время пребывавший в состоянии полной культурной деградации. Академик Борис Рыбаков при всем своем желании смог найти очень мало памятников дохристианского периода на пространствах Восточно-Европейской равнины.

Русь – это не Греция, не Египет, не Римская империя с их богатейшим и многотысячелетним дохристианским культурным прошлым. Россия – это очень молодая культура, всецело индуцированная древней средиземноморской цивилизацией в ее христианизированном обличье. Именно поэтому и во временнóм, и в пространственном отношении Россия – это отдаленная периферия Западной цивилизации. Цивилизационные различия восточного и западного Средиземноморья в эпоху христианизации Руси были очень невелики и ощущались современниками не более чем сейчас различия между Германией и Италией. Второй такой же периферийной зоной Западной цивилизации является северо-запад Европы – Скандинавия. Чтобы оценить, как развивается Россия, надо в истории иметь референтную группу. И такой референтной группой может быть очень сходный по историческому генезису с Россией северо-запад Европы.

Когда-то в далеком прошлом, в четвертом тысячелетии до Рождества Христова пространство, на котором сейчас находится Россия, и Северо-Западная Европа являлись двумя культурными центрами доисторического континента. Район степи и лесостепи между Вислой и Уралом, по мнению большинства ученых, это основной район зарождения индоевропейского культурного центра, из которого индоевропейцы двинулись в конце III тысячелетия по всем направлениям, кроме, понятно, северного, и достигли постепенно Синьцзяна на востоке, Пенджаба – на юго-востоке, Атлантики – на западе, берегов Средиземного моря – на юго-западе. Не забудем, что и Греция, и Рим, и Армения – это индоевропейские сообщества. Будущие же славяне и балты остались на своих исконных местах обитания, на Восточно-Европейской равнине. А северо-запад Европы (юг Скандинавии, Британские острова, Бретань) – это мегалитическая цивилизация, распространившаяся в III–II тысячелетиях до Рождества Христова до Египта и Сирии.

Но со второго тысячелетия до Рождества Христова происходит все большее одичание и в том, и в другом древних центрах, а центр культуры утверждается в районе Средиземного моря – Египет, потом Крит, потом Греция, этрусская Италия. Вспомнить эту глубокую древность важно нам, чтобы не испытывать комплекс неполноценности. Мы, так сказать, дети хороших родителей, без которых нынешний культурный мир был бы немыслим, но по ряду причин отбились от рук и одичали и пребывали в одичании, в культурно деградировавшем состоянии за пределами цивилизации около двух тысячелетий. За эти два тысячелетия Средиземноморский мир проделал огромный путь культурного развития, а германцы Скандинавии, славяне и балты Восточно-Европейской равнины деградировали, по всей видимости, даже в сравнении со своим древним состоянием времен индоарийской общности. Но вторичная аккультурация в лоне той же цивилизации всегда проходит легче прививки иной цивилизации. Второе, как правило, вообще плохо получается.

Не Батый виноват!

И Россия, и Северо-Западная Европа вновь включаются в единое культурное поле Запада только в конце первого тысячелетия после Рождества Христова, причем почти одновременно, вместе с христианизацией. Скандинавия и Русь крещены в последнем десятилетии Х века: в 988 году князь Владимир крестит Русь, в 993–995 годах его близкий родственник конунг Олав Триггвесон – Норвегию.

Скандинавия приняла через Рим западную форму единого тогда православного христианства, а Русь через Константинополь – восточную. Но форма христианства, как думал Петр Чаадаев, на самом деле ничего не значит для цивилизационного развития этих двух регионов. Да и Церковь фактически оставалась единой, как признают практически все историки, даже не до 1054-го, а до 1204 года, то есть до разгрома крестоносцами Константинополя. Православная Византия находилась в активном взаимодействии с Европой и даже лидировала в нем и технологически, и интеллектуально до дученто, то есть до XIII века, а во многих аспектах и до триченто.

Вспомним схоластические споры IX–X веков вокруг Ареопагитик, исихастские споры XI–XIV веков, породившие готику на западе и паламитское богословие на востоке Европы, – они были общими для всего христианского мира. Сама по себе византийская или римская версии православия тогда мало что значили для культурной матрицы. Значимы они были для каких-то отдельных ее аспектов, но не для уровня модернизированности. Константинополь и Фессалоники в XIV веке были не менее «современны», чем Рим или Париж, и прекрасно понимали друг друга на всех уровнях – от богословия до военного искусства, ибо все они были центрами единой Средиземноморской цивилизации. Для периферии же главное не различие в деталях культуры, а интенсивность общения с культурным центром. Это очень важный тезис. Не тип культуры, а интенсивность общения.

