Владимир Овчинский, Елена Ларина

| Изборский клуб

В мировом информационном пространстве, от масс-медиа до академического дискурса, — всё чаще мелькает знакомый из прошлого термин «холодная война». Он понемногу входит в обиход российских «фабрик мыслей», выступления политиков, сообщения телевизионных и интернет-новостей. Представляется, что возврат термина «холодная война» имеет две стороны. Одна из них связана с его удобством для фиксации обществом и различными структурами власти реального состояния дел в мире, усиления конфронтационных тенденций между Россией и Западом, резкого нарастания их конфликтного потенциала. В таком коммуникативном плане характеристика нынешней ситуации как «холодная война 2.0» вполне оправданна и эффективна.

Однако есть и вторая сторона дела. Холодная война, как известно, представляла собой вполне определённый, детерминированный историческими обстоятельствами тип острого конфликта между мировыми капиталистической и социалистической системами. Этот конфликт базировался на отказе от традиционных прямых вооружённых столкновений между сторонами конфликта, на их переносе в иные регионы и сферы соперничества с использованием идеологических, экономических и иных инструментов. Сегодня ситуация коренным образом изменилась. Появились такие летальные вооружения, которые никак не связаны с традиционными видами оружия и могут использоваться скрытно, в том числе без обнаружения реальной стороны, стоящей за применением этого вооружения. Наиболее известный пример такого оружия — кибератаки. На подходе — психофизиологическое, климатическое оружие и т.п.

Произошли также тектонические изменения в экономической, социальной политической и иных конфигурациях мира. В докладе Центра разработки концепций и доктрин Министерства обороны Великобритании «Глобальные стратегические тенденции-2045» (Global strategic trends—out to 2045), опубликованном в сентябре 2014 года, особо отмечено, что за ближайшие 30 лет ситуация на планете станет значительно более взрывоопасной, а количество зон конфликтов и локальных войн будет только возрастать.

В этих условиях термин «холодная война», по сути, описывает вчерашнюю реальность и скрывает существо дела. Как отметил в сентябре 2014 года ведущий военный теоретик, консультант Пентагона и правительства Израиля Мартин Ван Кревельд: «В современном мире больше нельзя провести грань между войной и миром, и в этом смысле привычные нам понятия «горячей» и «холодной войны» утеряли смысл. Мир всё в большей степени перманентно оказывается в ситуации непрекращающегося, но в значительной мере скрытого насилия»[1].

Соответственно, можно сделать вывод о том, что массированное использование на Западе термина «холодная война» является средством психолингвистического воздействия на российское экспертное сообщество и российский политический класс, элементом рефлексивного управления: мол, вы проиграли в прошлой холодной войне, значит, обязаны проиграть и в этой. Поэтому, используя термин «холодная война», следует помнить, что он — всего лишь обёртка, внутри которой прячется новое, принципиально иное содержание, гораздо более опасное для России.

Отличие связано прежде всего с тем, что приход к власти администрации Б. Обамы означал принятие на вооружение правящей элитой США радикальной доктрины американской исключительности. Об этой исключительности Барак Обама сказал в первой же своей речи в качестве президента США и с тех пор не устает повторять этот значимый термин во всех ключевых выступлениях.

Иногда даже искушённые аналитики за рубежом и в России делают вывод о том, что американская исключительность — это не более чем пропагандистский штамп и риторический приём. Однако это не так. В соответствии с американской политической традицией частое использование столь значимых терминов показывает на появление принципиально новой внешнеполитической доктрины. Эта доктрина представляет собой следующий и ещё более, если можно так выразиться, фундаменталистский вариант привычной концепции однополюсного мира.

Концепция однополюсного мира, лежавшая в основе практических действий на мировой арене администраций Б. Клинтона и Дж. Буша-младшего, предполагала иерархическую, пирамидальную структуру строения субъекта политического действия. На её вершине в соответствии с завещанием, сформулированным в знаменитой книге Джона Уинтропа «Город на холме», написанной ещё в 1630 году, должны находиться Соединённые Штаты. Ниже — их союзники «первой руки», еще ниже — союзники «второй руки», а в самом низу — поверженные соперники и противники, которые должны при малейших признаках неповиновения наказываться. Пирамидальная конструкция однополюсного мира не исключала и даже предполагала наличие на всех своих этажах субъектов, обладающих политической волей и возможностями к действию.

Доктрина американской исключительности предоставляет право быть субъектом стратегического действия только лишь США. Остальные страны в конечном счёте должны выполнять роль инструментов в реализации исключительного права Америки устанавливать идеалы, сформулированные в её Декларации о независимости.

Нетрудно заметить, что доктрина американской исключительности появилась и была обнародована вскоре после исторической Мюнхенской речи В.В. Путина. Разумеется, post hoc non propter ergo hoc («после того — не значит вследствие того», лат.), но в значительной мере «доктрина Обамы» была именно ответом на сформулированное президентом РФ видение современности и будущего как сложного, взаимозависимого существования и развития равноправных цивилизационных миров, каждый из которых имеет собственную логику развития, ценности и суверенные права. По сути, выступление В.В. Путина явилось обнародованием первой за столетие российской внешнеполитической доктрины, основанной на традициях отечественной геостратегической мысли, восходящей к работам К. Леонтьева, Н. Данилевского и ряда других авторов.

С этого момента правящие элиты не только США, но и Запада в целом, прилагают все усилия к тому, чтобы не допустить формирования Росси как самостоятельного субъекта стратегического действия. Когда эти усилия внутри нашей страны («болотный» проект) не увенчались успехом, упор был перенесён на внешнеполитическую арену. Ключевой момент «доктрины Обамы» состоит в том, что её невозможно реализовать без ликвидации России как реального и потенциального субъекта стратегического действия, без превращения нашей страны в политический объект, в инструмент для правящих элит Запада.

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

В уже упомянутом докладе экспертов Министерства обороны Великобритании «Глобальные стратегические тенденции-2045» отмечено, что в прогнозируемый период Россия, скорее всего, будет оставаться сильнейшей державой европейского континента и будет сохранять значительные и боеспособные вооружённые силы для проведения региональных интервенций. Поэтому ключевой вопрос сегодня — это вопрос о неизбежности противоборства России с Западом. На этот счёт нет единого мнения ни в российском политическом классе, ни среди экспертно-аналитического сообщества, ни внутри субъекта стратегического действия. Тем не менее без ответа на этот вопрос, без понимания сути процессов, глубинной подоплёки событий невозможно использовать энергию перемен в собственных интересах. Единственным уделом не знающего и не понимающего причин конфликта субъекта оказывается нескончаемая борьба со следствиями, потеря темпа и, в конечном счёте, поражение. И — Vae victus! («Горе побеждённым!», лат.).

Положительный или отрицательный ответ на вопрос о неизбежности противоборства России и Запада в значительной степени зависит от определения причин, его порождающих.

