Владимир Лукин: Внешнеполитический курс постсоветской России: в поисках идентичности
К счастью или несчастью, нынешняя постимперская и постсоветская Россия только начинает самоопределяться. Стране, современной государственной ипостаси которой всего четверть века, весьма непросто четко сформировать и направить «городу и миру» внятное и убедительное послание о своей сущности и оптимальных путях ее реализации в окружающем мире.
Между тем с каждым очередным зигзагом российской внешнеполитической практики все более актуально встает вопрос: с каким посланием современная Россия обращается к современному миру, каким представляет она саму себя в мире близкого будущего и какой видит свою миссию в этом мире? В какой мере эта вожделенная роль совместима с базовыми интересами других важных мировых действующих сил и где выступают опасные швы явной и острой нестыковки с их интересами и устремлениями? Можно ли найти баланс долговременных стратегических интересов или над миром вновь будет маячить призрак насильственного перераспределения ролей — в «холодном» или «горячем» варианте?
Критерием внешнеполитических успехов и неудач, иными словами КПД внешней политики, в наше время все в большей степени является то, насколько повысились (или, напротив, понизились) возможности того или иного государства, во-первых, обеспечивать посредством минимальных затрат безопасность своей территории и своих граждан, во-вторых, создавать внешние предпосылки для благоприятного экономического, социального и культурного развития. Последнее находится в прямой зависимости от способности и возможности эффективно обеспечивать спокойную (в идеале дружественную) ближнюю и более отдаленную внешнеполитическую среду.
Как в данном контексте обстоит дело с идентичностью современного Российского государства и с поисками такой идентичности? Ведь без этого смыслового фундамента трудно себе представить сколько-нибудь основательную и долговременную стратегическую внешнеполитическую линию.
Даже по временным меркам исторической России самоидентификация страны претерпевала изменения весьма нечасто. Между филофеевским Третьим Римом и большевистским восприятием России как форпоста мировой пролетарской революции прошло более половины тысячелетия. При этом менялись, скорее, подвиды этого восприятия. В какие-то времена на первый план выходил православный аспект, в другие — панславянский, в-третьи — русский этнонациональный, иногда европейский.
Даже в советский период были очевидны подвиды самоидентификации:
Вариант Ленина — Троцкого «Россия — как запал мировой пролетарской революции» сменился сталинским вариантом «Россия как центр и лидер мировой коммунистической державы». Сменился именно как подвид единого самовосприятия, где удельный вес общих черт и различий колебался в зависимости от различного рода международных и внутристрановых обстоятельств.
За четверть века с появлением современного Российского государства периодически с различной степенью остроты в центре общенациональных дебатов оказывались поиски так называемой «национальной идеи». На взгляд автора, это пустое занятие. Не так давно Президент России заявил, что национальной идеей в России является патриотизм1. И это само по себе верно. Проблема, однако, состоит в том, что термин «патриотизм» относится, скорее, не к категории смыслов, понятий, а к категории ценностей. А ценности интерпретируются, как известно, по-разному. Иные даже прямо противоположно.
В Испании, например, по итогам трагических событий XX столетия воздвигнут мемориал всем жертвам гражданской войны в этой стране и с той и с другой стороны. На нем начертано: «Погибшим за Бога и Испанию». Иными словами — патриотам.
У нас, к сожалению, такого памятника пока нет. Мы долго героизировали «комиссаров в пыльных шлемах» и демонизировали «Белую армию и черного барона». Теперь, похоже, норовим поменять героев и предателей местами, оставив неизменными абсолютистскую одномерность и нетерпимость и тем самым не порывая с психологическими установками Гражданской войны, а, напротив, как бы включая себя в них. При этом несомненно, что все участники этих процессов исходят из самых патриотических побуждений.
Идентификация и «национальная идея» — это не одно и то же. Идентификация — это фиксация принадлежности к чему-то единому, культурно-исторически целостному, к общности во времени, пространстве, в индивидуальном сознании и коллективном бессознательном, что практически инстинктивно порождает (за рамками этого единого) ситуацию «мы — они». Также очень важно отметить, что в рамках такой дихотомии речь идет не о противопоставлении, а об отличии (при огромном количестве общих черт и параметров).
Это относится как к отдельным личностям, так и коллективам самого различного уровня и масштаба. В том числе и в том, о чем в данном случае идет речь, — о национально-государственных особенностях.
Идентичность любой страны — это фундамент, на котором может кристаллизоваться и быть сформулирована сколь-нибудь основательная национальная стратегия. А без такой стратегии любые тактико-оперативные внешнеполитические маневры тактически неэффективны, а стратегически в большинстве случаев тщетны.
Александр Македонский и Чингисхан были, несомненно, превосходными драчунами и дошли каждый со своим войском: один от Европы до Индии, другой — в противоположном направлении. И что от этого «осело» в историко-культурном остатке?
А от древнего Рима кое-что серьезное осталось. Прежде всего великая культурная идентичность европеизма и, в частности, такой ее пласт, как Третий Рим и, следовательно, мы с вами.
Попытки формирования постсоветской
российской идентичности
С первых дней существования России как постсоветского государства самой острой смысловой проблемой стало самоопределение применительно к своему непосредственному предшественнику — СССР. Романтическим пафосом в горячке тех дней был порыв идентифицировать новую Россию как самостоятельное, независимое государство — страну, принципиально отличную как от Советского Союза, так и от дореволюционной царской России.
