О том, как вспоминают Вторую мировую войну на Ближнем Востоке, в беседе с Фёдором Лукьяновым, председателем Президиума СВОП, главным редактором журнала «Россия в глобальной политике», на Лектории 3 февраля рассказали Елена Дунаева, Григорий Косач и Павел Шлыков. Читайте стенограмму встречи!

Фёдор Лукьянов: Наше мероприятие проходит в рамках проекта «Лаборатория исторической памяти», который вместе с Фондом Горчакова мы начали в 2019 г., в год тридцатилетия с переломного для мировой политики 1989-го. В рамках этого проекта мы пытаемся разнообразить дискурс памяти. Мы очень сильно погружены в нарратив, который связывает (а теперь уже и разделяет) нас с Западом.  В декабре 2020 г. у нас прошла феноменально интересная, намой взгляд, дискуссия о том, как 75-летие Победы и вообще Вторая мировая война и память о ней воспринимается в странах Восточной и Южной Азии. Приглашённые эксперты рассказывали о Китае, Корее, Японии и Индии. И вот после Восточной Азии, мы решили обратиться к Ближнему Востоку, который, с одной стороны, гораздо ближе расположен к тем событиям, перевернувшим мир, с другой – мы довольно редко задумываемся о том, а как все эти события воспринимались и воспринимаются там по сей день, а главное, какую роль они играют в текущей политике этих государств. Конечно, нам хотелось охватить больше взглядов, но пока мы решили сосредоточиться на трёх странах: Турция, Иран и страны арабского мира.

Павел Шлыков: Сразу скажу, что Турция – не очень репрезентативный пример с точки зрения конструирования памяти и изобретения нового нарратива о Второй мировой войне. С одной стороны, это страна, где опыт политизации истории, мифотворчества – очень богат, и XXI век, как и XX, даёт тому множество примеров. Достаточно вспомнить недавние выступления президента Реджепа Тайипа Эрдогана, который ещё в бытность премьер-министром полюбил давать уроки истории как гражданам своей страны, так и мировым лидерам. Эти уроки истории от Эрдогана подразумевают неожиданные интерпретации и новый взгляд, меняющий полярность устоявшихся точек зрения на достаточно известные события. Правда, этот новый исторический нарратив, как правило, напрямую не связан со Второй мировой войной.
При этом Турция как объект изучения войн памяти по-своему уникальна – там представлены все три последовательных стадии-уровня политизации истории.
Во-первых, в Турции мы сталкиваемся с конструированием исторического мифа как основы национальной идентичности – этим занимались кемалисты в 1920–1930-е годы. Можно вспомнить знаменитый турецкий исторический тезис Türk Tarih Tezi, который доказывал, что тюрки в доисторические времена создали развитую и богатую цивилизацию на территории современной Центральной Азии – «прародине тюрок», и её достижения легли в основу всех последующих цивилизаций. Мигрируя из-за изменений климата и растущей численности населения, тюрки распространили свою цивилизацию на обширные пространства по всему миру, создали первые в истории государства – Шумерское и Хеттское царства в 4–3 тысячелетиях до н.э., дав тем самым толчок социальному и политическому развитию человечества. Таким образом, даже греко-римскую цивилизацию, согласно турецкому историческому тезису, создали тюрки, мигрировавшие на территорию современной Италии. Тем самым тюрки, с одной стороны, представлялись автохтонным населением Анатолии и Балканского полуострова, с другой – становились истинными создателями современной западной цивилизации.
Идея о том, что все мировые цивилизации своими корнями восходят к центрально-азиатским тюркам, должна была сформировать новое чувство национальной гордости и заместить в коллективной памяти горечь позора военных и политических поражений Османской империи, утрату значительных территорий после окончания Первой мировой войны и так далее. Вот такой пример конструирования исторического мифа как основы новой кемалистской национальной идентичности.
Во-вторых, в Турции мы можем увидеть множество примеров использования истории в политических целях и манипуляции историческим нарративом в межпартийной борьбе. И здесь эстафету у кемалистов приняли другие партии, которые в 1950-е годы активно представляли османское наследие как истинно турецкое, и всё это подлежало такому историческому ребрендингу: славные страницы истории Османской империи становились славными страницами турецкой истории. Османские султаны, осаждавшие Константинополь, становились выдающимися турецкими полководцами.
В-третьих, современная Турция даёт пример наиболее масштабных форм политизации истории, включающих создание всеобъемлющего исторического мифа и навязывание его всему обществу через преподавание и написание «правильной» официальной истории (как официальной исторической правды), несогласие с которой и критика воспринимаются в категориях государственной измены, что исключает проявление плюрализма в интерпретации исторических событий. Такую модель, такой образец политизации истории мы как раз можем наблюдать сегодня.