На поверхности лежат причины, существующие столько же, сколько существуют государства и противоречия между ними, обусловленные конкретикой текущего времени, конъюнктурой межгосударственных отношений, иногда — вплоть до особенностей личных контактов лидеров стран и блоков. Такого рода противоречия существовали и будут существовать до тех пор, пока на международной арене имеются различные государственные акторы.

Однако они не объясняют очевидного и скачкообразного нарастания враждебности к России, Китаю, а в ближайшей перспективе — и к Индии со стороны значительной части элит США и Евросоюза, а также немалой части правящих кругов исламского мира.

В определённой степени обострение противоречий и ужесточение противоборств можно объяснить тем, что мы живём в условиях усложнения социальной, экономической, политической и культурной реальности. Нарастание сложности и разнообразия неминуемо ведёт к расширению масштабов и обострению противоречий между различными акторами, включая государственные и негосударственные субъекты различного рода.

Однако всё это, несомненно, серьёзные, но не определяющие факторы ужесточения противоречий между Россией и значительной частью элиты США и Западной Европы. Уже многие исследователи[2] справедливо делают вывод о том, что столь стремительное нарастание отчуждения и враждебности между Россией и Западом не может быть объяснено лишь конъюнктурными соображениями, и предлагают свои объяснения для причинно-следственных связей наблюдаемых процессов. Как правило, эти причины они видят в исторической традиции, в принципиальной разнице культурно-цивилизационных кодов у основных акторов современного мира.

Бесспорно, такой подход справедлив и отчасти перспективен, однако он также не даёт адекватного ответа на вопрос, почему обострение произошло «скачком» и именно сегодня, а не вчера или позавчера. На наш взгляд, ответ состоит в том, что причины кроются не только, а в значительной степени не столько в прошлом, сколько в будущем.

Сегодня мы живём в мире «чёрных лебедей»[3], «королевских драконов»[4] и других диковинных артефактов — в мире экспоненциально возрастающей неопределённости, динамичной турбулентности, ветвящихся и обостряющихся противоречий и конфликтов, где с каждым днем всё чаще фиксируются нелинейные эффекты, непредсказуемые последствия и резонансные процессы. На наших глазах усложняется, квантуется связь времён, изменяется сама природа и структура социального времени. Будущее перестаёт казаться линейным продолжением прошлого. То, что работало вчера, не всегда справляется с задачами дня нынешнего и уже очевидно будет неприменимо для решения завтрашних проблем. Исторические аналогии всё чаще и трагичнее подводят. Стратегии, которые трактуют будущее как функцию настоящего, почти гарантированно являются проигрышными. Плывя по реке времени, мы можем определить или хотя бы предчувствовать приближение водопада, хотя выше по течению ни с чем подобным ещё не сталкивались.

Несомненная нынешняя враждебность Запада к нашей стране связана с тем, что нынешнее российское государство и нынешнее российское общество являются результатом адаптации к мировому кризису позднего индустриализма. Мы уже прошли определённую часть своего тяжкого пути, приобрели неоценимый опыт и многому научились.

Традиционно катастрофу, постигшую Советский Союз, маркируют концом так называемого «короткого» ХХ века, начавшегося Первой мировой войной и закончившегося в 1991 году. В рамках подобного подхода советскую трагедию связывают в первую очередь с внешними происками, внутренним предательством и иными причинами такого же порядка. Отсюда делается закономерный вывод о том, что СССР проиграл США в холодной войне и был ликвидирован. Согласно взглядам сторонников подобной точки зрения, в результате этих событий на основе СССР образовалась конфигурация государств, которым суждено в исторической перспективе лишь угасать, подобно долгой гибели обломков Римской империи.

Известная доля истины в подобном взгляде на вещи присутствует. Однако она касается лишь поверхностных, верхних пластов исторической динамики и не ухватывает существа дела. По нашему мнению, СССР был наиболее сложным, высокоорганизованным и низкоэнтропийным[5] обществом своего времени. При всей отсталости некоторых секторов и отраслей хозяйства, Советский Союз обладал не только внушительным военным потенциалом, но и передовыми секторами науки и техники, развитым производством, собственным, отличным от других образом жизни населения. В этом плане крушение СССР представляло в главных и сущностных своих чертах не результат поражения в холодной войне, в том числе из-за предательства элит (это было дополнительным, ускоряющим фактором), а следствие того, что СССР первый вступил в системный кризис мировой индустриальной системы.

Как убедительно не только показали, но и статистически доказали гениальные советские исследователи В. Глушков[6], П. Кузнецов[7] и С. Никаноров[8], Советский Союз, столкнувшись с системным кризисом сложности, разнообразия и, как следствие, управляемости, не смог его разрешить и в результате дезинтегрировался. При этом произошло естественное для таких процессов упрощение воспроизводственных, экономических, социальных, политических и иных структур, а также их частичная деструкция.

Если подобный подход верен, а тому есть множество документальных доказательств и расчётных подтверждений, то Россия, при всей тяжести и трудности испытаний, которые выпали на её долю за последние 25 лет, оказалась не в арьергарде, а, как это ни парадоксально, в авангарде мировой динамики. Россияне, население Белоруссии, Казахстана не просто первыми вошли в фазу жизни в условиях тотального системного кризиса, не только смогли выжить, но и, более того, создать условия для перегруппировки и нового мобилизационного рывка. Иными словами, Россия как государство и социум является в настоящий момент самым «продвинутым» продуктом адаптации к системному, мировому кризису индустриализма. И в этом качестве наша страна получила эффективный иммунитет против системно-кризисных явлений с уникальными, пока ещё в полной мере не осознанными и совершенно нереализованными преимуществами, которые связаны с умением жить и развиваться в условиях системного кризиса.

Всем другим мирохозяйственным системам и цивилизационным платформам ещё предстоит пройти свой путь на Голгофу, столкнуться с жесточайшими последствиями кризиса мирового индустриализма, отягощённого деструкцией глобальной хозяйственно-финансовой системы и распадом универсального неолиберального жизненного устройства. Причём избежать этого не удастся никому: ни Америке, ни ЕС, ни Китаю, ни Японии, ни другим странам мира.

Таким образом, геополитическая и геоэкономическая конкретика, коренящееся в исторической традиции несходство культурно-цивилизационных кодов и, наконец, принципиальная асимметрия потенциалов адаптации к существованию в условиях системного и структурного кризисов делают жёсткое противостояние России и значительной части элит Соединённых Штатов и Европы практически безальтернативным и неотвратимым.

Как долго продлится это противоборство? Представляется, что длительность «холодной войны 2.0» будет зависеть, прежде всего, от характера и динамики системного кризиса позднего капитализма в форме финансизма, существующего на базе глобальной индустриальной платформы и реализующего универсальное неолиберальное жизнеустройство.

Однако возникает вопрос: с кем конкретно противоборствует Россия? Зачастую противная сторона отождествляется с теми или иными странами, их союзами и даже с этническими группами или представителями тех или иных конфессий. Представляется, что это путь в тупик, поскольку поиск врагов по географическому, национальному, конфессиональному и другим подобным признакам не раз приводил нашу страну к серьезным неудачам и поражениям.