Интенсивное общение Скандинавии с культурным западным центром, то есть со Средиземноморьем и шире – с пространством древней Римской империи, не прекращалось никогда после ее включения в цивилизованное пространство. Вместе с католическим миром происходила христианизация Скандинавии, затем здесь проходят те же процессы перехода к лютеранству, что и во всей Северной Европе. С запаздыванием в 40–50 лет утверждаются все те же явления, что и в расположенных южнее западных культурных центрах: университетское образование, готическое искусство и богословие, городское самоуправление и раскрепощение крепостных. С Реформации, с XVI века отставание исчезает вовсе. В России все иначе. Однако не монгольское нашествие (1237–1240) нанесло непоправимый удар и отсекло Русь так же, как отсекло Византию турецкое завоевание, завершившееся в 1453 году. Дело в том, что Русь оставалась, во-первых, вассальной, а не полностью завоеванной. Во-вторых, наиболее вестернизированная Северо-Западная Русь – Псков, Новгород – и в меньшей степени вестернизированные, но тоже ориентированные на Запад Полоцкое и Турово-Пинское княжества не были завоеваны вообще. Они платили дань монголам, но не более того.

XIV век стал временем весьма интенсивного общения Руси с культурными центрами Запада, а западная часть Руси была просто отвоевана у татар литовско-русскими силами во второй половине столетия (победа Ольгерда над ордынским войском у Синих Вод в 1363 году) и ее связь с западным культурным центром через Польшу и Венгрию полностью восстанавливается. Преподобный Сергий Радонежский интеллектуально на равных вел беседу с болгарином – митрополитом Киприаном и греком – патриархом Филофеем Коккином, а те в свою очередь – с итальянскими богословами. Творения Григория Паламы почти немедленно переводились на славянский, да и греческим языком русские книжники тогда владели неплохо. Единое культурное поле сохранялось, но, как и раньше, в системе центр – периферия. Греческий иконописец Феофан учит русского гения Андрея Рублева, и в результате – живопись своеобразная, но и вполне равная по совершенству исполнения лучшим творениям европейского триченто – отставание на 50–80 лет в сравнении с главными культурными центрами Европы было тогда и для Руси обычным.

Сами себя отрезали

На самом деле драматическое отсечение Московской Руси произошло в 1448 году, это самопровозглашенная автокефалия, когда Русская церковь отказалась принимать своих митрополитов из Константинополя, и особенно в 1459 году, когда московские епископы по настоянию митрополита Ионы поклялись хранить от всех независимой, как высшую ценность, «Святую Московскую Церковь». С тех пор примерно на 120–150 лет всякое общение со всем миром для Руси прекращается. Греки будут рассматривать Московскую церковь как раскольническую, схизматическую самопровозглашенную. Католический мир не признает ее тем более. Завоевание Иваном III Новгорода, разгромы, учиненные его внуком Иваном Грозным и в Новгороде, и в Пскове, полностью запечатали и эти ворота в Европу, искоренили европеизированную северорусскую культуру.

Драматическое 150-летие (с середины XV и до конца XVI века) и стало для Руси периодом максимальной стагнации, остановки развития. За этот период Запад делает колоссальный культурный рывок. Ведь это эпоха Ренессанса, научной революции. Это Уильям Оккам и Майстер Экхарт, Эразм Роттердамский и Лютер, Микеланджело и Леонардо, Коперник и Кеплер, Галилей и Фрэнсис Бэкон. Запад за XV–VI века осваивает огромный пласт культуры, математики, механики, философии, медицины, а Россия остается почти вне этого процесса, все больше и больше отстает, отрубленная волей своих правителей – и светских, и церковных – от культурных центров ее цивилизации. То, что в Париже, Риме, Оксфорде – естественный результат интеллектуального развития, в Москве – чудо-диковинки, вроде как сейчас – нанотехнологии. В результате, когда в XVI веке в Европе обсуждали проблему свободы воли (дискуссии Лютера и Эразма), в России велись споры о том, как обходить вокруг аналоя с Евангелием – по солнцу или против солнца, двоить или троить аллилуйю. Как компенсация полной отрубленности от всего мира при Василии III выдвигаются всем известные концепции: Москва – третий Рим, «Сказание о Мономаховом венце», «О Белом клобуке» и прочий бред, который был осужден Московским собором 1667–1668 годов как измышления, сделанные «от ветра головы своея».