В Турции Эрдоган и функционеры правящей Партии справедливости и развития превратили национальную историю в пространство политической борьбы с внутренними и внешними врагами. Дихотомия «реальной» и кемалистской «официальной» истории позволила, с одной стороны, реализовать задачу дискредитации раннереспубликанского периода («золотого времени» для кемалистов) и героизации османского прошлого, особенно позднеосманского периода, с другой – превратить историю в эффективный инструмент борьбы с оппозиционными силами, которые предстали воплощением всех пороков «младотурецкого режима» и прямыми наследниками пагубной «младотурецкой ментальности».
На самом высшем уровне говорится о том, что «официальная» история становления Турецкой Республики, зафиксированная в учебниках в её кемалистской версии, не соответствует действительности. И для преодоления этой дихотомии реальной и вымышленной истории руководство страны в лице Эрдогана ратует за то, чтобы освободить эту реальную историю от оков кемалистской пропаганды.
Вместе с тем по своему содержанию и направленности историческая политика Эрдогана и предложенные методы преодоления исторических травм по сути оказались повторением пройденного в 1920-е и 1930-е гг. Критикуя установленную кемалистами монополию на «официальную историю» и говоря о необходимости её замены на «реальную», Эрдоган не стал создавать условия для конкуренции разных подходов и трактовок исторического прошлого, а взялся за внедрение своей «реальной истории» как новой «официальной».
И в этом нарративе «реальной» истории Второй мировой войне отводится не очень значительное место. Происходит это потому, что большой общественной дискуссии по теме Второй мировой войны в Турции нет, не наблюдается непримиримо соперничающих историографий, борьбы за «свою» правду и прочего. Примечательно, что даже когда мы обращаемся к войнам памяти, характерным для Европы конца XX – начала XXI века, то там Турция появляется, но появляется в несколько ином контексте.
Это, конечно же, 1915 г. и «армянский вопрос»: как называть массовую депортацию и убийства армян в Османской империи – это геноцид или не геноцид? И требования Европейского союза в признании геноцида армян 1915 г. как раз звучали не только в контексте переговорного процесса Анкары и Брюсселя о вступлении Турции в ЕС, но и в более широком контексте переосмысления человеческих трагедий XX века, пересмотра опыта и нарратива об этом периоде.
Что же касается непосредственно истории Второй мировой войны, в существующем паттерне национальной историографии сложился консенсус, декларирующий, что Исмет Инёню, второй президент Турецкой Республики, в целом проявил себя хорошо в сложившихся обстоятельствах.
Такая оценка исходит из того, что Турция как «средняя держава», то есть страна, по калибру, финансово-экономическим, политическим и военно-стратегическим возможностям значительно уступавшая ведущим державам, оказалась одной из немногих стран мира, которым удалось остаться в стороне от пожара Второй мировой войны. Потому что Турция, не обладавшая на тот момент сильной армией, смогла устоять под давлением как Советской России и нацистской Германии, так и Великобритании с США. В то время, как Советский Союз и Германия вели войну на взаимное уничтожение, Анкара предпочитала оставаться нейтральной, успешно сотрудничая как с Великобританией, так и с Германией. Официальная турецкая историография преподносит это как значительное достижение турецкой политики, поскольку от своего нейтралитета страна получила больше, чем могла бы получить от возможного участия в войне.
Именно этому феномену турецкого нейтралитета национальная турецкая историография и предлагает своё объяснение, которое расходится с традицией, сложившейся в России и на Западе. Мы привыкли считать нейтралитет Турции очень лукавым, исключительно прогерманским. Турция поставляла хром для изготовления военной техники Вермахта, турки поставляли свой хлопок, из которого шилась одежда для немецких солдат. Активная торговля с Германией стратегическими материалами – медью, хромом, хлопком, пшеницей и другими товарами позволила в значительной степени улучшить экономическое положение Турции. Германия стала ключевым экономическим партнёром Турции. И всё это укладывается в традиционный для нас нарратив о том, что этот нейтралитет был прогерманским.
Но национальная историография Турции представляет нейтралитет страны совершенно по-другому – вообще не как нейтралитет, а если и нейтралитет, то пробританский.
Накануне войны шли переговоры о заключении союза между Францией, Великобританией и Турцией, и осенью 1939 г. заключён англо-франко-турецкий договор о взаимной помощи, оформивший союз между тремя странами. На этот шаг Турция пошла небескорыстно. Анкара получила гарантии займа в 16 млн фунтов стерлингов золотом и целевого кредита ещё на 25 млн для закупки вооружений и военной техники. Франция, в свою очередь, закрыла глаза на фактическое присоединение к Турции Александреттского санджака (сирийцы до сих пор не хотят признавать Хатай турецкой территорией).