На наш взгляд, геостратегическим противником России выступает сегодня значительная часть правящей западной элиты и контролируемых ею структурных элементов не только западных обществ, но и всего мира, которые связали свою судьбу с финансизмом, проще — с «империей доллара». Отсюда следует, что, во-первых, любое противоборство с этой, внешней по отношению к нашей стране силой автоматически предполагает и противоборство с теми социальными паттернами внутри России, которые объективно связывают свою жизнь с существованием финансизма. А во-вторых, поскольку на Западе — так же, как и на Востоке, — отнюдь не все национальные и наднациональные паттерны связывают своё будущее с финансизмом и поздним индустриализмом, они объективно являются в той или иной мере, на тот или иной период времени союзниками российского субъекта исторического действия. Поэтому, используя термин «Запад», надо всегда помнить, что Россия противоборствует не с Западом как таковым, а с определёнными паттернами западных элит и социумов. Сводить сложность субъектов противоборства к теоретическим концептам, например, «народов моря и народов суши», к «исконно враждебным» между собой конфессиям, государствам и т.п., — является пропагандистским упрощением, крайне вредным на практике.

В условиях нарастающего системного кризиса позднего индустриального общества преимущественно капиталистического типа война стала выполнять несколько иные функции, чем ранее, в чём-то на новом витке исторической спирали возвращаясь к своему первобытному прототипу. Она становится не только и не столько способом насильственного решения различного рода противоречий между субъектами мировой политики, к которым относятся как государственные, так и негосударственные акторы, сколько способом выиграть время и ресурсы для того, чтобы выжить в условиях системного кризиса и, по возможности, перейти в следующую стадию. Для этого необходимы время, технологии, ресурсы и, что крайне важно, максимальное ослабление всех потенциальных конкурентов. Причём лучшим способом ослабления является не нанесение им тотального поражения, а лишение их субъектности. Иными словами, превращение государств и негосударственных акторов в инструменты для достижения целей победителя.

Тем самым «холодная война 2.0», «холодная война нового типа» имеет со своим прототипом не больше общего, чем дельфин с ихтиозавром: форма почти идентична, но содержание принципиально иное.

ГЛОБАЛЬНОЕ ДОМИНИРОВАНИЕ США: КОНЦЕПЦИЯ, ИНСТРУМЕНТАРИЙ, РЕЗУЛЬТАТЫ

Без малого 25 лет назад, как уже не раз случалось в истории с разными политическими акторами, подавляющая часть американской правящей элиты приняла желаемое за действительное, приписав себе победу над Советским Союзом. Характерно, что книга П. Швейцера, долгие месяцы державшаяся в числе международных бестселлеров, получившая все возможные премии и переведённая на множество языков, включая русский, называлась «Победа»[9]. Она была написана на основе десятков интервью с видными фигурами из администрации Р. Рейгана и, частично, — Дж. Буша-старшего и рассматривалась как своего рода документальная летопись завершающего и ставшего самым успешным для США этапа холодной войны.

В итоге иллюзии заместили собой реальность, что породило выдвижение американским правящим классом концепции безусловного глобального доминирования и однополюсного мира Pax Americana. Кстати, не далее как летом 2014 года Б. Обама, не считаясь с опытом реализации этой концепции, по сути, подтвердил её верность тезисом об американской исключительности[10].

В сфере традиционных войн доктрина глобального доминирования должна была обеспечиваться инструментарием «сетецентрических» войн, в сфере культурно-информационной — инструментарием «мягкой силы», в сфере геополитической — инструментарием «управляемого хаоса», а для жёсткого политического противоборства и наказания непокорных предусматривался инструментарий «цветных революций».

Поскольку сердцевиной концепции глобального доминирования являются вооружённые силы США, начать анализ целесообразно с так называемой сетецентрической революции в военном деле.

Авторами концепции сетецентрической войны считаются вице-адмирал Артур Себровски и старший офицер Джон Гарска. В 1998 году они опубликовали работу под названием «Сетецентрическая война: её происхождение и будущее»[11]. Статья произвела эффект разорвавшейся бомбы в военных и научных кругах США. Заложенные в ней идеи легли в основу перестройки американских вооружённых сил.

Нельзя не отметить, что основные принципы и многие конкретные направления сетецентрического способа ведения войны были разработаны более чем за 10 лет до американcких авторов Маршалом Советского Союза Н.В. Огарковым[12]. При этом, в отличие от американских теоретиков и практиков, он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что речь идёт не о революции в военном деле или в методах ведения войны, а об объединении усилий средств разведки, управлении войсками и огневым поражением на основе новых методов сбора, обработки и передачи информации.

Российские военные эксперты Матвиенко Ю.А, Ковалёв В.И. и Малинецкий Г.Г. в своей итоговой статье «Концепция «сетецентрической» войны для армии России: «множитель силы» или ментальная ловушка?» справедливо замечают, что сетецентрическая война «не может определять формы и виды ведения боевых действий, представляя собой лишь новую систему взглядов на управление вооружёнными силами и боевыми средствами, ориентированную на достижение информационного превосходства над противником и предусматривающую увеличение их боевого потенциала за счёт создания единой информационно-коммуникационной сети, связывающей датчики (источники данных), лиц, принимающих решения, и исполнителей (средства поражения), а не за счёт простого количественного наращивания боевых средств («платформ»), как это было принято при организации боевых действий до настоящего времени»[13].

Данная оценка базируется на реальных итогах военных кампаний последнего десятилетия с участием вооружённых сил США и их союзников, которые, несмотря на беспрецедентное использование информационных технологий, были, по большому счёту, плачевны. Об этом говорят иракская катастрофа, перешедшая сегодня в стадию формирования «Исламского государства» (ранее — «Исламского государства Ирака и Леванта»); бесславный вывод американских и союзных войск из Афганистана, агрессия в Ливии с последующим затем убийством американского посла в Бенгази и сопутствующими этому событиями и т.д. Практика убедительно показала, что само по себе насыщение вооружённых сил электронными технологиями, повышение роли систем сбора, обработки и передачи информации не может принести победу на поле боя, даже в противоборстве с иррегулярными формированиями и достаточно слабыми войсковыми подразделениями.

Обратимся теперь от сетецентрических войн к другим американским военным «новеллам» последних десятилетий. Среди них выделяется концепция «мягкой силы», которая в книге «Мягкая сила. Средства достижения успеха в мировой политике»[14] Джозефа Ная, относящегося к числу наиболее влиятельных представителей американского политического истеблишмента, раскрывается следующим образом: «Если Наполеон, распространявший идеи Французской революции, был обязан полагаться на штыки, то ныне, в случае с Америкой, жители Мюнхена, равно как и москвичи, сами стремятся к результатам, достигаемым лидером прогресса». И далее автор подчёркивает: «Соблазн всегда эффективнее принуждения, а такие ценности, как демократия, права человека и индивидуальные возможности, глубоко соблазнительны»[15].

