Александр Архангельский

| Colta.ru

Александр Архангельский о новейшем курсе на «традиционные ценности» и о том, почему он приведет к отставанию России

Концепция единого учебника истории, обращение к традиционным ценностям, попытки цензурирования в области культуры — все это заставляет сегодня говорить о продуманном на уровне государства курсе на системную архаизацию общества. Чем это нам грозит и как культура может стать препятствием на пути модернизации, рассказывает Александр Архангельский. Лекция была прочитана в рамках Летней дискуссионной школы GAIDPARK-2015 Фонда Егора Гайдара. COLTA.RU публикует текст лекции.

Давайте примем в качестве рабочего определения, что мы будем понимать под культурой всю сеть общественных институтов, которые ответственны за производство смыслов и ценностей. В этом смысле культура не делится на высокую и низкую, массовую и элитарную. Проклятое телевидение — тоже часть культуры, потому что разрушать ценности входит в задачи культуры, так же как и их создавать. А под искусством мы будем понимать всю систему, которая занимается производством и трансляцией образов.

Когда мы говорим о культуре в таком смысле, мы должны задуматься: а вот культурная политика — это что такое? Для чего она? Для кого она? Когда она была, когда она возникла? Министерство культуры обязательно или не обязательно? Когда мы ставим вопрос так, мы оглядываемся на историю и приходим к выводу, что осознанной культурной политикой человечество начало заниматься очень поздно. Первое Министерство культуры в истории человечества — это советское Министерство культуры: 1953 год, год смерти Сталина. Следующее за ним и слепленное по его лекалу — Министерство культуры во Франции, где тогда левые были очень влиятельны и охотно опирались на советский опыт. Человечество же большую часть своей истории жило без всякого Министерства культуры и без всякой культурной политики. Более того, слово «культура» очень поздно стало употребляться в более или менее привычном нам значении, которое хоть как-то связано с производством ценностей, смыслов и так далее. Александр Сергеевич Пушкин не понял бы названия канала «Культура», потому что впервые слово «культура» не в сельскохозяйственном смысле в русских словарях появляется уже после его смерти, кажется, как раз в 1837-м.

Далее мы будем говорить о часто используемом понятии «традиционные ценности», на которые любят ссылаться, рассуждая о том, что в политике и экономике срабатывает или не срабатывает. Это тоже очень поздние понятия. Что традиция, что ценность в современном их значении — слова более чем нетрадиционные. И уж если вы хотите представить воплощенную традиционную ценность как она есть, настоящую, архаическую, то это Кончита Вурст, которой все дружно возмущались. Ничего более традиционного, чем бородатая женщина на средневековой ярмарке, нет. Это вот прямиком из европейских Средних веков — здесь и сейчас.

Когда мы размышляем о том, возможна культурная политика или невозможна, зачем она нужна, какими основаниями она оперирует, то нужно понимать одну простую вещь. В любой здоровой национальной культуре должны быть как минимум две составляющие: набор высоких символических образцов и набор современных жизнеспособных культурных практик. Вот давайте с этой точки зрения посмотрим на то, что мы имеем в России здесь и сейчас.

Символические образцы есть? С ними полный порядок. Насчет всего остального большой вопрос, а вот символические образцы безусловные, очевидные для всего мира, во всех областях, и, что очень важно подчеркнуть для дальнейшего рассуждения, они на полюсах. Что я имею в виду? Можем ли мы сказать, что русская культура в аспекте хотя бы искусства склонна только к авангарду, или только к реализму, или только к привычным формам, или только к непривычным? Нет, у нас любая глобальная выставка истории русского искусства начинается с иконописи, а заканчивается — ну, не заканчивается, а проходит как через символическую точку — «Черным квадратом». И «Троица» Рублева, и «Черный квадрат» — это то, что произошло изнутри самой русской культуры. Не что было принесено извне, а что ею закономерно создано. В музыке — от Чайковского до Шнитке. В литературе — от Толстого до Хлебникова и так далее. То есть это универсальная по своей модели, богатая, разносторонняя культура.

Более того, применительно к русскому искусству мы никогда не используем такие очень модные сейчас слова, как «особый путь», «коридор» и «мост». Применительно к политике — у России «особый путь», Россия — это «коридор» раньше между Западом и Востоком, а теперь между Востоком и Востоком. Но попробуйте жить в коридоре или на мосту — это технически невозможно, как минимум очень неудобно. Я уже не говорю о том, что формула «особый путь» пришла к нам прямиком из Германии. Это особый путь немецкой цивилизации внутри Европы, и это объяснение, почему Германия отставала, отставала и вдруг начала догонять. Придуман после Первой мировой войны. То есть это заимствованная, не своеродная конструкция.