Пожалуй, единственным «законным» предшественником «новой России» провозглашался короткий период февраля-ноября 1917 года, когда Россия была демократическим государством, а с 1 сентября 1917 года — республикой, каковой она, между прочим, была объявлена А.Ф.Керенским совершенно неправовым образом.
Эта точка зрения, однако, уже тогда не встретила единодушной поддержки. Во-первых, для укоренения этой идеи нужно было опереться на что-то существенное, помимо добрых намерений нескольких либеральных и социал-демократических лидеров и печальной истории быстрого развала страны, ее политических и экономических механизмов, армии, а также общественных, моральных устоев.
Во-вторых, внешнеполитическая ориентация Временного правительства весной и летом 1917 года колебалась от милюковского «даешь победу и Дарданеллы» до фактической капитуляции перед советско-большевистскими лозунгами «мира без аннексий и контрибуций». Циничный разгон В.И.Лениным и Л.Д.Троцким Учредительного собрания лишь подчеркивал минусы идентификации вокруг столь краткого, смутного и противоречивого исторического опыта марьяжа России и западного демократического устройства.
Еще одна попытка идентификации современной России была связана с ее трактовкой страны, которую искусственно вычеркнули из мирового сообщества в результате большевистской Октябрьской революции 1917 года и последующего утверждения на территории исторической России тоталитарного коммунистического государства. Согласно этой версии, августовская революция 1991 года ознаменовала возвращение России в «мировое сообщество», в семью западных цивилизованных держав, что означало окончательное торжество демократии, конец биполярного мира, решительную победу «европейских ценностей в мире», а в более практическом плане — великодержавное лидерство США и более или менее дисциплинированное следование этому лидерству как старых, так и новых демократий Европы (и не только Европы), включая, разумеется, и Россию.
В этой глобальной схеме российская национальная идентичность выглядела довольно размыто и схематично. Она виделась как разрыв с историческим прошлым — и царским, и имперским, и коммунистическим. Россия, вся без остатка, оказывалась втиснутой в схему «демократия-диктатура», и ее современные политические институты и социально-экономические структуры оценивались исходя из единственного критерия: насколько они вписываются в существующие в той или иной западной стране схемы, институты и представления. Национальные интересы России практически без остатка поглощались коалиционными (на практике — американскими) интересами борьбы демократического добра и антидемократического зла в условиях отсутствия «империи зла».
События рубежа столетий, связанные с развалом Югославии, стали первой серьезной проверкой на прочность этой концепции российской идентичности и выявили ее схематичность и несостоятельность. «Конца истории» не наступило, поэтому политологические схемы, игнорирующие существенные исторические факторы, оказались, быть может, красивыми, но лишенными практического смысла. В реальной России рубежа ХХ и начала ХХI столетия такая попытка самоидентификации оказалась беспочвенной.
После серии «постъюгославских» конфликтов заметно активизировались попытки найти «золотой ключик» от обители оптимальной российской идентификации на двух вполне проторенных путях.
Во-первых, активно заговорили о выведении идентичности постсоветской России из России предсоветской в широком смысле, иными словами, из так называемой «исторической России».
На гребне волны раздражения в российском обществе, возникшей в результате курса американской администрации, поддержанной ее европейскими союзниками, на разрешение многочисленных острых проблем, сопряженных с распадом Югославии, в антисербском духе, невзирая на достаточно ясно выраженное противодействие Москвы, появились обобщения насчет имманентной и вневременной антагонистической враждебности всего «Запада» к вечной России. Подобно неизвестным авторам известной (в основном своим названием) книги второго Президента Украины Л.Д.Кучмы «Украина — не Россия», пропагандисты этой версии идентичности дружно встали в шеренги под знаменем, на котором было начертано: «Россия — не Европа».
Из пыльных подвалов были извлечены все концепции, подтверждавшие это направление российского самовосприятия — и Третий Рим (хотя европейские корни этой доктрины очевидны даже из названия), и «уваровская триада» «Православие. Самодержавие. Народность», и выискивание туранских или иных евразийских корней «истинной русскости», очищенной от всего нечингисхановского, и, наконец, панславянский вариант идентификации (при всем разительном несоответствии этой идеологии с реальной практикой российско-балканских взаимоотношений в преддверии и во время Первой мировой войны).
К тому же в разные времена сама «историческая Россия» была весьма многообразна и разнопланова как по своей внутренней конструкции, этнополитической и географической протяженности, так и по своему внешнему окружению и соответствующей ориентации (и в культурно-цивилизационном, и сугубо политико-дипломатическом планах). Поэтому ограничиваться только одной (в данном случае антиевропейско-националистической) линией могут не серьезные исследователи и даже не более или менее изобретательные идеологи, а просто конъюнктурщики, спешащие догнать скоротечную политическую моду. Так что выбор в пользу идентификации на основе «исторической России» столь же неоспорим, сколь неопределен. Это очень напоминает выбор между всем и ничем.
