Считаю Россию особым типом культуры, особым типом цивилизации. Думаю, что наша страна принадлежит к разряду незападных обществ. Не буду говорить о том, возможна ли в России модернизация или нет, просто хочу как историк посмотреть на некоторые особенности русского развития с точки зрения того, способствуют они модернизации или нет.

Во-первых, я предпочитаю не использовать термин «модернизация». Мне кажется, что он обладает совершенно определенными коннотациями. Концепция модернизации, с моей точки зрения, западоцентрична и нигде, кроме Запада, не была подтверждена опытом социального развития. На мой взгляд, концепция модернизации у нас провалилась так же, как и родственный ей марксизм. Недаром о модернизации было сказано, что это марксизм без классовой борьбы. Вместе с тем я готов принять термин «модернизация» как некую метафору, как метафору какого-то, условно говоря, лучшего развития, как некое позитивное развитие общества, экономики и прочего. При этом мне кажется очень странным, что призыв к модернизации, который прозвучал из уст первой персоны нашего государства, был так горячо воспринят обществом. Потому что сколько живу, постоянно слышу, как каждый новый руководитель, приходящий к власти, нас к чему-то призывает. У меня такое ощущение, что призыв к модернизации – это опять призыв к чему-то такому, к чему уже много раз призывали, но что на моей памяти никогда не исполнялось.

Итак, что я могу сказать как историк о возможностях модернизации. Давайте рассмотрим с точки зрения данного вопроса русское прошлое, близкое и далекое. Согласен с Солженицыным, что Россия проиграла XX столетие. Проиграла при всех грандиозных успехах. Причем хочу обратить внимание на очень опасный для будущего, в том числе для тех, кто хочет осуществить модернизацию в России, исторический факт. В нашей стране на протяжении XX столетия дважды неожиданно разваливался режим. Дважды! Трудно найти еще какую-нибудь страну в XX веке, где институты власти рухнули бы столь быстро, неожиданно, без видимых совершенно оснований.

Второе. В России в XX столетии произошла антропологическая катастрофа. Как в качественном, так и в количественном отношении был нанесен страшный удар по населению страны. И впервые с XVII века сокращается ее территория. Причем интересно, что Россия в XX столетии как бы репетировала то, что произойдет в 1991 году. И в 1918-м, и в 1941-м мы потеряли (правда, потом вернули) примерно те же регионы, примерно с тем же числом людей. И дело здесь не только в потере населения, не только в утрате территорий. Дело в том, что с начала XVI века или с конца XV, со времен Ивана III, начала Московского царства, то есть начала современной России, все институты власти и институты экономики строились на постоянном расширении территории и на постоянном увеличении населения. Население увеличивалось не очень быстро, но за год на протяжении двух-трех столетий территория России прирастала на одну Голландию. Это историки подсчитали. Таким образом, совершенно неясно, как поведут себя русские институты, прежде всего институты власти, в условиях обратного движения – сокращения территории и сокращения населения.

Далее. Полагаю, что и на сегодня, несмотря на пережитые Россией в XX столетии четыре революции, сохранились основные черты русской политической культуры. Называю ее самодержавной политической культурой, властецентричной культурой в отличие, скажем, от европейской политической культуры, которая антропоцентрична. Думаю, что русская политическая культура властецентрична. Когда-то вместе с одним коллегой мы назвали русскую власть моносубъектом русской истории. Мне кажется, что это самоощущение власти, ее реальное положение в обществе очень хорошо выразил в свое время император Павел I, который в беседе с одним французским послом сказал, что в России «каждый человек имеет значение, поскольку я с ним говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю».

Сам я для себя называю русский тип общества передельным. Откуда это название? Все мы помним передельную общину, в которой жила большая часть населения Российской империи с середины или с конца XVIII столетия. Эта община пережила реформу Столыпина и была уничтожена во времена коллективизации. То есть примерно 150–160 лет большая часть русского населения жила в условиях общины, где шел постоянный передел земли. Чтобы все землю имели равно. Вот что было условием существования этой общины. И тогда, когда царское правительство, осознав, что это мешает развитию общества, – а это был 1893 год, время правления Александра III, – решило проводить передел раз в 12 лет. Если мы прибавим к 1893 году 12 лет, получим 1905 год, еще 12 лет – 1917-й и еще 12 – 1929-й. Русская армия перестала воевать к 1917 году, в том числе и прежде всего потому, что 11 миллионов мужиков хотели домой, на передел. И у революции 1905 года в значительной мере те же общественно-исторические корни. И не случайно Сталин начал свою основную коллективизацию в 1929 году, а не в 1930-м или 1928-м, поскольку понимал ход русской истории.

Сохранился также, что просто поразительно, и тип оформления Конституции. Совершенно парадоксальным образом Россия сейчас живет с конституционным текстом, написанным в начале XIX столетия Михаилом Сперанским. В 1906 году Николай II инкорпорировал в первую русскую Конституцию основные государственные законы Российской империи, по существу восстановил план Сперанского.

Как ни странно, по этому же «узору» вышивали и юристы Временного правительства, просто им не удалось воплотить свои идеи в жизнь. И в 1993 году ельцинская Конституция – это такой ремейк Конституции Сперанского, смысл которой заключается в том, что при наличии разделения властей верховная власть не вписывается в данную систему. Это абсолютная юридическая новация, которая, разумеется, учитывает властецентричность русской культуры.