На постах директора национальной разведки и заместителя министра обороны Дж. Най пытался на практике реализовывать свою концепцию. Однако, по оценкам подавляющего большинства политиков, а также представителей военной и разведывательной элиты, не слишком преуспел в замене «жёсткой силы» на «мягкую».

Готовясь к избирательной кампании 2008 года на пост президента США, Хиллари Клинтон инициировала создание в Центре стратегических и международных исследований (Center for Strategic and International Studies, CSIS) комиссии по «мягкой силе» — Bipartisan Commission on Smart Power, которую возглавили профессор Дж. Най, а также Р. Эрмитэдж — бывший высокопоставленный сотрудник администрации Б. Клинтона (бывший до этого одним из руководителей американских сил быстрого реагирования). Итогом работы комиссии стал доклад «Более умная, более безопасная Америка». В докладе впервые был использован термин «умная власть» (власть интеллекта, smart power). Публично его впервые озвучила Хиллари Клинтон в своей речи в сенате непосредственно перед утверждением её кандидатуры на должность госсекретаря. В своём выступлении она сказала: «Мы должны использовать так называемую «власть интеллекта», полный набор имеющихся у нас средств: дипломатических, экономических, военных, политических, правовых и культурных, — выбирая нужное средство или сочетание средств в каждой конкретной ситуации».

Возникает вопрос, почему столь опытный и эффективный политик, как Хиллари Клинтон, дебютируя на посту главы внешнеполитического ведомства, говорила совершенно избитые вещи о том, что внешняя политика должна использовать все рычаги воздействия, а культурная политика является одним из важных инструментов внешнеполитической активности? Но такой выбор был связан с целым рядом обстоятельств и причин.

Во-первых, ещё в книге 1990 года «Призвание к лидерству: меняющаяся природа американской силы»[16] Дж. Най определил «мягкую силу» так: «Это способность добиваться желаемого на основе добровольного участия союзников, а не с помощью принуждения или выплат. Если Соединённые Штаты замедлят мобилизацию своих ресурсов ради международного лидерства, полиархия может возникнуть достаточно быстро и оказать свое негативное воздействие. Управление взаимозависимостью становится главным побудительным мотивом приложения американских ресурсов, и оно должно быть главным элементом новой стратегии». Х. Клинтон уточнила это следующим образом: «Америка должна научиться делать то, что другие хотят, но не могут. И делать это коллективно». То есть впервые в американской внешнеполитической практике глобалистские интересы и глобалистский образ действия вышли на первый план по сравнению с национальными интересами Америки.

Во-вторых, «умная власть» предусматривает использование всего арсенала инструментов, имеющихся в распоряжении США и их союзников, обслуживающих интересы наднациональной мировой элиты. Соответственно эти инструменты могут и должны использоваться не только поодиночке, но и совместно, подкрепляя друг друга.

Наконец, в-третьих, внимательный анализ доклада, подготовленного CSIS, позволяет прийти к выводу о том, что в качестве союзников США, участвующих в глобалистских акциях, рассматриваются отнюдь не только государства. В докладе указано, что на смену пирамиде с жёсткой иерархической структурой приходит «паутина разновеликих, разнокачественных и разнообразных действующих лиц, находящихся во взаимодействии». При этом становится понятным, что «в число таких акторов могут включаться не только различные государства или их образования, но и общественные движения, политические группы, активистские группы внутри стран, на которые направлены действия». В марксистской литературе прошлого века, после гражданской войны в Испании, такие группы называли «пятой колонной». Подразумевается также взаимодействие государства с транснациональными корпорациями.

Инструментом реализации политики «мягкой», а затем «умной» силы выступает концепция и инструментарий так называемого «управляемого хаоса», разработанные Стивеном Манном, который, собственно, и не скрывал, что его концепция «управляемого хаоса» есть механизм практической реализации построений Дж. Ная. В одной из своих ключевых работ он прямо писал: «Конфликтная энергия заложена в основы человеческих свойств с того момента, когда индивидуум стал базовым блоком глобальных структур. Конфликтная энергия отражает цели, ощущения и ценности индивидуального актора в сумме, идеологическое обеспечение каждого из нас запрограммировано. Изменение энергии конфликта людей уменьшит или направит их по пути, желательному для наших целей национальной безопасности, поэтому нам нужно изменить программное обеспечение. Деструктивная деятельность хакеров показала, что наиболее агрессивный метод подмены программ связан с вирусом, но не есть ли идеология другим названием для программного человеческого вируса?

С этим идеологическим вирусом в качестве нашего оружия США смогут вести самую мощную биологическую войну и выбирать исходя из стратегии национальной безопасности, какие цели-народы нужно заразить идеологиями демократического плюрализма и уважения индивидуальных прав человека».

Манн искренне полагал, что при помощи подобного программирования можно либо «отложить создание критического состояния, либо поощрить его и направить развитие системы в нужное русло». При этом «в действительности, сознаем это или нет, мы уже предпринимаем меры для усиления хаоса, когда содействуем демократии, рыночным реформам, когда развиваем средства массовой информации через частный сектор».

Особо следует подчеркнуть, что Стивен Манн не имел ни математического, ни физического образования, а был специалистом по английской классической литературе, затем перешёл на дипломатическую работу, где обслуживал в основном интересы кругов, близких к Пентагону. Впервые его концепция была обнародована спустя два года после опубликования первых работ по «мягкой силе» в 1992 году в журнале военного колледжа Армии США в томе 22 под названием «Теория хаоса и стратегическое мышление»[17]. Кроме своей основной работы несколько позже он опубликовал статью «Теория сложности и политика национальной безопасности» в книге «Сложность, глобальная политика и национальная безопасность», изданной Университетом национальной обороны.

Теория «управляемого хаоса» полностью лежит в русле стратегии Белого дома и Пентагона, которая направлена на то, «чтобы предотвратить повторное появление любой новой сверхдержавы на территории бывшего Советского Союза или в каком-либо другом месте. Цель состоит в том, чтобы Соединённые Штаты Америки никогда впредь не сталкивались с угрозой, сравнимой с Советским Союзом. Это является главным фактором, лежащим в основе новых глобальных и региональных стратегий. Практически они должны обеспечить условия, которые предотвратят доминирование любой враждебной силы в регионах, ресурсы которых достаточны для создания в перспективе новой глобальной власти. К таким регионам относятся Западная Европа, Восточная Азия, территории бывшего Советского Союза и Юго-Восточной Азии»[18].

Данная стратегия впервые была опубликована в марте 1992 года и утверждена ещё президентом Дж. Бушем-старшим, а с тех пор неуклонно реализуется сменяющими друг друга администрациями Белого дома независимо от их партийной и прочей принадлежности.