Во-вторых, последние десятилетия ознаменовались активизацией попыток определить лицо новой России как прямого продолжателя, наследника и правопреемника СССР. Этот вариант как раз весьма конкретен. Его пропагандисты исходят из того, что постсоветская Россия — все еще главным образом советская. Просто в результате тлетворной активности некоего сонма злых воль, вечных внешних врагов и столь же вечных, хотя и меняющих свой внешний облик, «врагов внутренних» совершенное и гармоничное здание советской коммунистической империи внезапно и тотально развалилось. В итоге осталась Россия как Федерация — часть СССР (только «труба пониже и дым пожиже») с, условно говоря, советским гимном, но антисоветским флагом. Так что смыслом и внутренним импульсом существования нынешнего Российского государства должно стать максимально возможное (в пределе — полное) совмещение флага с гимном при корректировке его самого как можно ближе к первоначальной редакции.
Отсюда и внешнеполитическая сверхзадача: возможно, более полная, хотя и поэтапная реанимация послевоенного сталинского миропорядка. Разумеется, не в буквальном смысле слова — такое приходит лишь в сильно перевозбужденные головы, ностальгирующие по мифологизированному прошлому. Однако экзальтация советской матрицы ощущается все сильнее и ведет зачастую к серьезным (которых вполне можно было бы избежать, а потому излишним) внешнеполитическим проблемам, когда Россия берет сама на себя ответственность за темные деяния советских времен, которые совершенно не касаются и не должны касаться современной России.
Так, понятная и законная гордость за то, что русский народ сыграл уникальную историческую роль в разгроме германского нацизма, весьма нередко сопровождается попыткой апологии и наложения современной «государственной печати» на преступные акции сталинского режима (в том числе и в годы Второй мировой войны), которые никакого отношения к современной России не имеют и иметь не должны. Это и Катынь, и массовые переселения «провинившихся» народов, и некоторые аспекты сталинской интерпретации ялтинских и потсдамских договоренностей, ставшие одним из важных факторов возникновения холодной войны.
Очевидно, что данный тип идентификации современной России тесно увязан с внутриполитическими дебатами и, в частности, вполне прагматическими попытками подольстить устремлениям части нашего интеллектуально и психологически наиболее инертного общественного мнения. Однако с точки зрения долгосрочных интересов нашей страны, ее перспектив в современном быстро меняющемся мире такая матрица образа современной России деструктивна и контрпродуктивна. В ней явственно просматривается элемент мазохизма — ведь она подчеркивает как раз те аспекты образа России, которые меньше всего симпатичны подавляющему большинству тех, с кем Россия объективно соприкасается за пределами своих границ. Причем далеко не только в Европе и Северной Америке.
Наибольшим успехом такой вариант идентификации пользуется за рубежом в кругах, которые выросли на биполярной идеологии и внешнеполитической практике «доения двух коров» — тучной американо-европейской и значительно более «стройной» — советской. Подобные точечные и краткосрочные вспышки щедро простимулированной популярности тем более опасны, что советская подкормка — вещь преходящая и, как правило, невозобновляемая. В более фундаментальном аспекте такая идентификация чревата «повторением пройденного», разумеется, если она будет сопровождаться подтверждающим ее политическим курсом.
Ведь идентификация по матрице «Россия — прямое и непосредственное продолжение СССР» толкает политическую элиту на стратегическую установку, основанную на обретении вновь (когда-нибудь и как-нибудь) географических параметров, совместимых со сталинским (послевоенным) СССР. Возможные варианты таких мечтаний варьируются от совершенно сказочного воспроизводства пространства Варшавского договора до более скромных, но не менее мифических очертаний «Россия плюс бывшие союзные республики СССР».
Политические устремления, вытекающие из этой матрицы, проявлялись время от времени на протяжении всего существования постсоветской России. Наиболее откровенно и деятельно они были применены на практике в конце первого — начале второго десятилетия нынешнего века. Результатом этого курса на сегодняшний день является серьезный дисбаланс между его основными составляющими. Первая, связанная с собственно интеграцией бывшего советского пространства, в самом лучшем случае может быть охарактеризована как нулевая. Подробный анализ этой стороны дела — вопрос особый. Но итоговая составляющая и в политико-дипломатическом, и экономическом планах обеспечения совместной безопасности с бывшими союзными республиками в лучшем случае весьма противоречива и скорее центробежна, чем центростремительна. У наших верхов, возможно, есть желание, но нет ресурса. У верхов наших соседей при значительном разнообразии в сфере ресурсов явно ощущается дефицит желания. И не видно, чтобы в осязаемом историческом будущем эта тенденция стала обратной.
Зато, что касается второй составляющей — внешней реакции на советскую самоидентификацию, — то там, как говорится, «все в полном порядке». Можно сказать, что наши скромные по сравнению со стратегическим замыслом интеграционно-ностальгические акции и декларации вызвали совсем не скромную реакцию извне. Эта реакция оказалась настолько многопланово-негативной, что породила во всем мире (и у нас в том числе) дискуссию о том, насколько вероятно возобновление второго акта многолетней холодной войны, вроде бы завершившейся на рубеже 80-90-х годов прошлого столетия.
При этом парадоксальность ситуации состоит в том, что если первая холодная война была соперничеством двух реальных величин, обладавших основными параметрами силы (от военных и экономических до ценностно-идеологических), то ныне ситуация коренным образом изменилась.