К этому времени наша референтная группа – Скандинавия стала вполне органичной частью Западного мира, не лидером, но и не чужаком. Рене Декарт чувствовал себя равно естественно и во Франции, и в Голландии, и в Швеции в XVII веке, несмотря на все исповедные отличия этих стран. Немецкие же гости в Москве чувствовали себя совсем иначе, а несчастному выпускнику Падуанского университета православному Михаилу Триволису (известному на Руси как Максим Грек) пришлось долгие годы провести в казематах подмосковных монастырей за попытку поднять интеллектуальный дискурс Москвы на приемлемый для ренессансного человека уровень.

Не окно – щель

Поэтому модернизация XVII века проходит уже в основном или через Украину, единственную часть Руси, которая осталась открытой Западу, поскольку она была включена в Польшу, или непосредственно через Немецкую (Лефортову) слободу. Но эта модернизация носит отчетливо имитационный характер. Потому что русская модернизация – не результат развития сознания людей, как в старой Европе, а следствие простого заимствования некоторых технических новаций – военных, политических и т.д. Царь Петр Алексеевич сбрил своим боярам бороды и одел их, как кукол, в европейские камзолы, но европейцами от этого они, понятно, не стали да и стать не могли. Понадобились немцы, и они в изобилии приглашаются в Россию или включаются в нее вместе с Остзейским краем. Одними ряжеными русскими боярами обойтись наши модернизаторы не смогли. Имитационная модернизация, безусловно, негативный момент. Она создает видимость культуры, но не культуру, подобно костюмам от Корнеллиани у нынешних московских чиновников. Не буду подробно говорить об альтернативе петровской модернизации, которая обозначилась в конце XVII века. Это план реформ, намеченных царевной Софьей и Василием Голицыным, – последовательных, медленных, направленных на сущностную модернизацию.

Важно то, что Софью победил Петр – царевну заточили, князя Василия сослали в Каргополь. Суть реформ Петра – это не прорубленное в Европу окно. В Европу была прорублена щель, через которую смогла войти лишь дворянская элита и то – в XVIII веке только в системе имитационной модернизации.

При этом 95% общества оказалось полностью от модернизации отрезанным. Для подавляющего большинства русских людей был закрыт путь к какому бы то ни было образованию, тем более к европейскому, к любым гражданским свободам. Они не только оставались в XVI столетии. Им было фактически возбранено становиться иными. Указы Петра 1711 и 1719 годов фактически превратили в рабов большую часть населения России, причем в рабов без надежды на какую-либо аккультурацию. Это был очень примечательный и очень значимый для нас момент, когда модернизация элиты происходила за счет одичания и ограбления основной массы народа. И в итоге, как много раз писал мой старый друг и коллега Юрий Сергеевич Пивоваров, сложились две субкультуры – субкультура вестернизированная и модернизированная, даже по-русски говорить разучившаяся, но тончайшая – не более 2–3% русских людей и субкультура массовая, все более дичавших в сравнении с европейским простонародьем мужиков, законсервированных в эпоху Стоглава.

Западноевропейский абсолютизм в XVIII веке провозгласил: «Править без народа, но для народа». К концу 1700-х годов почти все население Пруссии, Франции, Австрии, Англии, Швеции было грамотным. Повсюду действовало местное самоуправление, крепостное право в среде государствообразующего этноса исчезло или сохранилось в совершенно символических формах (недельной в течение года отработки в пользу сеньора). В России с царствования Елизаветы Петровны крестьян перестали приводить к присяге – они гражданами не считались, собственности у них не было, права на свободный брак – тоже, грамоте их не учили, подавать на своих хозяев в суды они не имели права. Это были единоверные дворянам, единокровные им рабы. Об их модернизации не было и речи. Русский абсолютизм был правлением без народа и не для народа, а для тончайшего слоя элиты за счет народа.