В турецких исследованиях по Второй мировой довольно подробно описываются интересы самих турок: что, собственно, они хотели в этой войне, какие шаги вынуждены были предпринимать, отстаивая свои интересы. Утверждается, что в планы Исмета Инёню входило подключить к создаваемому трёхстороннему англо-франко-турецкому союзу Советский Союз. Отчасти это соответствует действительности, потому что накануне войны Турция рассчитывала заручиться дружбой одновременно и Великобритании, и СССР, что должно было в полной мере обеспечить стране безопасность. Пакт Молотова – Риббентропа 1939 г. показал несбыточность этих планов.
И тем не менее до официального подписания упомянутого соглашения между Англией, Францией и Турцией в Москву была направлена миссия, возглавляемая министром иностранных дел Турции Шюкрю Сарачоглу, который встречался в том числе и с Вячеславом Молотовым. На одной из сессий даже присутствовал Сталин, спасая тупиковую ситуацию, в которую зашли переговоры. Москва настаивала на заведомо неприемлемых для Анкары условиях, касавшихся радикального пересмотра конвенции Монтрё, организации совместной обороны Черноморских проливов, недопуска в них нечерноморских держав и так далее, поэтому даже с участием Сталина договориться всё-таки не удалось. И в турецких исследованиях авторы подчёркивают исключительно комплементарный характер этого сюжета: мол, мы так искренне хотели подключить к союзу СССР, но ничего не вышло. Вскоре для Турции наступает ещё один поворотный момент – быстрое поражение Франции летом 1940 г., поставившее Турцию в очень непростое положение. Ведь заключая тройственный союз с Францией и Великобританией, Турция рассчитывала, что французский флот будет сдерживать Италию в Средиземноморье, и предполагала, что Франция сможет гораздо дольше оказывать сопротивление Германии. В 1941 г. Турция оказывается фактически меж двух огней, на восточных рубежах – Советская армия, на западных – немецкая. Главная цель Турции в этот момент – избежать двойной оккупации, не повторить судьбу Польши.
И в результате возникшей ситуации Турция оказалась вынуждена пойти на заключение соглашения с Германией. Кстати, по датам это также довольно примечательно: 18 июня 1941 г. был заключён Договор о дружбе и ненападении между Турцией и Германией, а 22 июня началась Великая Отечественная война. Это второй поворотный момент для Турции – после нападения Германии на СССР летом 1941 г. Анкара избавлялась от «польского синдрома» – перспективы оккупации одновременно Германией и СССР.
Я уже упомянул, что Турция обладала весьма скромными военными мощностями. И действительно, Кемаль (Ататюрк) был озабочен превращением Турции в индустриальную державу, поднятием её экономического суверенитета. Но на фоне создания новых производств развитие армии в 1920–1930-е гг. фактически застопорилось, ни новых технологий, ни новых вооружений не создавалось. И к концу 1930-х гг. Турция с точки зрения своего военно-стратегического потенциала оказалась в довольно плачевном состоянии. И здесь национальная историография также подчеркивает роль Исмета Инёню, который великолепно использовал фактор военной слабости Турции в свою пользу, что позволило стране избегать активного вовлечения в военные действия без существенных разногласий с союзниками. Виртуозное использование тезиса о слабости и двойной угрозе Турции заслуживает отдельного внимания. С одной стороны, Инёню использовал «немецкую угрозу» как аргумент для союзников против вступления в войну, с другой, приводил доводы о «советской угрозе» в качестве аргумента в пользу несоблюдения союзнических обязательств. Плюс к этому – тезис о слабости Турции, которая неминуемо приведёт к оккупации вне зависимости от итогов войны (замечу, что геостратегически такой сценарий был крайне неблагоприятен для союзников), использовался для получения военно-технической и финансовой помощи.
Анкара активно использовала международно-правовые доводы, объясняющие её неучастие в войне и фактическое несоблюдение взятых на себя союзнических обязательств.
Важным обстоятельством, на которое Турция обращала внимание и которое использовала в своих интересах – это капитуляция Франции в июне 1940 г. и подписание Компьенского перемирия. С точки зрения Турции, коль скоро капитулировал крупнейший участник союза, то пропала сама сущность этого соглашения, а значит требования, предъявляемые к Турции, противоречат самому духу и букве трёхстороннего англо-франко-турецкого союза. Анкара апеллировала к содержанию дополнительного протокола, по которому от Турции не могли требовать каких-либо действий, способных вызвать военный конфликт с СССР. Кроме того, Инёню напоминал и о специальном соглашении, подписанном вместе с союзным договором о том, что Турция вступит в войну только после того, как Франция и Великобритания поставят всё обещанное оружие и помогут осуществить модернизацию турецкой армии.
В целом игру на противоречиях воюющих сторон и союзников можно считать визитной карточной турецкой дипломатии. Это и использование противоречий между державами «оси» Германией и Италией, проявлявшееся в сдерживании экспансионистских стремлений Италии через посредничество Германии и игре на противоречиях между Германией и СССР, когда они были союзниками. Равно как и использование внутренних противоречий и расколов среди союзников, – ведь даже британский политический истеблишмент не был единодушен по участию Турции в войне.
