По своему базовому образованию я филолог и достаточно долго занимался историей русской общественной мысли конца XVIII и первой половины XIX века. То есть того времени, когда вопрос, звучащий сегодня: «Является Россия Востоком или Западом?», был сформулирован и находился в центре общественной дискуссии.

Мне довелось прочитать огромное количество текстов, в которых это обсуждалось, в которых также ставилась задача или звучали призывы «понять Россию», ее место. И в общем, оглядываясь сегодня на историю России, на историю этих дискуссий, прихожу к выводу, что данные вопросы являются абсолютно не инструментальными. Мы можем бесконечно спорить: кто мы – часть Европы или нет? Собственно, у нас в стране это обсуждается бесконечно. Но из любых ответов абсолютно ничего не следует, кроме возможности следующего тура дискуссий. И оставаясь в этой парадигме, нельзя принять никакого решения. Нельзя определиться с тем, что делать.

Надо иметь в виду, что родились эти вопросы в определенную историческую и культурную эпоху. Это романтизм и предромантизм, когда в европейском общественном сознании формировалось понятие «нации». И они остаются в этой эпохе. Императрице Елизавете Петровне показалось бы дикостью, если бы ей сказали, что Россию «надо понять». Чего тут понимать? А вот для Екатерины, немецкой принцессы на русском троне, это уже казалось чем-то осмысленным, потому что национализм начал исподволь формироваться как политическая и культурная идеология.

В нашей дискуссии, с одной стороны, звучат призывы «понять Россию», а с другой – мы слышим алармистское отношение к российской современности в докладе Владислава Иноземцева (см. «ВПК» № 16, 2010. – Ред.). Так вот, мне представляется первый подход совершенно не инструментальным для того, чтобы понять, «что делать», а алармистский подход представляется мне, напротив, крайне полезным, инструментальным. Этот алармизм – не историософия, а аналитическая операция.

Я не считаю, что у России нет будущего. Япония была побеждена во Второй мировой войне, ее территория составляет всего два процента от территории Российской Федерации, там нет практически никаких природных ресурсов, а между тем ВВП Японии в два раза больше российского. Так что все возможно.

Но инструментальность алармизма для меня заключается в том, что он позволяет выйти из парадигмы мифологизации наших преимуществ. Гордость собственным прошлым хороша, но бесполезна при решении вопроса о будущем. И прежде всего нам необходимо понять собственные слабости, реальные ограничения, понять, что мы не сможем сделать и не сделаем, чтобы расшорить себя и реально посмотреть, что возможно в нашем положении и куда должны быть и могут быть направлены основные усилия.

Мы же, напротив, склонны черпать в прошлом мифы о наших «естественных преимуществах», и эти мифы в сущности оказываются дестимулирующими, контрмодернизационными, если угодно. Мы долго считали, что изобилие ресурсов является нашим естественным преимуществом и оно до некоторой степени автоматически обеспечивает наше будущее. Теперь популярно стало говорить в этой связи о высоком уровне образования. Эта сосредоточенность на наших преимуществах постоянно мешает нам сосредоточиться на наших недостатках.

Взгляд в прошлое России очень важен в том смысле, что позволяет увидеть главную закономерность. Наша страна терпела на протяжении веков поражение при попытках перейти к интенсивным моделям развития. Эти неудачи всякий раз были компенсированы успехами на ниве экстенсивного развития – расширение территории, колонизация, освоение новых ресурсов. Это то, за счет чего мы довольно долго и относительно успешно существовали. Проблема заключается в том, что варианты экстенсивной экспансии, какой-то традиционной экспансии сегодня неактуальны. Формы экспансий в современном мире радикально изменились. Это формы гибкие и мягкие – экономическая экспансия, экспансия институтов, экспансия инноваций. Но они требуют очень интенсивного развития. Страна должна что-то экспортировать на мировой рынок, экспортировать некие know-how, чтобы поддерживать такие формы экспансии, в противном случае она становится исключительно территорией импорта и объектом чужого экспансионизма.

Суверенитет – это не периметр государственной границы и не ограничение деятельности иностранных некоммерческих организаций. Сегодня суверенитет – это место на мировом рынке развития.

И в этом смысле для меня и самое модное слово ныне – «модернизация» – тоже выглядит недостаточно операционным. Я не очень понимаю, что такое модернизация. И мы видим, что все не очень понимаем. Одни говорят: модернизация – это вот так, другие возражают. Какая модернизация: социальная, институциональная, технологическая? Мы рискуем завязнуть в этом так же, как в вопросе: «Восток мы или Запад?». Гораздо более операционным для модернизации представляется мне прямолинейный вопрос: а что мы будем экспортировать? Ответ на него – это уже площадка для проекта, для экономического проекта, для проекта развития. Понять, что экспортировать. И пытаясь ответить на него реалистично, мы обнаружим, что все очень непросто, что баланс преимуществ и недостатков выглядит довольно неутешительно и многие возможности для нас совершенно перекрыты.

Так, например, разговоры об избытке ресурсов ведут к тому лишь, что ожидания общества относительно нормального для нас уровня доходов, представления о возможностях страны хронически завышены. И этот недостаток с лихвой перекрывает собственно преимущество наличия этих самых ресурсов. Пропитанное гордостью за «богатство ресурсами» страны, общество ориентируется на высокие социальные стандарты, производя при этом минимум добавленной стоимости своими руками. В результате общество оказывается неконкурентным на мировом рынке труда, переработка становится слишком дорогой, нормальную рентабельность дает только простое извлечение и продажа ресурсов на внешний рынок.

Поэтому не очень понимаю, что значит «стать индустриальным придатком Европы». У нас относительно высоки затраты на труд, их необходимо сократить. Нам придется очень существенно уменьшить государственные расходы, чтобы сделать налоги низкими, причем относительно уровня Восточной Европы, а не развитой Европы Западной. Уже не говорю об административных и коррупционных издержках.

Рассуждая в этих категориях, мы приходим более или менее к осознанию того, что мы страна со сравнительно небольшим населением, относительно маленькой экономикой, высокими затратами на труд и высокими стандартами потребления, а кроме того – с избытком территории, что является (при относительно небольшом населении) дополнительной инфраструктурной проблемой.

И если посмотреть холодно и рационально на возможные пути развития России в XXI веке, то, мне кажется, модель напрашивается сама собой и мы тем или иным путем к ней все равно придем. Наиболее перспективный путь – это создать здесь такие социально-экономические условия, чтобы сформировались интенсивные потоки миграции в Россию. Это по сути означает продажу территории, но продажу на внутреннем рынке.

Это понизит стоимость труда, увеличит объем внутреннего рынка, снизит относительные издержки на инфраструктуру, изменит базовое соотношение доходов от извлечения и продажи ресурсов (они останутся неизменными) и доходов от прочих видов деятельности (они в связи с ростом населения вырастут), фактически перекроет для нас возможность экстенсивной ресурсной модели развития. Это не избавит от решения проблемы, что же все-таки мы будем продавать на внешних рынках, но по крайней мере создаст определенные предпосылки для успеха в ее решении. Хочу напомнить, что в 70-е годы казалось, что Китай погибнет из-за перенаселенности, что выхода у него нет и будущего нет. Через 30 лет Поднебесная сумела сделать это своим главным конкурентным преимуществом. И в общем, нам тоже надо сегодня увидеть, как самые глубокие проблемы и ограничения нашего развития можно превратить в конкурентное преимущество.