Победитель очевиден

Фактически только после освобождения крепостных, только с великих реформ 60-х годов XIX века и открытия России вновь полностью Западу (именно всей России, а не только тонкого элитного слоя!) начинается ее новая модернизация. И всем известно, насколько быстрой и мощной она была. За 50–60 лет, особенно за последнее двадцатилетие существования Российской империи произошел невероятный экономический и культурный рывок. Появился сущностно модернизированный слой общества, к которому относятся и славянофилы, и западники, и Пирогов, и Менделеев, и Чайковский, и Лев Толстой, и Ключевский, и Сикорский. Но из-за того что у этой модернизации были больные во многом корни, она в итоге закончилась не современной европейской Россией, как об этом мечтал Петр Столыпин, а большевистским кошмаром. Сущностно модернизированный слой русского народа достиг к Первой мировой войне 10–15% населения, но дикая масса большинства, замученная непонятной для них войной и взъяренная большевиками, захлестнула и смыла новую Россию в пятилетней Гражданской войне, которая фактически и была войной двух субкультур – ХХ и XVI веков.

После короткого открытия времени НЭПа, с 1929 года Россия вновь закрывается полностью. При этом уже уничтожен в красном терроре или будет уничтожен за последующие 10 лет тонкий слой сущностно модернизированного русского общества. Или эти люди были изгнаны из России. Ведь тот миллион, полтора миллиона человек, которые покинули Россию до Второй мировой войны, это же в основном лучшая, наиболее модернизированная, самая культурная часть русского общества.

Итак, мы вновь были обречены на все большее отставание. Это вопрос о сталинской модернизации. Это была во многом опять же имитационная модернизация в технической и военной сферах. И мнение, что советская Россия была новой великой цивилизацией и силой, во многом, по моему убеждению, ошибочно. Ошибочно потому, что пока еще существовали старые дореволюционные кадры и их ученики, а это в основном до конца Второй мировой войны, до ждановщины и лысенковщины, еще происходили какие-то новые исследования. Но в тех областях, в которых никаких заделов не было до революции, например те же генетика, кибернетика, Россия стала отставать с самого начала. И в итоге СССР приходилось воровать технические новинки на Западе в 50–60-е годы самым грубым образом. Без Пенемюнде, без Бруно Понтекорво возникла бы наша ядерная и ракетная мощь? Так и не осуществив модернизацию сущностную, мы вновь вернулись к модернизации имитационной. Швеция и Норвегия 80-х годов XX века и СССР эпохи позднего застоя – вот результат тысячелетней модернизационной гонки двух периферийных европейских регионов. Победитель очевиден.

Другого пути нет

Наконец, открытие миру России в 1990 году, снятие тоталитарного пресса, конечно, вызвали хаос и как результат – деградацию общества даже в сравнении с советскими временами. Это понятно. Но этот период проходит. Мы все видим, как сейчас общество стабилизируется, стабилизируется в отношении ценностей. Оно открыто Западу. Интернет, поездки и жизнь на Западе делают свою дело. Особенно меняется молодежь, те, кто завтра встанет у руля русской жизни. Россия вновь начинает чувствовать себя частью большой цивилизации. В этой ситуации любые разговоры о создании автаркичной политической модели, об ориентации не на Запад, который является культурной основой России, а, скажем, на страны Дальнего Востока, мусульманский мир как на главный источник культурного общения или на самое себя безответственны, неразумны и опасны. Сегодня любая попытка оградить Россию, построить новую стену между Россией и Западом, как при Иване III, означает четвертую стагнацию, которую скорее всего Россия не перенесет. Нынешнее, исключительно быстрое развитие мировой науки и технологий делает самоизоляцию особенно губительной, а покупка современного знания за нефть, то есть новый виток имитационной модернизации, лечит наше общество не более чем впрыскивание морфия лечит онкологического больного.

Сущностная модернизация ныне – это трудный, долгий и требующий огромного политического искусства процесс. Он совершенно не обещает, что мы вскоре станем великой державой, тем более сверхдержавой. Но такая модернизация дает нам шанс вернуться в компанию цивилизационно сродных нам обществ и сообща с иными народами, которым культурно мы близки испокон веков, встречать общие вызовы и решать общие проблемы.

Думаю, после всего того, что мы пережили, у нас есть шанс или стать пусть не великой, но все же западной страной, с развитым и ответственным гражданским обществом, или, отгородившись от Запада, попытаться в какой уж раз создать на путях имитационной модернизации мощное государство, но со стремительно дичающим народом, порабощенным безнравственной элитой, – колосса на глиняных ногах, рано или поздно обреченного на обрушение. Из этой альтернативы, на мой взгляд, есть только один выход – открыть себя Западу, примириться с тем, что сейчас мы не можем быть первыми (слишком много лучших жизней унес у нас ХХ век), и на тех ролях, какие еще мы можем заслужить, войти в концерт западных держав. Другого пути, достойного нашего многострадального народа, у России как не было, так и нет.