Но вы когда-нибудь слышали про особый путь, мост или коридор применительно к русскому искусству? Абсолютно мировое явление, конкурентоспособное, и не нужно ничего оговаривать, сразу понятно. Да, бывают периоды более успешные, бывают периоды менее успешные, но совершенно очевидно, что в любой европейской или американской лавке вы найдете Толстого, найдете Достоевского, «Доктора Живаго» скорее всего тоже найдете. Остальное — вопрос, но это точно есть. Про музыку, про выставки искусства — не нужно даже ничего оговаривать, все в полном порядке. Так вот, первое: русская культура на уровне символических образцов — культура универсального типа. Второе: русская, или (что почти то же самое) российская, культура конкурентоспособна. Поскольку она конкурентоспособна, постольку никакого особого пути по мосту в коридор у нее нет. У нее есть мировая прописка, и чем она национальнее, тем всемирнее. Разговоры про особый путь начинаются тогда, когда ничего не получается.

Так что с символическими образцами у нас все хорошо. Другое дело, что эти символические образцы для внутреннего пользования одни, а для мира зачастую другие.

Давайте вспомним открытие Олимпиады в Сочи. Это очень хороший кейс, потому что жанр открытия не элитарный, не только для своих, для понимающих. Его должны увидеть и понять несколько миллиардов зрителей. Хотя бы в общих чертах. Итак, через что Россия предъявляла себя всему сопредельному миру — в формате сверхмассового шоу? Там были русские церкви, правда, прошедшие обработку модерном, показанные в лентуловских отражениях, там был супрематизм, конструктивизм, Толстой. Из политиков вписался только один — Петр I. Больше политиков нет. Потому что никто Россию через Ивана Грозного и Сталина не станет считывать.

Задача у создателей этой символической модели самоописания, предъявляемого миру, была невероятно сложной. Почему? Потому что в нашей национальной мифологии мы себя описываем через победы и войны. Олимпиада запрещает рассказывать о себе через победы и войны — только через созидание, через что-нибудь очевидно хорошее. Разработчики церемонии открытия сумели обойти запрет только применительно к Великой Отечественной — они запустили сирену на фоне затемнения как символический намек на ту войну. Но никаких других военных эпизодов в их мультимедийном шоу нет. И что получилось в итоге? То, чего и следовало ожидать. Если вам приходится вычесть из рассказа о России героическую составляющую, то у вас остается только искусство и один более-менее понятный всему миру политик — Петр I. Вот то сито, через которое просеивается набор наших символических образцов. Мы понятны миру через свое прорывное искусство. И все.

Но, повторяю, с символическими образцами все неплохо. А вот что касается жизнеспособных культурных практик, ситуация гораздо хуже.

Один из ярких жанров широко понимаемой культуры, одна из самых распространенных культурных практик — это городской праздник. В любой точке страны городской праздник проходит однотипно: горсовет нанимает ряженых, они выходят на площади, развлекают публику, есть зрители, есть исполнители, и между ними отношения потребителя и поставщика услуг. Редчайший случай — когда фестивали становятся поистине городскими, втягивают в себя огромное количество людей — участников, зрителей, переходящих в роль поддерживающих, и так далее. Но как только такого рода вполне себе современные проекты городских праздников создаются, они тут же придавливаются.

Один из ярких примеров — это фестиваль «Белые ночи» в Перми, который начинался как абсолютно авангардный, противопоставленный пермской традиции, а потом врос в плоть современной городской жизни, превратился в место, в точку, где можно было соединять интеллектуальное, массовое, досуговое и драматургически продуманное. То есть там мог выступать условный Гребенщиков, тут же какой-нибудь Владимир Сорокин читал в шатре свои тексты, горожане приходили с детьми, потому что здесь можно было проводить досуг, и это пустое пространство между бывшим обкомом и театром заполнялось живой жизнью, в которой участвовали огромные массы людей и признавали это своим. Но как только это происходит, почему-то все схлопывается, немедленно перемещается в очередной парк культуры и отдыха, причем советский парк культуры и отдыха, памятник советских культурных практик.

Другой пример — у нас ничтожно мало кластеров. Нормальная точка притяжения европейского города, особенно в молодежной среде, — это культура локальных сообществ, которая реализуется на бывших фабриках, скотобойнях, превращенных в городские площадки. С этим у нас беда и напряженка. Но в принципе это задача решаемая, несмотря на то что Россия прошла в ХХ веке двойной негативный отбор, когда сначала в результате революции нежизнеспособное было уничтожено вместе с жизнеспособным, а потом в конце 80-х советское нежизнеспособное было отменено вместе с советским жизнеспособным. В результате мы оказались в точке разрыва: все хорошо с символическими образцами, все плохо с участием в производстве культуры. В этом смысле, если Россия хочет быть динамично развивающимся обществом, задача культурной политики должна заключаться в том, чтобы втягивать в современность как можно большее количество людей, прежде всего, конечно, горожан, потому что Россия — еще и страна незавершенной урбанизации.