То есть теория «управляемого хаоса» Стивена Манна ставила и ставит своей целью деструкцию территорий и ресурсных баз любых потенциальных кандидатов в новые сверхдержавы. Некоторое время её положения циркулировали в пределах государственного департамента и учебных учреждений министерства обороны США.

Ситуация изменилась с приходом к власти Дж. Буша-младшего. Вице-президент Д. Чейни и министр обороны Р. Рамсфилд всерьёз восприняли построения С. Манна. Это тем более удивительно, что, когда Стивен Манн пытался получить научное признание, несколько раз выступая с разными версиями своей концепции в Институте сложности (Санта-Фе, штат Нью-Мексико), который является одним из бесспорных лидеров в сфере изучения нелинейных, неравновесных процессов, они всякий раз подвергались уничтожающей критике. И тот факт, что пропагандист-популяризатор последовательно получал ряд ключевых должностей, лишний раз подчёркивает уровень некомпетентности и дилетантизма, воцарившегося в официальном Вашингтоне за последние десятилетия. Итоги работы Стивена Манна в разных «горячих точках» говорят сами за себя.

Подавляющая часть проблем, с которыми сталкиваются в настоящее время Соединённые Штаты в самых разных уголках планеты, от Египта до Ирака, от Нигерии до Афганистана, являются результатом их же собственных неразумных, авантюристических действий, в значительной степени связанных с реализацией стратегии «управляемого хаоса».

Любой выпускник приличного университета или человек, поварившийся в бизнесе, военном деле, или побывавший в горячих точках, если задать ему вопрос об «управляемом хаосе», без колебаний ответит, что речь идет об оксюмороне. Хаос можно организовать или создать, но управлять им ещё никто не научился. Поэтому после каждого вмешательства американцев остаются «несостоявшиеся государства» (fail state) и зоны перманентных боевых действий, типа Сомали, Йемена, Афганистана, Ирака и других стран Ближнего Востока, лесных районов Колумбии и т.п. В свою очередь, эти регионы становятся рассадниками мирового терроризма, наркотрафика, работорговли, торговли оружием и т.п. И всё это так или иначе проникает в Америку и Европу.

В общем, концепция «управляемого хаоса», которую более правильно было бы назвать концепцией «управляемой организации хаоса», обернулась вторжением хаоса в сами Соединённые Штаты и другие страны Запада.

Запад в поисках новых решений

Однако нельзя не признать, что американский истеблишмент, несмотря на множество сложностей и недостатков, способен быстро учиться не только на своих, но и на чужих ошибках. Поэтому с начала 2010-х годов теория С. Манна перестала применяться во внешнеполитической практике США.

Ещё одним, до поры до времени эффективным методом реализации стратегий «мягкой», а затем «умной» силы были «цветные революции», технология которых была обоснована и разработана в комплексе работ Джина Шарпа о так называемых «ненасильственных революциях». Шарп ставил перед собой задачу классифицировать, кодифицировать и привязать к конкретным ситуациям все наблюдавшиеся в истории методы ненасильственных действий. В итоге в своей работе «Power and Struggle (Politics of Nonviolent Action, Part 1)» («Власть и борьба (политика ненасильственных действий, часть I)»), изданной ещё в 1973 году, он выделил 198 методов ненасильственного протеста и убеждения.

Теории Шарпа всегда сопутствовал некий флёр мошенничества. Ведь, начиная ненасильственные действия, оппозиция, революционеры и гражданские активисты ВСЕГДА провоцируют власть на неоправданное насилие или на неадекватное насилие. А когда это происходит, выдвигают лозунги о необходимости ВООРУЖЁННОЙ борьбы с «кровавой» властью. Поэтому грань между ненасилием и вооружённым мятежом провести сложно, а зачастую она вообще отсутствует. Если власть не делает ошибок, то ей помогают это сделать. В принципе, такие провокационные методы известны давно. И не Шарп — их основоположник. Достаточно вспомнить, например, деятельность Александра Парвуса во время русской революции 1905 года.

Особенностью сегодняшнего момента в переходе от ненасилия к вооружённому мятежу и перевороту следует признать разве что использование современных ИНФОРМАЦИОННЫХ ТЕХНОЛОГИЙ. Онлайн-трансляции с места событий мгновенно втягивают в сами события огромные массы людей. Недавний пример арабских революций и Евромайдана — наглядное тому подтверждение.

Летом 2013 года в ведущем учебном центре по подготовке специалистов по «оранжевым» революциям, во Флетчеровской школе Университета Тафтса (Массачусетс, США), совместно с Международным центром по ненасильственным конфликтам (ICNC), который является ведущим центром по разработке методов сопротивления власти, была проведена в полузакрытом режиме большая конференция «Ненасильственное сопротивление: вчера, сегодня, завтра».

Работа конференции была выстроена вокруг обсуждения доклада М. Стефан и Э. Ченовез «Why Civil Resistance Works: The Strategic Logic of Nonviolent Conflict». В докладе излагались результаты статистического исследования всех гражданских конфликтов в мире за 1985-2013 годы. По итогам анализа выяснилось, что движения гражданского сопротивления добились успеха в 55% зафиксированных случаев, тогда как военные противостояния власти имели успех только в 28%. В итоге был сделан вывод о том, что «гражданские ненасильственные кампании обеспечивают устойчивый переход к демократии в два раза чаще, чем вооружённое противостояние с властью».

Однако, наряду с этим привычным выводом, на конференции выяснилось, что за последние 15 лет наиболее эффективными (почти в 70% случаев) оказались смешанные стратегии. К смешанным стратегиям относились гражданские ненасильственные кампании, которые сопровождались либо угрозой силового противостояния с властью, либо точечными вооружёнными акциями. Соответственно, был сделан вывод о необходимости разработки теории, а главное, детального практического инструментария для гибридного гражданского сопротивления, включающего как ненасильственные методы, так и целевые вооружённые акции или угрозы применения силы против власти.

В конце 2013 года один из самых известных и авторитетных американских военных теоретиков генерал Стэнли МакКристелл на презентации своей книги «My Share of the Task: A Memoir» сказал: «Если наши силы специального назначения, морская пехота, армия, флот, сухопутные войска справляются со своими задачами, то их усилия полностью сводятся на нет политиками и экспертами. У нас негодная доктрина противоборства. Пора засучить рукава и браться за разработку новой».

Изложенное выше полностью относится и к теме формирующейся военной доктрины США и Запада в целом. В конденсированном, целостном виде она не представлена на сегодняшний день ни в одном открытом, в т.ч. платном, источнике. Поэтому попробуем осуществить сборку сведений о формирующейся доктрине, её инструментарии и методах из тех фрагментов, которые можно обнаружить в различных, в том числе неожиданных, источниках.

В августе 2014 года генерал Филипп Бридлав, командующий НАТО в Европе, дал развёрнутое интервью ведущей германской газете Die Welt, где, в частности, сказал: «Наша большая проблема на самом деле — новый вид ведения войны. Мы работаем над этим… На военном жаргоне это называется DIME: дипломатия, информация, вооружённые силы, экономика»[19].