При нынешнем варианте самоидентификации возникает в известной степени кафкианская ситуация: виртуальная биполярность при отсутствии биполярного бэкграунда. 1,5% от мирового ВВП, которым располагает Россия, воспринимается протагонистами нового спазма биполярности как достаточное основание для всесторонней конфронтации с оппонентом, располагающим более 40% ВВП (имеется в виду совокупный ВВП США и ЕС).
Самоидентификация такого рода живо напоминает лютый «биполярный конфликт» Эллочки-людоедки с Вандербильдихой из бессмертного романа «12 стульев» И.Ильфа и Е.Петрова. Так что подобные грезы самовосприятия возможны лишь в качестве грез. Что касается их реальных политических сопровождений, то речь может идти лишь об очень дозированных, краткосрочных акциях, рассчитанных главным образом на внутренний пиар. Попытки серьезной самоидентификации на этом уровне абсолютно безосновательны, поскольку они не подкрепляются реальным раскладом сил на мировой арене и перспективами эволюции этого расклада в исторически обозримом будущем.
В целом приходится констатировать, что с определением места России в современном и грядущем мире существуют серьезные проблемы. К тому есть важные объективные предпосылки. Прощаться с прошлым тяжело. Прощаться с прошлым, в котором помимо всего прочего явственно просматривались черты величия, еще тяжелее, а вовсе не весело, как об этом писал К.Маркс2. По-моему, вернее сказать, что если это и смех, то смех сквозь слезы. Многие в нашей стране пока что не смогли утереть слезы с лица, пытаясь определить место России в мире по итогам XX и предшествующих ему столетий. Но слезы сильно мешают смотреть вокруг себя и особенно вперед. Сейчас не XX и тем более не XVII век, когда кто-то кого-то куда-то выгнал из Кремля. Мы живем в веке XXI и, что еще более судьбоносно, открываем страницу, на которой должно быть очерчено место России в мире третьего тысячелетия. И выработка нашей политической и национально-культурной идентичности в постэйнштейновском пространстве и времени в полный рост стоит на повестке дня.
Направление поиска
Разумеется, автор далек от претензии в нескольких последующих строках поставить финальную точку в обсуждении этой проблемы. Хотелось бы просто перечислить или, если так можно выразиться, презентовать некоторые ее аспекты. Особенно те, которые нуждаются в дискуссии с целью выявить возможности достижения консенсуса, пусть даже и частичного, на этот счет. Только затем можно синтезировать полученные ответы в нечто похожее на итоговый (конечно, отнюдь не окончательный) результат.
Прежде всего, следовало бы привести в порядок наши представления о роли пространства и времени в самовосприятии российской идентичности. На протяжении нескольких столетий непрерывное расширение территории Российского государства было одним из стержневых параметров нашего национального самоутверждения. Практически главным критерием успешности, или, напротив, неудачи того или иного царствования был подсчет вновь присоединенных территорий. Овладение новыми землями, выход к морям (неважно каким — черноморским, балтийским, тихоокеанским) признавалось всеми русскими самодержцами первостепенной задачей. Вопросы, связанные с освоением новых территорий, почти всегда уступали по важности вопросам их приобретения и удержания.
Да и само освоение было побочным аспектом удержания, с целью создания плацдарма для последующего нового приращения. Так создавались города-крепости, форпосты, сами названия которых говорили об их истинном предназначении: Владивосток, Владикавказ, Грозный, Дальний, Новороссийск. Проблема серьезного освоения, обустройства откладывалась, как правило, на потом. А это «потом» все не наступало в свете новых задач по расширению и приложению сил для удержания приобретенного.
Проблема сверхрасширения со всей остротой дала о себе знать уже в середине ХIХ века. Именно тогда выявился явный дисбаланс между потребностью реформ — с целью модернизации стержневых регионов России — и необходимостью организовать элементарные коммуникации с новоприобретенной «американской» Россией. Продажа Аляски (по инициативе Санкт-Петербурга, преодолевшего сомнения Вашингтона) стала одним из очень немногих примеров, когда Россия предпочла выигрыш во времени (обустройство и модернизацию того, что уже имелось) инстинкту расширения пространства.
Конфликт этот продолжал существовать на протяжении всего ХХ столетия. Его очертания видны в секретных протоколах к пакту Молотова — Риббентропа 1939 года. Но особенно ярко он проявился в период формирования ялтинско-потсдамского миропорядка по итогам Второй мировой войны.
Страстное стремление любой ценой приобрести как можно больше территорий, а затем не менее твердое желание любой ценой удерживать эти территории на вечные времена привели к откладыванию серьезных решений все более острых структурных проблем внутреннего развития страны, выпаданию из ускоряющейся динамики научно-технической революции и чудовищному перенапряжению сил. В результате неизбежные исторические перемены (послевоенные мировые конструкции, как ясно указывает европейский опыт, не удерживаются более 40-60 лет) произошли по одному из наихудших для СССР сценариев, и новая Россия оказалась и большой, и усеченной одновременно.
Этот амбивалентный комплекс огромности и ограбленности стал мощной питательной средой для внесения ярких и пассионарных, коллективных и личностных эмоций в дискуссию о современной российской идентичности. Вновь пространство и время сливаются воедино, и вновь первое стремится поглотить второе. Конечно, многие понимают, что с каждым десятилетием степень величия страны все в меньшей степени измеряется количеством временных поясов, охватываемых ее территорией, но между этим пониманием и разработкой стратегической линии национального развития лежат интеллектуальные и психологические инерционные стереотипы прошедших веков.