А мы чем отвечаем на вызов истории? Чем-то противоположным. И тут я перехожу к главному. На протяжении 90-х и первой половины нулевых мы наблюдали попытку бессистемной модернизации. То так, то сяк, то пермский эксперимент, то ничего не получается, попробуем здесь, попробуем тут. В Москве в течение нескольких лет создавались городские площадки для хипстерского поколения, фестивали, проводилась модернизация городских библиотек. Худо-бедно, но предпринимались хоть какие-то попытки преодолеть разрыв между символическими образцами и культурным опытом современных людей. Прекращалось, потом опять возобновлялось. Но к сегодняшнему дню политика бессистемной модернизации в области культуры сменилась политикой системной архаизации. Не знаю, кто именно, как говорил Горбачев, «подбросил», но политическое начальство получило наконец ответ, для чего ему нужна культура. Ответ заключается в формуле трудновыговариваемой, но принципиально важной: есть невзламываемый код русской культуры.

Если осмыслить этот трудновыговариваемый термин, то что за ним стоит? Я немного упрощаю, несколько утрирую, но в принципе понятно. Есть некоторый набор незыблемых культурных матриц, которым должен следовать человек, живущий здесь и сейчас, и это все уходит корнями в традицию, а традиции — это то, что мы должны соблюдать, воспроизводить во всех сферах жизни, включая политическую. Были ли прецеденты подобного рода в мировых политических практиках? Были. И вот тут мы как раз подходим к вещам, связанным с экономикой. (И здесь я буду опираться на доклад о культурных факторах модернизации, который был подготовлен группой под руководством Александра Аузана, — я принимал участие в этой работе.)

Из 50 стран, вступивших на путь экономико-политической модернизации после Второй мировой войны, только пять, по общему признанию, этот путь прошли. Япония, Южная Корея, Гонконг, Сингапур, Тайвань. Заметьте: ни одна из этих стран в точке входа в модернизацию, то есть на кривую развития, не была демократической, не имела опыта вестернизированной жизни, не имела ценностной шкалы, которая бы совпадала с ценностной шкалой стран первой предвоенной модернизации. И шансов у них было меньше, чем у некоторых государств-конкурентов, прежде всего — Аргентины.

У Аргентины была европеизированная структура эмиграции, у нее был набор символических образцов — Борхес, Национальная библиотека, высочайшая аргентинская культура что низовая, что революционная, что контрреволюционная, что католическая, что антикатолическая. Во всех сферах — примерно как у нас, на полюсах все схвачено. Вы можете предъявить Борхеса, а можете предъявить аргентинское танго — и весь мир поймет, про что разговор. Но в какой-то момент политические элиты Аргентины ответили себе на вопрос, готовы ли они меняться — и до какой степени — ради того, чтобы пройти по пути модернизации. И перестали работать с ценностями, работали только с экономикой. Кончилось нехорошо. Аргентина, может быть, еще когда-нибудь успеет вскочить на последнюю подножку поезда модернизирующихся стран, но пока на кривую развития не вышла, хотя шансы были гораздо более высокие, чем у Кореи.

В свое время вышла замечательная книга под редакцией Варгаса Льосы-младшего под названием «Творцы нищеты». Эта книга посвящена политическим, религиозным, культурным элитам Латинской Америки, среди прочего и Аргентины, которые выбрали «традиционные ценности», противопоставив их непонятной и неприятной современности. И сказали сами себе: у нас есть своя устойчивая традиция, эта традиция предполагает, что власть всегда важнее, чем отдельный человек, что персонализированная власть — каудильо, вождь, как угодно называйте — важнее, чем власть рассредоточенная, и если мы от этого откажемся, мы потеряем свое своеобразие. Этот выбор привел к тому, что модернизация экономическая не состоялась.

А в пяти странах Юго-Восточной Азии состоялась. При этом сегодня очень часто приходится слышать: ну конечно, там же конфуцианство. Это здорово. Вопрос: пока они не модернизировались, кто знал про то, что конфуцианство способствует модернизации? Здесь связь все-таки обратная. Этот успех, может быть, и проявил в конфуцианской традиции нечто такое, что в ней спало и пробудилось. Но не конфуцианской традицией как таковой мы объясняем их успех. А тем, что в ней были проявлены новые возможности. Поэтому, скажем, мне так не нравятся ссылки на православие то ли как на нашу защиту от модернизации, то ли как на главное препятствие на пути к ней. Мы не знаем. На сегодняшний день — да, так. Экономически страны преобладающего православия чувствуют себя не блестяще. Но, например (о чем как-то внятно рассказал Александр Баунов), как минимум миф о несовместимости православной традиции с демократией лжив; Греция — едва ли не самая демократичная страна Европы. Может, и с модернизационным потенциалом не все так однозначно, просто не совпали условия задачи?