Бридлав впервые на официальном уровне презентовал DIME-войны для широкой публики. Однако ещё в мае 2014 года австралийский Институт стратегической политики, один из главных «мозговых танков» (think tank) Запада в сфере стратегической и тактической военной мысли, провёл конференцию «Стратегия и её недостатки». В конференции участвовали ключевые политические деятели Австралии, включая членов правительства, а также старшие офицеры вооружённых сил, эксперты и аналитики не только из «страны кенгуру», но также США, Великобритании, Южной Кореи. В ходе конференции был обозначен новый подход к военным конфликтам. По мнению участников, западные страны должны взять на вооружение концепцию «комплексных насильственных противоборств», включающих в себя как единое целое политическое силовое доминирование, военные конфликты в традиционном виде, информационные операции, а также меры по финансово-экономическому принуждению противника к миру на условиях западных стран[20].

Ключевым для понимания данной доктрины является материал, подготовленный бывшим командующим войсками в Афганистане, а ныне одним из руководителей института Брукингса, полным («четырёхзвёздным») генералом Джоном Алленом и генерал-лейтенантом в отставке, известным военным теоретиком, членом совета директоров нескольких крупнейших корпораций Дэвидом Дептулой к конференции, проведённой летом 2014 года Брукингским институтом (Вашингтон) и фондом Петера Петерсона «Новая оборонная стратегия США для новой эры: военное превосходство, быстрота и эффективность»[21], где впервые был введен концепт «DIMET-операций на основе эффектов» как основного типа гибридных войн в обозримом будущем.

Рассмотрим этот концепт более подробно. Аббревиатура DIMET расшифровывается как: дипломатия, информационные операции, вооруженные силы, экономика (включая финансы) и технологии. Понятно, что это — расширенная версия концепции, публично обнародованной генералом Ф.Бридлавом, который «умолчал» об аспекте технологий.

Использование термина «операции на основе эффектов» связывают новый подход с одним из господствующих направлений военной мысли и практики на Западе. Впервые концептуальные основы и практические формы реализации «операций на основе эффектов» были разработаны полковником ВВС США Джоном Уорденом в ходе подготовки операции «Буря в пустыне». В развернутом виде этот подход получил название «Теории пяти колец», которая была впервые опубликована в статье «Враг как система» в 1995 году[22].

Концепция «операций на основе эффектов» построена на модели современного государства-нации, представляющей собой структуру из пяти концентрических колец. Центральное кольцо, или круг, олицетворяет лидеров и руководящие органы государства — наиболее критический и важный элемент, окружённый и защищённый четырьмя остальными. Во второе кольцо входят производственные объекты и структуры, которые в значительной мере определяют национальную мощь. Третье кольцо — это логистическая, транспортная и энергетическая инфраструктуры. Четвёртое кольцо — народонаселение и основные формы его деятельности. И наконец, пятым, внешним, кольцом являются вооружённые силы[23]. В рамках «операций на основе эффектов» реализуется принцип «изнутри—вовне». Иными словами, чем ближе к сердцевине пяти кругов нанесён удар, тем быстрее, с меньшими затратами ресурсов и с большими результатами может быть завершён конфликт.

В начале нынешнего века генерал Дэвид Диптула, один из авторов данной концепции, значительно расширил теорию и практику «операций на основе эффектов». В своей работе он предложил рассматривать любой военный конфликт не только с точки зрения традиционных военных действий, но и включая в него дипломатический, информационный и экономический аспекты. Он предложил рассматривать врага как целостную систему и главной целью операции ставить разрушение связей внутри этой системы. По его мнению, «это расширенное представление обеспечивает более эффективные пути к достижению национальных целей и позволяет рассматривать формирование среды для сведения любой острой проблемы к минимуму в интересах США»[24].

Применительно к материалу Д. Аллена и Д. Диптулы осталось рассмотреть концепт «гибридных войн». В настоящее время этот термин крайне популярен среди военных: как практиков, так и теоретиков. Он завоевал признание экспертного сообщества, а в последнее время, особенно в связи с событиями в Ливии, Сирии и на Украине, широко используется и в медиапространстве. Франк Хофманн, один из авторов концепции «гибридных войн», характеризует их как «полный арсенал различных видов боевых действий, включая конвенциональные возможности, иррегулярную тактику и формирования; террористические акты, включая беспорядочное насилие и криминальные беспорядки. Гибридные войны могут вестись как государством, так и различными негосударственными акторами»[25]. Буквально за последние месяцы термин «гибридная война» стал трактоваться ещё шире. В частности, в приведённом выше интервью Ф. Бридлава прямо говорится, что «DIME-конфликты — это и есть современные «гибридные войны». По сути, сегодня под «гибридными войнами» понимают любые насильственные конфликты, в которых соединились физическая и психологическая, военная и невоенная составляющие. Если раньше можно было чётко отделить друг от друга политическое принуждение и вооружённые столкновения, обычную войну и террористические операции, финансово-экономические диверсии и партизанскую герилью, то сегодня всё это представляет собой некое единое и подчас неразделимое целое.

Именно в этом основной пафос и одновременно практический смысл концептуальной, основополагающей статьи Д. Аллена и Д. Диптулы. Характерно, что этот материал внимательнейшим образом проштудировали не только в штабных кабинетах и на военных базах, но и в политических коридорах. В сентябре Б. Обама предложил Д. Аллену возглавить координационный штаб по борьбе с «Исламским государством», ранее называвшимся «Исламским государством Ирака и Леванта».

Хотелось бы обратить внимание и на ещё одно чрезвычайно важное обстоятельство. В своём материале авторы критикуют американских военных теоретиков и практиков за отставание по сравнению с военными мыслителями из других стран. В частности, они указывают, что понимание войны как комплексного конфликта, ведущегося во всех сферах возможного противоборства, было ещё в 1999 году сформулировано двумя китайскими генералами Куиао Лиангом (Qiao Liang) и Вангом Хиангсуи (Wang Xiangsui) в знаменитой книге «Война без правил» («Unrestricted Warfare»). Это понимание легло в дальнейшем в основу разработки практических мероприятий по ведению жёсткого противоборства НОАК. В 2009 году о необходимости принятия на вооружение армией Израиля концепции системного, превентивного противоборства, включающей армейские, политические, информационные, кибернетические и экономические аспекты, говорил известный израильский политический деятель, министр обороны Эхуд Барак.

С учётом вышеизложенного необходимо сделать один, весьма важный и принципиальный практический вывод. До последнего времени некоторые российские военные теоретики и практики считали использование термина «война» применительно к информационным, экономическим, технологическим противоборствам неадекватным и некорректным для специалистов-профессионалов. Однако жизнь в очередной раз оказалась богаче устоявшихся представлений о ней. Это, кстати, отлично понимали и классики военной стратегии, которые, например, как Клаузевиц, называли войну «изменчивым хамелеоном», или, как Сунь-Цзы, описывали её при помощи метафоры «переменчивого и стремительного потока воды».