Надо сказать, что изменения требований союзников и Германии по отношению к Турции в ходе Второй мировой войны (в силу изменений в расстановке сил) давали Турции определённую свободу манёвра. Так, в 1940 и 1941 гг. Германия оказывала давление на Турцию, склоняя её к войне, в то же время Великобритания считала в этот период, что неучастие в войне Турции – в интересах Лондона. В 1941 г. ситуация изменилась и вплоть до 1944 г. Великобритания вместе с США настойчиво требовали от Турции вступить в войну, на что Инёню давал обещания, но выполнять их не торопился. При этом после 1943 г. Германия перестала давить на Турцию, сочтя, что вступление той в войну не соответствует текущим интересам Берлина. В свою очередь и СССР после коренного перелома в войне также не хотел, чтобы Турция в ней участвовала, поскольку после войны это дало бы возможность её изолировать и наказать.
Турция играла на противоречиях, добиваясь своего неучастия в войне и выигрывая время. Анкара демонстрировала волатильность позиции – эпизодами становилась более проанглийской, временами – более прогерманской. В этом причудливом спектакле каждому были отведены свои роли. В руководстве Турции прогерманскую позицию занимали глава МИД Нуман Менемеджиоглу и начальник Генштаба Февзи Чакмак, а пробританскую – президент Исмет Инёню и ставший в 1942 г. премьером Шюкрю Сарачоглу. Так, когда через Проливы прошли немецкие военные корабли под видом торговых, премьер Сарачоглу объяснил это разгневанному британскому послу потерей контроля над прогермански настроенным министром иностранных дел Нуманом Менемеджиоглу, заручившимся поддержкой начальника Генштаба маршала Февзи Чакмака. При этом, когда в Проливах были заблокированы немецкие суда, министр Менемеджиоглу объяснял ситуацию немецкому послу прямыми указаниями премьера Сарачоглу.
Маятник внутриполитического курса словно барометр реагировал на изменения в ходе Второй мировой войны. Когда Германия наступала на СССР, в местных газетах славили пантюркистов и хвалили немцев, и даже пошли на невиданный шаг – осаду советского консульства в Стамбуле для задержания подозреваемых в покушении на немецкого посла Франца фон Папена. После победы под Сталинградом наиболее одиозные пантюркисты (Нихаль Атсыз, Зеки Велиди Тоган, Тюрккан и другие) были задержаны и осуждены, а арестованные по делу о покушении на фон Папена советские разведчики по-тихому отпущены на родину.
В истории Турции есть и страницы – они, к слову, начали высвечиваться совсем недавно, – которые подчеркивают гуманитарную направленность турецкой политики. Это история, связанная с помощью евреям, которые через Турцию бежали из разных стран Европы, с оккупированных территорий в Палестину, спасаясь от холокоста. Число спасённых измеряется тысячами. Большая часть из них избежали гибели благодаря активной роли турецких дипломатов. Известная история – турецкий дипломат Исмаил Недждет Кент во время Второй мировой войны остановил целый состав с евреями, который отправляли в лагерь смерти из Марселя, где Кент служил консулом. Он заявил, что 80 человек в поезде – турецкие граждане, обеспечив тем самым им безопасное убежище в Турции. В 2011 г. на экраны вышла созданная по мотивам этих событий кинолента «Турецкий паспорт», снятая совместно с Францией.
Что касается главного направления современной трактовки тех событий, то здесь Турция выступает с идеей, что определять турецкую внешнюю политику периода Второй мировой войны как нейтралитет в корне неверно. Это был не нейтралитет, а неучастие, – утверждает турецкая историография. И если мы заменяем одно понятие на другое, то получается, что это начинает объяснять специфику внешнеполитических действий Анкары, игру на противоречиях интересов участников войны, использование в своих интересах широкого диапазона меняющихся требований, предъявляемых Турции на разных этапах войны.
Общий тренд, характерный для Партии справедливости и развития Эрдогана – поношение наследия кемалистской республики 1920–1930-х годов. Звучат резкие слова в адрес Инёню: сам Эрдоган вызвал крупный скандал, когда в 2010 г. сравнил Исмета Инёню с Гитлером и назвал его некомпетентным политиком. Формально у такого сравнения есть некоторые основания: Инёню не только встречался и переписывался с Гитлером, но и видел его в качестве модели поведения, а до 1950 г. Исмет Инёню носил титул «национального вождя» (Millî Şef), подобный титулу «фюрера».