Формирование нынешнего самоощущения, нынешняя идентификация российских граждан ХХI столетия невозможна без решения проблемы, как сказал бы В.И.Ленин, «основного звена». Это основное звено, на мой взгляд, состоит в определении приоритетной задачи: экстенсивное или интенсивное развитие. Является ли главным для выживания и прогресса страны многоплановая и многовекторная модернизация или главное — в восстановлении традиционных (каких?) пределов нашей беспредельной страны?
Разумеется, у этой дилеммы должно быть наше российское решение. Но было бы неверно, обсуждая его, не окинуть взором не столь далекие окрестности и посмотреть, как решали эту критически важную задачу наши исторические, крупные партнеры и оппоненты. А поскольку в географическом плане мы являемся страной евразийской, логично обратить особо пристальное внимание на самую крупную азиатскую и самую крупную европейскую державы современного мира — соответственно Китай и Германию.
В обеих этих странах XX столетие было бурным, во многом жестоким и трагичным. При всем своеобразии, при всей уникальности этих стран некоторые исторические повороты их позднего развития весьма тесно соприкасаются с тем, что чуть раньше или чуть позже происходило в нашей стране. Синьхайская революция, завершившаяся падением монархии и утверждением республиканской формы правления, и развал Китая. Проигранная война с Японией, затем победа радикальных коммунистических сил над «центристским» Гоминьданом в ходе кровавой гражданской войны и не полностью завершенное воссоединение страны. Провальный маоистский «эксперимент» над народом в период Большого скачка и «культурной революции». Всему этому можно найти если не аналогии, то во многом совпадающие периоды и в российско-советской истории.
Не с чем у нас сопоставить, однако, следующий крупный период развития Китая, а именно 30-летний этап развития страны, начавшийся поистине историческим декабрьским пленумом ЦК КПК 1978 года, который провозгласил структурные реформы, инициированные Дэн Сяопином. О них много сказано, но в нашем контексте важно отметить, что эти реформы ознаменовали полный разрыв с маоисткой внешней политикой: этой причудливой смеси революционного авантюризма и трансляции вовне китайского великодержавия. Такая политика была совершенно невозможна без ясного и недвусмысленного отказа от преподавания «уроков» кому бы то ни было (США, Японии, Южной Корее, СССР, Вьетнаму), что создавало вокруг КНР пояс напряженности и конфликтности и еще более истощало и без того обессиленную экономически и обескровленную политическими авантюрами страну.
Напротив, ясный приоритет был отдан построению реальной, а не имитационной рыночной экономики, аграрной реформе и, главное, созданию внешнеполитической атмосферы, благоприятствовавшей быстрому притоку иностранных инвестиций. В результате за одно поколение Китай коренным образом изменил свое лицо и увеличил свои реальные внутренние возможности до такой степени, что в настоящее время там серьезно обсуждается вопрос о том, как поэтапно и дозированно увеличить внешнеполитическую активность и влияние в наиболее важных для Китая районах мира.
Китай на рубеже второго и третьего тысячелетий сумел расставить рациональные, долговременные приоритеты, в том числе и потому, что поколению Дэн Сяопина удалось (между прочим, в острой борьбе с яростными оппонентами) преодолеть коммунистическую инерцию «пятилеток в три года» и быстрого решения всех внутренних и внешних проблем одновременно в едином порыве, поскольку «кругом враги» (возникшие в значительной степени по собственному догматическому недомыслию).
Важно отметить, что, обосновывая свои реформы, Дэн и его соратники постоянно подчеркивали, что для ее успешного проведения необходимо отрешиться от таких застарелых китайских комплексов, как уверенность в изначальном превосходстве собственной культуры, стремление учить, а не учиться. Этот великий политик настойчиво призывал соотечественников стать скромнее и терпимее к иным мнениям и уважительно относиться к достижениям других народов в экономике, культуре и в том, что касается качества жизни.
Иными словами, одним из компонентов успешной структурной реформы Китая стала серьезная корректировка самоидентификации. Одна из величайших мировых цивилизаций сумела преодолеть свой тяжелейший кризис не в последнюю очередь потому, что в своем коллективном сознании смогла отвергнуть (или, по меньшей мере, отодвинуть на задний план, так сказать, запереть в подсознании) те элементы национального самоощущения, которые были препятствием для энергичной, но не авантюрной погони за поездом, все быстрее уходящим в XXI век.
Возможно, М.Вебер был прав, говоря, что носителям протестантского варианта христианской этики проще адаптироваться к сложным и противоречивым реалиям создания рыночной капиталистической экономики3. Однако поколение китайцев второй половины ХХ века на практике продемонстрировало, что даже в такой, считавшейся особенно стабильной, устойчивой и статичной традиции, как конфуцианская этика, можно найти социально-психологические импульсы для коренного преобразования своей страны и самореформирования, которое точнее всего передается итальянским словом «aggiornamento» (приспособление к сегодняшнему дню без потери самого себя). Хотелось бы, чтобы китайский опыт aggiornamento стал не столько источником зависти к удачливому соседу, сколько уроком для собственных поисков. Поисков, скажем прямо, опасно затянувшихся.