Бесспорным фактом сегодня стало то, что жёсткие информационные, финансово-экономические, политические, технологические конфликты в полном и прямом смысле этого слова стали войной. А если что-то выглядит как утка, крякает как утка, ходит, как утка, и летает, как утка, — то это наверняка всё-таки утка, а не поросёнок. Поэтому всегда лучше называть вещи своими именами.

ЕЩЁ РАЗ ОБ «ИНФОРМАЦИОННЫХ ВОЙНАХ»

В этой связи — особенно принимая во внимание перетекание акцентов системных конфликтов из материально-вещественной формы в информационную, — представляется важным не в умозрительно-теоретическом, а в практически-прикладном плане разобраться с феноменом информационных войн.

В этой сфере и у нас, и за рубежом подчас наблюдается значительная путаница. Например, даже один из основоположников теории информационных войн и разработчиков их практических аспектов М. Либитски выделяет то пять, то семь видов информационной войны[26].

Представляется, что и в практическом, и в содержательном плане можно выделить три основных типа информационных войн. Это — ментальные или психологические войны, кибервойны и поведенческие войны.

Ментальные (психологические) и кибервойны разделяются по объектам и средствам боевого воздействия.

Ментальные (психологические) — это контентные войны, имеющие своей целью изменение массового, группового и индивидуального сознания или психики. В процессе ментальных войн идёт борьба за умы, ценности, установки и т.п. Ментальные войны велись задолго до Интернета, насчитывают историю, измеряемую даже не сотнями, а тысячами лет. Интернет просто перевёл эти войны на качественно иной уровень интенсивности, масштабности и эффективности.

Что же касается кибервойн, то это целенаправленное деструктивное воздействие информационных потоков в виде программных кодов на материальные объекты и их системы. Бывший высокопоставленный чиновник, а ныне эксперт по безопасности правительства США Ричард А. Кларк дал такое определение: «Кибервойна — это действие одного национального государства с проникновением в компьютеры или сети другого национального государства для достижения целей нанесения ущерба или разрушения»[27].

По де-факто сложившемуся, но юридически не закреплённому мнению подавляющего большинства военных и специалистов по информационной безопасности (вне зависимости от их страновой принадлежности), под кибервойнами понимают целенаправленные действия по причинению ущерба, перехвату управления или разрушению критически важных для функционирования общества и государства сетей и объектов производственной, социальной, военной и финансовой инфраструктуры, а также роботизированных и высокоавтоматизированных производственных технологических линий и т.п.

Ментальные и кибервойны представляют собой две разновидности войн, ведущихся в сетевом электронном пространстве, которое охватывает не только Интернет, но и закрытые государственные, военные, корпоративные и частные сети. Для каждого из этих двух типов войн свойственны свои инструментарии, методы, стратегии и тактики ведения, закономерности эскалации, возможности предупреждения и т.п.

Отдельная тема — это поведенческие войны. В настоящее время практически невозможно найти западные публикации, посвящённые данной теме. В значительной степени это связано с её чрезвычайной деликатностью, в том числе для западного общественного мнения. Кроме того, комплекс возможностей для ведения полноценных поведенческих войн появился лишь недавно в связи с накоплением огромных массивов объективной информации о человеческом поведении, в том числе — о поведении социальных и иных групп сколь угодно большой размерности. Эти сведения большей частью содержатся в Интернете, который по факту является огромным поведенческим архивом.

Возможности поведенческих войн связаны с инструментарием, разрабатываемым на стыке когнитивных вычислений, Больших Данных и междисциплинарного комплекса поведенческих наук. Давно и хорошо известно, и особый вклад внесли в это российские психологи, что человеческое поведение в значительной мере зависит не только от наших представлений, ценностей, убеждений, но базируется, прежде всего, на стереотипах, привычках, поведенческих паттернах, а также складывается под воздействием формальных и неформальных социальных институтов.

Доказано, что человек по своей психофизиологии, как и любое живое существо, склонен к решению задач с наименьшей затратой энергии и других ресурсов. Поэтому, как неопровержимо установили исследователи, значительная часть нашего поведения осуществляется в своего рода полуавтоматическом режиме, на основе привычек и стереотипов[28]. Это касается не только элементарных поведенческих функций и стандартных жизненных ситуаций. Наши привычки, поведенческие паттерны, культурные стереотипы и т.п. оказывают серьёзное воздействие даже в сложных ситуациях выбора, казалось бы, требующих глубоких размышлений и мобилизации ресурсов сознания[29].

При этом хорошо известно, что человеческая деятельность не сводится к человеческой психологии или работе психики. Она в значительной мере носит социальный характер.

Арсенал поведенческих войн как принципиально нового вида информационной войны основан на технологиях манипуляции алгоритмами поведения, привычками, стереотипами деятельности, вложенными в нас социумом в самом широком смысле этого слова. Грубо говоря, инструментарий поведенческих войн состоит в том, чтобы отделить привычку от сложившегося вида деятельности, сформировавшей её ситуации, и использовать поведенческие паттерны для достижения иных целей. Поведенческое оружие — это оружие завтрашнего дня. Именно под него заточен только что пущенный в эксплуатацию супергигантский по своей информационной ёмкости центр АНБ в штате Юта, который аккумулирует массивы поведенческой информации, охватывающие практически всё человечество. Именно на этот: не только не афишируемый, но и засекреченный новый вид вооружений, — возлагаются частью американских элит наибольшие надежды в жёстких противоборствах ближайшего будущего. Именно тема поведенческих войн в наибольшей мере табуирована и засекречена в мировом информационном пространстве, как в годы Второй мировой секретились все данные по «атомному проекту». Более того, ведущие американские масс-медиа, наиболее популярные блогеры и другие источники публичной информации получили из Вашингтона негласную рекомендацию: при появлении каких-либо материалов на тему поведенческих войн дискредитировать их любыми доступными средствами, начиная от обвинений в конспирологии и заканчивая доказательством о якобы технологической невозможности ведения таких войн[30].

ВОЙНА: НОВОЕ ЛИЦО

Сегодня всё четче проступает новое лицо войны, которую Запад ведёт против России. Она, как это предвидели и предсказывали, например, в своё время Д. Оруэлл и С. Лем, становится всё более трудно определимой, маскирующейся под мир. На наших глазах стирается граница между войной и миром и формируется — по крайней мере на обозримое будущее — новая реальность: «войномира» или «мировойны». В этой неудобной, жёстокой и некомфортной реальности предстоит жить всем. И наша страна здесь — не исключение. Ей уже сегодня брошены прямые и жёсткие вызовы, созданы новые, в том числе непривычные, угрозы.

В ходе нарастающего глобального системного кризиса индустриализма в его поздней стадии финансизма любые жёсткие насильственные противоборства неизбежно приобретают характер войн за будущее. Такого рода войны ведутся во имя решения трёх задач.