Что же до сегодняшнего дня, то в России метания кончены. Элита выбрала путь системной архаизации. Никаких метаний. Все, что связано с религиозной традицией, с народной традицией или как минимум с представлениями большинства о ней, истинно. Какой бы кейс последних лет мы ни взяли — от двушечки для Pussy Riot до «Левиафана» и «Тангейзера». На примере Новосибирской оперы и Кехмана Министерство культуры, которое является сегодня главным институтом архаизации, показало всем театральным сообществам, что будет с теми, кто выходит за рамки так называемой традиции. А конфликты вокруг «Золотой маски», главного театрального фестиваля? А попытка установки памятника князю Владимиру на Воробьевых горах и перенос его на Боровицкую? А заявление Мединского о вере в мифы, связанные с Великой Отечественной, и запрет на установление исторической правды, если миф героический (как легенда о 28 панфиловцах); заявление, которое свидетельствует о создании гражданской религии, по существу языческой, позднеримской? Все политические мотивировки этих решений однотипны: у России — особый путь, в том числе в области культуры. Никакой модернизации через культуру быть не может. Культура есть средство идеологической консервации.

В российской конституции, как вы знаете, единая идеология запрещена. Это и есть форма защиты от провала в тоталитарные модели. И статья конституции, касающаяся идеологии, отнесена к тому разделу, который можно отменить только вместе со всей конституцией. Но принцип архаизации и принцип вариативности идеологии несовместимы. Если же вы не хотите менять конституцию, но при этом ставите на системную архаизацию, вы ищете обходной маневр. Выход найден в единой идеологии, стилизованной под единые школьные учебники. По истории, литературе, ну и русский язык пристегнули заодно.

Если вы знаете российский закон об образовании 2011 года (при всех его недостатках — замечательный закон), то он прописывает вариативность образования как норму. Согласно закону об образовании, в России невозможен никакой единый учебник. Если менять это, то надо менять закон об образовании, что, собственно говоря, и попытались сделать. Что такое единый учебник по истории? Это идеология, транслируемая через исторические образцы. Литературу тоже попытались подверстать сюда, что уже совсем дико, потому что литература — не про выводы, она про переживание и размышление. Тем более русская литература, где не случайно — и это очень важный фактор русской литературы — нет безусловного набора положительных персонажей. У нас кто положительные персонажи? Татьяна, но роман называется «Евгений Онегин». Наташа Ростова, но роман называется «Война и мир». Пьер Безухов, но, если вы помните последнюю сцену, он собирается в революцию. Алеша Карамазов, но и он тоже должен был стать революционером, просто Достоевский не успел дописать второй том. Русская литература — про сложные жизни. «Герой нашего времени» — это герой, не которому надо подражать, а герой, с которым надо совместно проживать сложность жизни.

Даже самая известная русская басня — «Ворона и лисица» — не дает нам урока исправления недостатков. Как должна строиться нормальная басня? Сначала показать, как аллегорически изображенные страсти борются за человека, а потом сделать вывод, как нужно бороться с этими нехорошими страстями, чтобы жизнь изменилась к лучшему. С чего начинается «Ворона и лисица»? «Уж сколько раз твердили миру… но в сердце льстец всегда себе отыщет уголок». То есть твердили, твердили, а ничего изменить нельзя. Так будет всегда. Это глубоко скептическая басня — и это, на самом деле, не недостаток, а выдающееся достоинство русской литературы. Она учит нас сложности жизни, неоднозначности, непредсказуемости, тому, что мы будем все время попадать в ситуации, где у нас не будет ответов, — и это очень важно. Это модернизационный, на самом деле, потенциал, потому что любая модернизация предполагает невозможность окончательных ответов. Если бы ввели единый учебник, то литературу превратили бы в набор готовых рецептов. Как поступать: сюда ходи, сюда не ходи. Вот и все. Значит, мы ее должны убить.

Но архаизация никогда не опирается на живую, работающую традицию. Она опирается на выдуманные конструкции, которые являются, на самом деле, вполне себе авангардными. Допустим, в русской культуре есть традиционный институт толстого литературного журнала. Государство его не поддерживает, потому что он — часть живой традиции. Был бы мертвым конструктом — шансов было бы больше.

Вывод прост. Если системная архаизация удастся — а я думаю, что она не удастся, — то отставание будет еще сильнее. Причем не только культурно-историческое, но и экономическое и тем более политическое. Парадокс заключается в том, что мы все равно обречены вернуться к траектории развития, в ту точку, из которой так стремительно уходим. Только будет потеряно историческое время. А иногда такие потери становятся необратимыми.

Метки: бывший СССР, искусство, кино, культура, культурный центр ЗИЛ, литература, образование, Россия