Однако, несмотря на попытки Эрдогана оправдать себя за счёт уничижения предшественников, такой критический дискурс не был положительно воспринят турецким обществом, потому что до сих пор для большинства населения Турции Инёню – не только человек, который удержал страну от катастрофы Второй мировой войны, но и лидер, участвовавший в Освободительной войне, принадлежавший к числу национальных героев, – тех, кто стоял у истоков Турецкой Республики. Сама фамилия Исмет-паши, которую он получил в 1934 г., хранит память славной победы в битве при Инёню весной 1921 г., когда турки отразили греческое наступление. То есть авторитет Инёню в этом смысле оказался непоколебим. Да и в целом, сейчас неким консенсусом среди историков является идея о том, что неучастие в войне дало Турции гораздо больше, чем если бы она приняла чью-либо сторону в этом конфликте. И те травматичные чувства, которые Турция смогла преодолеть в период становления республики, и собственно конструирование этого мифа, должны было заместить ту боль и горечь, что страна приобрела в результате поражения в Первой мировой войне. Так что фактор удержания страны от новой масштабной трагедии – трагедии войны – сделал имя Инёню бессмертным в народной памяти.

Фёдор Лукьянов: Чрезвычайно интересно было услышать о взгляде Турции, особенно учитывая, как мы, привыкшие к совершенно иной схеме интерпретации тех событий – войны как борьбы добра со злом, трудно воспринимаем идею о мудрости и ценности нейтралитета. Об Иране в контексте Второй мировой войны широкая публика знает главным образом из чудесного фильма 1980 г. «Тегеран-43» с Аленом Делоном. Но, похоже, истинные реминисценции тех событий в Иране куда сложнее и многообразнее.

Елена Дунаева: Обсуждение тематики, связанной с периодом Второй мировой войны, в Иране воспринимается достаточно болезненно, поскольку в совокупном сознании иранского общества политика воюющих держав – ярчайший пример их имперских устремлений, выразившихся в оккупации страны и жесточайшем использовании её экономического потенциала. Если в шахский период основной акцент делался на оказании Ираном помощи союзникам, то в Исламской Республике Иран произошла переоценка политики династии Пехлеви и акцент делается на таких моментах, как попрание нейтралитета, объявленного Ираном ещё в 1939 г., нарушение суверенитета и ввод войск союзников в августе 1941 г., рассматриваемый как захват его территории. Многочисленные сложные моменты, возникшие в отношениях Ирана как с СССР, так и с Великобританией и США в тот период, до сих пор, хотя и устранены на официальном уровне, сохраняются в исторической памяти иранцев и проявляются при малейшем осложнении отношений между странами.
В прошлом году, когда весь мир отмечал 75-летие Победы, в ИРИ это событие прошло практически незамеченным, несмотря на достаточно значимую роль Ирана в этой войне. Напомню, что союзники называли Иран «мостом победы».
Чтобы понять место Ирана в годы войны, стоит немного разъяснить ситуацию, сложившуюся в конце 1930-х годов. В это время отношения Ирана с Советским Союзом значительно ухудшились, что было главным образом связано с опасениями Ирана относительно поддержки коммунистических организаций страны со стороны СССР, следствием чего стала постепенная переориентация Ирана на Германию. Подчёркивая «арийскую общность», немцы активно проникали в страну, установив практически полный контроль над коммуникациями и пытаясь вытеснить англичан из нефтяной сферы. Шах Реза Пехлеви, проводивший курс на модернизацию и светское развитие, развивая тесные связи с Германией, сохранял отношения с Великобританией, пытаясь поддерживать паритет.
Подписание в 1939 г. пакта между СССР и Германий поставило Иран перед дилеммой. С одной стороны, он в этой ситуации стал рассматривать себя партнёром обеих государств и вновь активизировал экономические связи с СССР. С другой стороны, ввиду циркулирующих слухов о секретных договорённостях двух государств о разделе мира, в самом Иране опасались того, что Советский Союз может присоединить его северные районы.
Уже 4 сентября 1939 г. Иран объявил о нейтралитете. Тем не менее он продолжал получать из Германии вооружения и поддерживать с ней тесные экономические связи. Сложившаяся ситуация позволила самим иранцам характеризовать политику шаха как «неудачный нейтралитет» и продолжение прогерманской политики.