Другой урок предоставляет нам недавний исторический опыт Германии. Эта крупнейшая европейская держава после многих унижений, поражений и расчлененности со второй половины XIX века стала все больше подвергаться воздействию опаснейшего вируса величия и господства над Европой. И в своем имперско-монархическом и имперско-охлократическом (нацистском) обличии германские правящие элиты внедряли в национальное сознание «исконный» тевтонский дух, презрение к другим народам, самоощущение избранных, имеющих право устанавливать свой собственный «европейский порядок» железом и кровью. Попытки Бисмарка после победоносной Франко-прусской войны 1870-1871 годов умерить пыл самых ярых националистов и указать им на опасность мании территориальных захватов и сверхрасширения не были услышаны.
Результаты этой стратегической установки широко известны. Две проигранные мировые войны, и полное разрушение и расчленение Германии. Только эти сокрушительные катастрофы сумели оказать целительное воздействие на разрушительную и саморазрушительную германскую интерпретацию самоидентичности. Послевоенная Германия, территориально ограниченная до беспрецедентно малых размеров, сумела «вдавить в подсознание» свои величественные по форме и самоубийственные по сути комплексы и сделать выбор в пользу продуманного внутреннего развития и активного участия в объединении Европы на основе приоритета экономического и социального сотрудничества. Это стало возможным потому, что в душах большинства немцев послевоенного поколения произошли серьезные сдвиги в направлении осуждения прошлого и поисков германского величия на принципиально новых путях.
И эти новые пути довольно быстро, если смотреть на часы истории, привели к удивительным на первый взгляд результатам. Сейчас Германия едина (хотя и не в традиционном смысле этого слова), экономически сильна как никогда прежде и прочно укрепляет свое лидирующее положение в Европе, прибегая к совершенно нетрадиционным для себя, но оказавшимся наиболее эффективными средствам реализации своих национальных интересов. Для достижения неоспоримо великих результатов на этом пути немцам потребовалось лишь полвека.
И вновь одним из непременных условий этого успеха стало серьезное переосмысление национальной идентичности. Переосмысление не только на уровне узкоэлитного «малого мотора», но и в глубинах массового сознания и подсознания.
Конечно нет ничего вечного под луной. Сегодняшние вызовы терроризма и миграционные катаклизмы выдвигают на авансцену новые испытания и новые вызовы. Как эти вызовы отразятся на Германии и Европе — вопрос открытый и весьма серьезный. Но важно подчеркнуть — это вызовы для нового, молодого поколения. А вот поколение послевоенных немцев со своими вызовами справилось весьма успешно и предоставленного ему историей шанса не упустило. Этому поколению удалось сформировать такой образ самих себя и других о самих себе, который позволил решить национальные задачи своей страны, не вызвав резкого негативного синдрома в Европе и иных точках мира, не реанимировав старые антигерманские страхи и предубеждения, а, напротив, притушив их, достаточно гармонично соединив германское и европейское в своем сознании. Без этого не стали бы реальностью ни воссоединение Германии, ни прогресс ЕС, де-факто руководимого отнюдь не Брюсселем, а именно Берлином.
Итак, перед нами два примера того, как ценой огромных потерь и тяжких испытаний две исключительно значимые и важные для нас страны привели себя в состояние двигаться вперед вровень с эпохой, сумели найти внутренний ресурс для определения баланса между пространством и временем, между национальным, региональным и глобальным. Это было сделано не на кабинетном, узкобюрократическом уровне, а на уровне истинно народном, национальном. В конечном счете — на уровне «корней травы». То есть на уровне самоидентификации.
Уроки эти заслуживают глубокого осмысления и сопоставления с нашими реалиями, реалиями культурной среды, где пространство и время опасно разбалансированы.
Еще одной серьезной проблемой в процессе поисков российской идентичности является нахождение в нашем мировосприятии равновесия между прошлым и будущим. В нашем сознании, на мой взгляд, происходят волнообразные колебания демонизации и абсолютизации прошлого и будущего. На какое-то время мы все оказываемся захваченными «преданиями старины глубокой». Мы создаем идеализированную мифологическую картину прошлого — либо всего прошлого, невзирая на его крайнюю противоречивость, либо какого-то отдельного куска нашей истории. То идеальным считается «русский дух» дохристианских времен. То наш идеал — Киевский князь Владимир (но отнюдь не Святослав), то кто-либо из Иванов, то Петр I, то Александр (Второй или Третий). То же самое происходит с советскими временами. Советский Союз и Сталин хороши, и там царило счастье, потому что плохи нынешние времена. Или наоборот.
Конечно, в определенном смысле проблема сверхзадачи, поставленная в текстах такого своеобразного автора, как А.А.Проханов, имеет право на серьезное обсуждение4. Он, в сущности, говорит о том, что без грандиозной сверхзадачи невозможна мобилизация нации на активное существование, на, так сказать, коллективное дерзание, на молодость духа. Думаю, что это — повод для серьезной дискуссии. С такой точки зрения, живо только то, что стремится куда-то, рвется к чему-то невозможному, запредельному. «Невозможность — слово из словаря глупцов», — говорил Наполеон.