Впрочем, Россия так и не создала партийную систему, что подтверждает очень старое, более 100 лет назад высказанное мнение Василия Ключевского: в России нет борьбы партий, а есть борьба учреждений. Интересно, что наша страна в XX столетии осуществила два партийных проекта, которых совершенно не можем найти в других странах. Первый – это ленинский проект «партии нового типа». Второй – это партия власти. Данный проект впервые предложил Николаю II генерал Федор Трепов, товарищ министра внутренних дел и близкий царю человек. Трепов в преддверии открытия I Государственной думы написал императору письмо о том, что нужно создать партию власти, подтянуть туда всех губернаторов, представителей бизнеса и средств массовой информации, говоря сегодняшним языком, наиболее влиятельных людей и контролировать парламент. А через парламент контролировать всю страну. Интересно, что именно эти две модели в XX веке в России, сперва в начале, потом в конце столетия, реализовались. Причем никакой иной реальной партийной структуры мы не наблюдаем.

Что еще общее, повторяющееся в прошлом России? Это – самоорганизация элит. Если посмотреть на русскую историю, то мы четко видим московский период ее развития, XVI–XVII столетия, затем петербургский – до 1918 года, потом – советский. При этом каждому периоду соответствует свой тип организации элиты – местничество, Табель о рангах, номенклатура. И что поразительно: как только власть принимает решение отменить этот принцип, так начинаются какие-то очень крутые реформы и развал государства. 1681 год, при царе Федоре Алексеевиче подготовлен проект о введении в России чинов – прообраз петровской Табели о рангах, которая перестает действовать лишь в годы Первой мировой войны. И вслед за этим – гибель империи в революции. На XXVIII съезде КПСС в 1990 году Михаил Горбачев отменяет систему номенклатуры – и снова все начинает рушиться. На это тоже следует, видимо, обратить внимание.

Как мне представляется, тип исторического сознания, который господствует в нашем обществе, тоже весьма связан с тем, возможна у нас модернизация или нет. Уверен – у России будет такое будущее, какое прошлое она себе изберет. Как мы прочтем свое прошлое, так и образуем свое будущее. Полагаю, что модернизация невозможна, если мы сделаем ложный выбор. Это, конечно, общие слова и тем не менее. Однако почему власть так усиленно внимает истории?

Зачем такое занятие историей, совершенно неожиданное для меня, для историка, такое внимание к моей науке? Мне представляется, что подспудно в нашем обществе есть ощущение, что будущее весьма туманно, неизвестно. Думаю, отсюда и проистекает желание овладеть прошлым. Мы сокращаемся в пространстве и населении, но не развиваемся во времени, поэтому стараемся завоевать прошлое. Такая ретроспектива – империя назад, больше некуда. Властная вертикаль назад. Это представляется мне психологически важным для того, чтобы понять, сможем мы пойти по модернизационному пути или нет. Причем отношение к прошлому, разумеется, – это вещь очень тонкая. Меня совершенно поразили в свое время слова поэта Юрия Кублановского, который обратился к своему другу Иосифу Бродскому:

Друг, я спрошу тебя самое главное:

Ежели прежнее все – неисправное,

Что же нас ждет впереди?..

Действительно, мы не можем прочесть прошлое только как девиантное. Мы не можем прочесть прошлое как некое отклоняющееся развитие. И в этом смысле мы должны отказаться от нормативизма в истории, то есть норма – это Запад или норма – это Восток; норма – это будущее – коммунизм или норма – это прошлое – святая Русь. Мы должны отказаться от слепой веры в прогресс, в наличие исторических законов. Я думаю, что в истории нет таких законов, какие есть в естественном природном мире. История совершенно открыта. И единственное отношение к истории может быть лишь персоналистским и антропоцентричным.

Теперь несколько слов о внешней политике. Мне кажется, что сегодняшняя Россия слишком слаба, чтобы выдвинуться на роль главных игроков XXI столетия, и эта тенденция усиливается. Россия слишком слаба для того, чтобы привлекать к себе еще какие-то страны. Но, с другой стороны, она все еще слишком сильна, чтобы войти в какую-то коалицию, компанию, союз стран. Мы туда никак не помещаемся. Такая межеумочная ситуация будет порождать два типа идеологии. С одной стороны – ностальгирующую, а с другой – ущербную от своей слабости. Но это опять принципиально новая позиция в русской внешней политике. Никогда еще Россия не была такой по-настоящему одинокой. Даже тогда, когда Александр III говорил, что у России только два союзника – ее армия и флот. Это тоже совершенно новое качество.

Должен сказать, что традиционно в русской исторической науке огромное внимание уделяется тому, насколько Россия зависит от внешней политики. Практически все отечественные историки указывали на то, что русская внутренняя политика, русская экономика, вообще внутренний быт России грандиознейшим образом зависят от внешний политики, в том числе и от обороноспособности. И недаром очень часто современные историки цитируют Хаусхофера, который сказал, что обеспеченность защитой играет решающую роль в истории России. И современные русские историки подчеркивают, что мы граничим не с другими странами, а с другими культурами и цивилизациями. Это тоже такой вызов, на который Россия каким-то образом должна ответить.

Что еще очень важно – такое влияние внешней политики на русскую историю зафиксировано и в ее социальном строе. Московское царство, крепостническое, самодержавное, родилось в пору освобождения России от монгольского ига. На мой взгляд, наш тип власти, в том числе и тип трансляции власти – власти как насилия, а не как договора, как на Западе, – Россия взяла из Золотой Орды. Здесь, по-моему, евразийцы правы. В заключение хочу отметить: главный ответ на вопрос, будет модернизация в России или нет, заключается в том, есть ли субъект модернизации. Считаю, что он на самом деле есть. У нас более 20 процентов населения, абсолютно по всем опросам, готовы жить в демократической, правовой, мобильной, открытой, плюралистической стране. Такого в русской истории еще ни разу не было. Уверен, что это наш грандиозный шанс, который мы не имеем права упустить.