Однако после нападения Германии на СССР интерес к Ирану в двух противостоящих лагерях возрос. 25 июня 1941 г. Берлин потребовал от Ирана вступления в войну на своей стороне. Прогерманские силы в Иране ожидали вступления немецких войск. Практически одновременно Великобритания, очень обеспокоенная возможностью захвата немцами территории Ирана, выразив поддержку Советскому Союзу, выступила с предложением создать маршрут через его территорию в целях оказания военной и экономической помощи. Беспокойство Лондона относительно прогерманской позиции шаха объяснялось тем, что Англия имела нефтяную концессию на юге Ирана и большая часть нефти, поставляемой для нужд британского военно-морского флота, добывалась в Иране. Вступление немецких войск в Иран открывало им прямую дорогу в Британскую Индию. Ещё в первый период мировой войны Великобритания для защиты своих интересов рассматривала возможность вторжения на иранскую территорию. Именно она и предложила СССР ввести войска в Иран с севера и с юга для обеспечения транспортировки грузов. Сталин, однако, очень колебался. Стоял вопрос, сможет ли СССР вести военные действия сразу на два фронта. Советское правительство предприняло целый ряд попыток договориться о том, чтобы Иран добровольно предоставил свою территорию для транспортировки грузов по системе ленд-лиза без ввода войск. Однако Иран, допуская возможность транспортировки экономической помощи, категорически отказывался перевозить через свою территорию военные грузы, объясняя это своей нейтральной позицией. Почему выбор пал на Иран? В стране была построена Трансиранская железная дорога, которая соединяла Персидский залив с портами на побережье Каспийского моря. От границы с Британской Индией вглубь территории Ирана и к его северным границам с СССР были проложены автомобильные дороги. Иранский транзит был наиболее безопасным и коротким и начал действовать уже в ноябре 1941 года. Конечно, он был не единственным, и не стоит преувеличивать его значение: преодолев свой пик перевозок в 1942–1943 гг. Трансиранский железнодорожный путь стал уступать по объёмам грузоперевозок Северному и Дальневосточному путям.
После неудачных переговоров с правительством Ирана, руководство СССР одновременно с Великобританией трижды направляло ноты в Тегеран, требуя выслать из страны всех немецких советников. Не получив положительного ответа, союзники 25 августа 1941 г. начали ввод своих войск на территорию Ирана. Иранская армия не оказала серьёзного сопротивления. 30 августа силы союзников оказались в ста километрах от Тегерана. Шах Реза Пехлеви был отправлен в отставку. Новым монархом стал его сын Мохаммед Реза Пехлеви, хотя рассматривались также варианты демократического устройства власти. Стоит отметить, что Советский Союз для введения своих войск на иранскую территорию имел юридическую основу – договор 1921 г. между Советской Россией и Персией. Шестая статья этого документа гласила, что в случае возникновения угрозы безопасности для советской границы российское советское правительство будет иметь право ввести свои войска на территорию Персии, чтобы в интересах самообороны принять необходимые военные меры. Именно на этой статье СССР и акцентировал внимание, намереваясь пересечь границу Ирана. В январе 1942 г. между Ираном, СССР и Великобританией был подписан Договор о союзе. Этот документ юридически закрепил «содержание» военных сил этих государств на территории Ирана, подчеркнув, что это не является военной оккупацией, и закрепил условия выведения войск – через шесть месяцев после того, как Германия будет побеждена. В 1943 г. к этому договору присоединились и США, которые также ввели в страну свои вооружённые формирования, но уже в ограниченном количестве и исключительно с целью охраны транспортных путей, по которым перевозились важные грузы.
Важно отметить, что именно проблема оккупации Ирана, проблема низложения шаха Реза Пехлеви – оставили глубокий след в общественном сознании иранцев и породили множество других проблем, в частности – проблему компенсации, которая, с точки зрения Ирана, не решена до сих пор.

Фёдор Лукьянов: Мы не привыкли к тому, что в контексте Второй мировой войны мы можем кем-то рассматриваться в качестве ответчиков. Ну а теперь слово арабскому миру.

Григорий Косач: Говорить об «арабском мире» в нашем контексте не приходится в силу одного простого обстоятельства. В тот период в этом регионе существовал конгломерат разнообразных подмандатных территорий и государств, которые были плохо связаны друг с другом; идея общей арабской идентичности практически отсутствовала, она была гораздо более развита в восточной части современного арабского мира, но размышления о том, насколько Египет, Тунис либо Марокко ощущали себя в то время арабскими странами – это огромный и отдельный вопрос.
В этом многообразии государств и территорий присутствовали французские протектораты, такие, как Марокко и Тунис. Алжир был продолжением территории Франции по другую сторону Средиземного моря, Ливия – тем же самым для Италии. Египет и Ирак к тому времени уже обрели свою политическую самостоятельность, но они были тесно связаны жёсткими договорными отношениями с бывшими метрополиями. В свою очередь, подмандатные территории включали в себя современные Иорданию, Ливан и Сирию, и то, что обычно квалифицируется в качестве «исторической Палестины» – нынешние Израиль и Палестинскую Национальную Администрацию. Наконец, на Аравийском полуострове располагались два независимых государства – Саудовская Аравия и то, что в своё время называлось Северным Йеменом.
В каждом из политических образований существовала собственная ветвь национального движения, плохо связанная с иными национальными движениями региона, и, соответственно, в каждом из этих образований развивалась собственная версия местной историографии, которая имела отношение в том числе и ко Второй мировой войне.