Проблема, однако, в том, что под запредельным многие из наших нынешних наблюдателей имеют в виду такие банальные и обветшалые субстанции, как непрерывные и безмерные территориальные приращения, окрашенные в романтизированную мифологию далекого прошлого. Это романтика с упором на «вчера». И дело даже не в том, что разгромленный Наполеон, стремясь к невозможному, умер в одиночестве на отдаленном океанском островке. А идеологи вроде А.А.Проханова вряд ли в восторге от того, как воплощаются на практике их грезы о возврате вчерашнего дня великой империи.
Дело в том, что, как сказал поэт: «Все возвращается на круги свои. Только вращаются круги сии»5. И мир стал иным. Не возвращается он к «вчера», а двигается в «завтра». И каким будет это завтра, не ведает никто. Однако в контексте тематики национальных интересов, не сориентировав своевременно коллективное сознание страны на то, чтобы не отстать от других в поисках «завтра», можно практически со стопроцентной вероятностью не прийти никуда. Как сказал кто-то: «Я не знаю, куда придет Америка, но я знаю: она придет туда первой».
Лично мне не хотелось бы, чтобы этот прогноз оказался верным. Я бы предпочел, чтобы мы уже сейчас постарались настроить себя, свою страну на то, чтобы, как минимум, прийти в «завтра» все вместе. Тем более, что это «завтра» далеко не только заманчивая, но и весьма проблемная, даже во многом страшная перспектива. Там, в этом «завтра», неясны не только конструкции традиционного международного порядка, но и базовые перспективы жизни на нашей планете. Неясен и результат дальнейшей эволюции самого человека в нашем нынешнем (традиционном) восприятии самих себя. И это не проблемы неопределенного будущего. Это проблемы возникающего на наших глазах настоящего.
Вот на каком фоне работает холостой ход нашего самосознания, зачастую сконцентрированного на страстном обсуждении вечного вопроса о том, где должна проходить идеальная (идеально справедливая) граница между государством Афины и государством Фивы. И что по этому поводу думают мрачноватые и немногословные обитатели Спарты.
Все вышеупомянутые античные «острейшие и актуальнейшие» вопросы оказались вскоре весьма бессмысленной и перевернутой страницей древней и полумифической истории. А в макроистории человечества осталась не эта смехотворная возня, а призыв одного афинянина, пристававшего к своим соотечественникам, а заодно и вневременному человечеству с призывом: «Познай самого себя». Пока призыв остается призывом.
Включение в наше мировосприятие темы поисков места новой России в грядущей жизни человечества касается, конечно, и размышлений о нашей обширной территории. Но прежде всего оно касается нашего интеллектуального человеческого потенциала. В какой степени наш российский вклад будет серьезной частью вклада европейской культуры в общий потенциал человечества? Где найти гармонию между российским, европейским и глобальным в реалиях второй половины нашего столетия (не говоря уже о более длительных эпохах)? Как сочетать огромные просторы страны, ее этнические, а также региональные особенности, наличное население, его численность, с оптимальной управляемостью при гарантиях целостности и единства? Могут ли универсальные права человека прочно сосуществовать с единством многонациональной страны и одновременно с ее открытостью, неизолированностью от Европы (частью которой мы, по меньшей мере исторически, являемся и к которой причисляет себя большинство наших граждан)? Ответы на все эти вопросы крайне важны для формирования нашего коллективного самоощущения, ориентированного не на мифы вчерашнего дня, а на реалии дня завтрашнего.
Еще одна серьезная проблема, стоящая на пути российской самоидентификации, — проблема соотношения этнического и гражданского ее компонентов. Впрочем, эта проблема актуальна для многих крупных многонациональных, мультиэтнических и мультирасовых государств, начиная с Римской империи вплоть до современных Соединенных Штатов Америки.
В новой России проблема эта осложняется тем, что наша страна, будучи наследницей крупнейшей континентальной колониальной империи, с одной стороны, и советской идеологической империи — с другой, дополнена включением в свое этническое многообразие особого территориально-географического аспекта, сочетающегося с элементами государственности (иногда этнический и национальный факторы становятся составной частью структурных субъектов федеративного государства). Есть существенные особенности в идентификации в качестве российского гражданина жителя коренных русских районов, жителя таких кавказских субъектов Российской Федерации, как Ингушетия и Чечня (где население практически мононациональное) или Дагестан, Татарстан или Башкортостан (где население мультинациональное и наличествуют специфические проблемы, связанные с внутрирегиональными национально-этническими взаимоотношениями). Все это еще более осложняется включением в данный понятийно-эмоциональный коктейль религиозного фактора, когда общая религиозная или конфессиональная принадлежность порождает центростремительные импульсы, а национально-этнические различия, напротив, — центробежные.
Можно наблюдать ситуации, когда, например, сильный упор на панславянский вариант самоидентификации стимулирует пантюркские или какие-либо иные мотивы у других категорий российских граждан. Очень серьезные проблемы для формирования российской гражданской, государственнической идентификации создает концепция «вечной исторической святой Руси», выдвигаемой рядом авторитетных представителей РПЦ. С одной стороны, эта концепция стремится к духовному соединению всех «племен и народов», имеющих или имевших исторические связи с когда-либо существовавшими русско-православными государственными объединениями. С другой — возникают вопросы, насколько эти духовно-религиозные связи сочетаются с потребностями формирования и укрепления коллективного самоощущения на почве принадлежности к современному светскому, демократическому Российскому государству и его гражданскому обществу. В какой мере и в каких отношениях эти две ценностно-понятийные сферы совместимы и в какой они противостоят друг другу? И, что особенно важно, в какой мере одна ориентирована на прошлое, а другая основывается на менее сладкозвучных, но более практических нынешних и будущих реалиях?