Оговорюсь сразу же – вопрос Второй мировой войны применительно ко всему комплексу политических образований арабского региона не может рассматриваться в качестве проблемы, имеющей чётко выраженное, очевидное значение.
Если вопросы, связанные с Первой мировой войной, всегда находились в центре внимания в арабских странах, которые расположены в его восточной части, – и это имело отношение к так называемой Великой арабской революции, то Вторая мировая война не находила и до сих пор не привлекает серьёзного внимания со стороны арабских историков вне зависимости от того, о какой из этих стран мы говорим.
Казалось бы, странное обстоятельство, поскольку на территории арабского мира, по крайней мере, в Северной Африке, в Ливии, Тунисе, частично Египте, в ходе Второй мировой войны происходили военные действия. Территория арабских стран (кроме того, что там развивались непосредственные военные действия) могла быть оккупирована войсками иных держав, и речь здесь шла о германской армии Роммеля в Тунисе и Ливии, о её дальнейшем продвижении в направлении Египта, об английский оккупации Ливии и Туниса, о высадке американских войск в Марокко и тому подобном.
Но вовлечённость некоторых арабских стран (по крайней мере, с точки зрения использования их территорий противостоявшими в годы Второй мировой войны державами) обходится стороной. Эта вовлечённость не попадает в центр внимания местных историков. Этот вопрос изъят и из сферы современного обсуждения, поскольку для современного арабского мира вопрос Второй мировой войны рассматривается только с точки зрения того, в какой мере и в силу какого соотношения сил складывавшаяся ситуация была благоприятна для развития национального движения в той или иной стране региона.
Обращусь лишь к двум ситуациям, которые, на мой взгляд, могли бы прояснить это положение, поскольку обе они как раз и определялись соотношением сил, воздействовавшим на эволюцию национального движения в период Второй мировой войны. Речь будет идти о положении в Египте в те годы и об Ираке в мае 1941 года. На мой взгляд, говорить сколько-либо серьёзно о ситуации в странах Магриба нет смысла. Там после падения правительства Народного Фронта по Франции местные национальные движения были разгромлены, а их лидеры были либо арестованы, либо высланы за пределы этих стран. В силу этого события Второй мировой войны – высадка немецких войск, приход англичан и американцев – воспринимаются там как события, происходившие без какой-либо связи с местными национальными движениями, как открытое игнорирование их воли: «К нам пришли, нас оккупировали, нам начали диктовать свои желания союзники».
Итак, Египет, где в то время существовало как минимум три внутренних центра сил. Один центр – королевский двор, Фарук и его окружение; второй – вафдисты (крупнейшая национальная партия Египта, которая привела его к независимости уже в начале 1920-х годов, при всей условности этой независимости); наконец, третий центр – расквартированные в Египте английские вооружённые силы и посольство Великобритании. С точки зрения национальной историографии, соотношение сил между этими тремя центрами и определяло египетскую позицию во время Второй мировой войны.
Германские войска приближались к египетской границе в то время, когда заключённый вафдистским правительством в 1936 г. договор с Великобританией не был выполнен в полном объёме (британская позиция в этой связи оправдывалась началом Второй мировой войны, а также предшествовавшими ей событиями, в частности, итальянской агрессией против Эфиопии), включая вывод английских войск с основной территории Египта и их сосредоточение в зоне Суэцкого канала. Приближение германских войск рассматривалось египетскими националистами в качестве инструмента давления на Великобританию. Хотя, согласно положениям договора 1936 г., Египет обязывался оказывать Великобритании необходимую помощь и содействие, тем не менее – вопрос о его участии в войне не ставился, с точки зрения местной историографии, речь могла идти только о «неучастии» в военных действиях. Важнейшая цель вафдистов сводилась к тому, чтобы исключить втягивание Египта в военное противостояние Италии либо Германии.
Это особенно ярко проявило себя в то время, когда войска Роммеля оказались на египетской границе, а из Каира и Александрии началась массовая эвакуация английских граждан и учреждений, евреев, граждан иных стран, что заставило Великобританию пойти на крайние меры. В феврале 1941 г. британские войска окружили дворец Фарука в Каире и вынудили короля подписать указ о назначении лидера Вафда Мустафу Наххаса, объективно поддерживавшего Великобританию, премьер-министром, что вовсе не привело к отказу Египта от «неучастия» в войне. Возглавив правительство, Мустафа Наххас устанавливал контакты с представителями армии Роммеля и германскими руководителями, стремясь не допустить уничтожения египетской промышленной и транспортной инфраструктуры в том случае, если германские войска всё-таки войдут в Египет, а англичане будут вынуждены уйти из Египта в Судан либо на территорию Палестины. Это определяло его предложение превратить Каир в «открытый город» и избавить его тем самым от германских бомбардировок, как и обращённое к губернатору Александрии требование с уважением встретить германские войска, если они пересекут египетскую границу, и заявить представителям германского командования, что Египет не участвует в военных действиях и в силу этого не может нести ответственность за какие-либо действия Великобритании. Иными словами, как подчёркивал Наххас, «если вы воюете с Великобританией, это не значит, что вы воюете с Египтом».
В свою очередь, позиция короля, стремившегося к установлению единоличного правления, обретению звания нового мусульманского халифа и желавшего сузить сферу влияния вафдистов, рассматривавшихся Фаруком в качестве союзника англичан, предполагала установление контактов с германскими вооружёнными силами. Обещая Роммелю «полноценную поддержку» («в случае необходимости») в действиях против англичан, король, тем не менее, подчеркивал, что Египет остаётся «не участвующей» в военных действиях страной.
Другие группы на египетской внутриполитической сцене в то время оставались маргинальными, поскольку они выдвигали идеи, связанные с реализацией либо арабского, либо исламского проекта – младоегиптяне («Миср аль-фатат»), «Братья-мусульмане» и начинавшая процесс своего формирования группировка «Свободные офицеры», исторически позже попали на авансцену внутриполитического процесса. Устанавливая контакты с Германией и Италией, они вместе с тем не стремились к полному разрыву с Великобританией, как и вафдисты, используя эти контакты (но более жёстко, чем ведущая партия) для давления на англичан в интересах достижения полной независимости Египта. Война Германии (или, иными словами, отказ от лозунга «неучастия») была объявлена только в феврале 1945 г., в связи с коренными переменами в ходе Второй мировой войны.
События мая 1941 г. (обычно квалифицируемые как «иракско-британская война») в Ираке вытекали из обстоятельств формирования этого государства. Возникнув после завершения Первой мировой войны (первоначально в качестве подмандатного королевства под управлением Великобритании), Ирак обрёл правящую политическую элиту, представленную хашимитским лидером эмиром Фейсалом (неудавшимся королём Сирии, изгнанным французами из Дамаска) и окружавшими его офицерами «арабской армии», участвовавшими в «Великой арабской революции» – боевых действиях против Османской империи на ближневосточном театре Первой мировой войны. Эта «пересаженная» в Багдад элита (несмотря на то, что в её составе были уроженцы территорий, включённых впоследствии в Ирак) находилась в сложных отношениях противоборства с последовательно складывавшейся уже в самом Ираке после обретения им в 1932 г. статуса независимого государства группой местной (суннитской) элиты, игравшей значимую роль в офицерском корпусе национальной армии. Начиная с 1936 г. (времени первого военного переворота в Ираке, определившего глубинные противоречия между «пересаженной извне» и местной элитами), роль суннитского офицерского корпуса в политической жизни лишь возрастала.
Совершив в начале апреля 1941 г. государственный переворот, иракские армейские лидеры во главе с Рашидом Али Гайлани оправдывали свои действия стремлением обрести полную независимость, что, как они утверждали, невозможно без свержения представленного королевским двором господствующего «политического класса», союзника Великобритании, тормозившей реализацию иракско-британского договора 1930 г., предусматривавшего вывод английских войск с территории Ирака. Непосредственным поводом для переворота становилось стремление Великобритании (в условиях после разгрома Франции, открывшего путь для проникновения Германии во французские ближневосточные владения – Сирию и Ливан) ввести в Ирак новые англо-индийские части. При этом едва ли не первым внешнеполитическим шагом пришедших к власти иракских армейских офицеров стало объявление о восстановлении отношений с Германией (как и о признании и стремлении установить дипломатические отношения с Советским Союзом).
Последовавшие затем высадка англо-индийских войск в Басре и вторжение иорданского Арабского легиона предопределили исход «иракско-британской войны», в начале июня 1941 г. британские силы вступили в Багдад, правительство Гайлани пало (а сам Гайлани нашёл убежище в Берлине), а королевский режим восстановлен. Ирак был превращён в базу для последующего вступления войск союзников в Сирию (в июне 1941 г.) и в Иран (в августе 1941 г.). Однако при этом только в январе 1943 г. Ирак объявил войну Германии.
После июльского военного переворота 1958 г. (позволившего Гайлани вернуться на родину из Саудовской Аравии), окончательно ликвидировавшего хашимитскую монархию, события мая 1941 г. стали мифом, доказывавшим роль иракского (остававшегося преимущественно суннитским) офицерства и армии в целом в качестве единственного борца и защитника национальной независимости и суверенитета. Развивая этот миф, иракская историография (вплоть до крушения режима Саддама Хусейна) неизменно подчёркивала, что события мая 1941 г., хотя и не ставшие прологом к обретению подлинной независимости, продемонстрировали главное – «воплощённую в армии волю иракского народа добиться национального освобождения». В 1965 г. умерший в Бейруте Гайлани был торжественно похоронен на родовом кладбище в иракской столице.

Метки: Ближний Восток, вторая мировая война, лекторий СВОП