Очевидно, что для долгосрочного укрепления российских позиций в мире необходимо создание солидной базы внутренней опоры для такого укрепления. Она должна включать в себя серьезные преобразования структурного характера и в экономике, и в социально-культурной сфере, и в научно-образовательном секторе. Но все это может как бы зависнуть в безвоздушном пространстве, если не удастся существенно укрепить систему индивидуальных и микро-коллективных мотиваций, возводя ее на более высокий и одновременно широкий уровень — вплоть до мотиваций уровня «гражданин России». Это может случиться, а может не случиться по той простой причине, что такая гражданская самоидентификация — дело не приказное и не организуемое, по крайней мере сверху.
Многие до сих пор задают вопрос: существовало или нет в XX веке такое понятие, как «советский народ»? Я бы ответил на него осторожно — и да, и нет. Нет, потому что очень быстро распалось огромное государство — СССР и население большинства его отныне независимых частей приняло новые сепаратные модели идентификации. Да, потому что почти везде (даже в Прибалтике) сохранились незримые культурно-психологические нити (совсем не обязательно благостно-положительного свойства), которые связывают нас друг с другом, создают ощутимое взаимное притягательное психологическое напряжение. К удивлению одних и раздражению других, это чувство не исчезло за истекшую четверть века.
Возникает вопрос: складываются ли прочные горизонтальные идентификационные структуры на новом уровне — уровне нынешней российской государственности? На этот вопрос хотелось бы дать осторожно-оптимистический ответ. В острые моменты мировых политических катаклизмов рубежа XX и XXI веков правящей элите России удавалось сплотить страну, ее общественное мнение вокруг своих рецептов решения весьма спорных вопросов. Со всеми зигзагами, а иногда и извращениями российский патриотизм (именно патриотизм нынешнего государства) оказался жизнеспособным фактором. Речь идет о патриотизме, а не его маргинальных, экстремальных эксцессах.
В то же время делать окончательные выводы относительно создания российского национально-государственного консенсуса явно преждевременно. Во-первых, те испытания, через которые этому феномену удалось пройти, при всей их остроте (войны на Кавказе, конфликт с Украиной, экономические кризисы) не воспринимались обществом как кризисы «первого ряда». Во-вторых, после некоторой растерянности 1990-х годов нынешняя политическая элита сумела достаточно искусно использовать имеющиеся у нее как традиционные, так и новые ресурсы интенсивного воздействия на массовую психологию в своих конъюнктурных интересах. Так что весьма трудно различить, действительно ли складываются воедино элементы национально-государственной идентичности или имеет место процесс ситуативной реакции «великого молчаливого большинства». Второй вариант отличается от первого своей краткосрочностью и изменчивостью в зависимости от изменений социально-экономической и общественно-политической конъюнктуры.
Таким образом, поиски национальной идентичности в качестве одной из важнейших опор и основ российской внешней политики продолжаются. Эти поиски обречены быть сложными и длительными. На их пути стоит естественный эгоизм значительной части нашей новой национальной элиты (присущий всем элитам всего мира, но усиленный молодым задором и самонадеянным невежеством наших недавних «новых русских» и их шустрых попутчиков из рядов старой бюрократии). На их пути стоят тупики и упертость в прошлое наших искателей «новых» смыслов. Они, подобно раку, движутся назад в псевдосветлое прошлое, более или менее искренне думая, что устремлены вперед. На их пути стоят стереотипы унаследованной от советского менталитета сверхподозрительности ко всему «не нашему» и одновременно подсознательные ощущения, что мы от этого «не нашего» базово и непрерывно отстаем. Опасное культивирование неприязни к «чужому» мешает нашему конструктивному самоопределению, нашей спокойной и уверенной в себе адаптации в современном мире.
В основе национального менталитета, определяющего основные направления российской внешней политики, не может не стать согласие о том, что мы все вместе должны приспособить уникальный дар, доставшийся нашей стране от предшествующих поколений, — ее пространство к императивам быстро бегущего времени. Именно это является для России вызовом — не менее, а, быть может, более трудным, чем те, с которыми лучше или хуже справлялись наши предшественники. Для Европы, Евразии, для мира в целом такое направление национальной идентичности России не является конфронтационным. Оно не является и не должно быть вызовом для нашего внешнего окружения. Это — вызов для нас самих. А патриотизм сегодня состоит в том, чтобы достойно ответить на этот вызов.
1Путин В.В. Встреча с активом Клуба лидеров. 03.02.2016 // http://kremlin.ru/events/president/news/51263
2Маркс К. К критике гегелевской философии права (1848) // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения: В 50 т. Издание 2-е. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955. Т.1. С. 418.
3Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 61-135.
4См., например: Проханов А. Свой – чужой. М.: Алгоритм, 2007 // http://www.e-reading.club/chapter.php/103804/10/Prohanov_-_Svoii_-_chuzhoii.html
5Строки из стихотворения А.А.Вознесенского // http://wysotsky.com/0009/527.htm#26