Во-первых, для выигрыша времени, необходимого для нахождения путей выхода из кризиса. Войны за время — самые жестокие войны, поскольку во многих случаях они предполагают лишь одного выжившего, забравшего себе временной ресурс всех проигравших.

Во-вторых, это войны за ресурсы, в том числе не только за полезные ископаемые, производственный потенциал и т.п., но и, во всё большей степени, — за воду, другие рекреационные ресурсы, нетронутые территории, которые могут стать основой новых техноценозов, и т.п.

В-третьих, это войны, главной целью которых становится не обладание каким-либо ресурсом, а десубъективизация противника, превращение его из активного, деятельного актора, играющего свою роль в мировой политике, а главное — имеющего собственное культурное и цивилизационное лицо, — в объект, инструмент для решения тех или иных задач победителя военного конфликта.

В нынешних конкретно-исторических условиях Запад (с учётом отмеченной выше условности применения данного термина) главные усилия против России сосредоточил на экономическом и технологическом измерении DIMET-операций на основе эффектов.

Связано это, прежде всего, с тем, что боеготовность российской армии, её техническая оснащённость и навыки ведения современных, в том числе «гибридных», «прокси»- и «асимметричных» войн оцениваются на Западе достаточно высоко. На ведущих американских военных интернет-ресурсах особо отмечается искусство осуществления операций в рамках гибридных войн, продемонстрированное Россией в Крыму[31]. Несмотря на достаточно жёсткую форму противоборства России, США, Евросоюза, НАТО в ходе украинского кризиса, высшие должностные лица западных стран и союзов, включая Б. Обаму, нового Генерального секретаря НАТО Й. Столтенберга, Ф. Бридлава и других, не устают повторять, что «горячий» военный конфликт между Россией, США и НАТО просто немыслим в современном мире. Искренностью эти высказывания, конечно, не отличаются. Однако вполне очевидно, что традиционный военный конфликт напрямую с Россией — это последнее, на что готов пойти сегодня Запад. Так же скептически Запад рассматривает свои шансы на дипломатической арене. Тому много причин, включая постоянное членство России в Совете Безопасности ООН, блокирование по многим ведущим вопросам мировой политики России, Китая, Индии, Бразилии, противоречия внутри Европейского союза и т.п.

До недавнего времени большие надежды в конфронтационной плоскости Запад связывал с информационными войнами. Однако за последнее время ситуация изменилась и здесь — вследствие сложной комбинации разнообразных факторов. Среди них, прежде всего, следует выделить целенаправленные и согласованные действия России, Китая и присоединившихся к ним многочисленных стран, традиционно относимых ко второму миру[32], по радикальному ослаблению контроля США над интернет-пространством и защите собственного «цифрового суверенитета». Свою роль сыграли и разоблачения Э. Сноудена, заметно изменившие отношение к информационной политике США со стороны их западных партнёров. Наконец, немаловажную роль сыграл переход России от оборонительной к наступательной стратегии в информационном противоборстве, включая задействование таких инструментов, как Russia Today, блогерские сообщества и т.п. По мнению подавляющего большинства серьёзных аналитиков, в сфере ментальных войн Запад утратил технологическое и кадровое превосходство и перешёл от наступления к обороне.

Огромные надежды в сфере информационного противоборства связываются на Западе с инструментарием поведенческих войн. Однако пока здесь только завершаются подготовительные мероприятия, и реальное применение поведенческих войн ожидается только через два-три года[33].

В этих условиях фактически безальтернативными полями войны Запада против России стали поля экономики и технологии. Традиционным инструментом, используемым в этих сферах, является механизм санкций, который в том или ином виде действует уже более 200 лет.

Теме экономических и технологических санкций посвящено огромное количество работ. Она постоянно обсуждается на многочисленных открытых и закрытых площадках. Наибольшим авторитетом на Западе в этой сфере пользуются основополагающие труды, посвящённые теоретическому и эмпирическому анализу санкций за последний век, авторами которых выступили Г. Хофбауэр, Д. Скотт и К. Эллиотт, а также Б. Тейлор [34].

При этом экономические санкции, на которых в значительной мере сосредоточено внимание общества, несмотря на всю их внешнюю грозность, носят дополняющий характер и являются своего рода вспомогательными санкциями по отношению к технологическим. Любые ограничения по доступу к рынкам капитала даже в краткосрочной перспективе, измеряемой интервалом порядка полутора-двух лет, не могут оказать сколько-нибудь заметного воздействия на российскую экономику. В настоящее время огромные объёмы инвестиционных ресурсов и свободных финансовых средств имеются на рынках Китая, Ближнего Востока, в таких финансовых центрах, как Гонконг, Сингапур и т.п. В современном мире единственный ресурс, который наличествует в избытке, — это деньги. Именно с переизбытком данного ресурса связана происходящая на наших глазах повсеместная инфляция активов, выражающаяся в росте курсов акций и различного рода индексов. Высшие китайские должностные лица уже сделали заявления о своей готовности заместить западные финансовые институты на рынках кредитования и инвестирования в российскую экономику. Поэтому сами по себе финансовые санкции неприятны, но малорезультативны. Это угрозы, которые несложно отразить даже с использованием стандартных финансово-инвестиционных инструментов.

Пожалуй, единственно серьёзными и крайне разрушительными санкциями стали бы отключения российских банков от SWIFT и других международных расчётно-платёжных систем.

С технологическими санкциями дело обстоит сложнее. Несмотря на глобализацию экономики, соответствующей ей технологической глобализации не произошло. В результате налицо достаточно серьёзная диспропорция между динамикой и масштабами экономической мощи и объективными характеристиками технологического лидерства. Соединённые Штаты, Германия, Франция, Великобритания, Япония, Израиль и ряд других западных стран по-прежнему концентрируют в своих руках собственность на основные критические технологии[35]. Это хотя и неприятная для нас, но реальность. Зачастую её пытаются опровергать ссылками на экспоненциальный рост новых патентов в Китае и частично в Индии, как показатели резкого возрастания их научно-технологической мощи. Также используется индекс роста совокупных расходов на НИОКР. Однако это не вполне так. Детальный анализ патентов и структуры расходов на НИОКР показывают, что подавляющая их часть относится к так называемым «улучшающим инновациям», т.е. различного рода техническим изобретениям, совершенствующим уже найденные технологические решения. Они не имеют прямого отношения к прорывным критическим технологиям и не ведут к изменению структуры страновой собственности на основные пакеты технологий.

Параллельно этому следовало бы обратить внимание на ещё одно обстоятельство, совершенно ускользающее от внимания аналитиков и ни разу не упомянутое в российской и зарубежной открытой печати. По результатам разоблачений Э. Сноудена, уже после того, как прошла первая волна сенсационных материалов, Лаура Пойнтрасс на основе переданных ей Э. Сноуденом материалов опубликовала статью о роли, возможностях и инструментах АНБ в тотальном контроле и шпионаже в отношении мировых финансовых потоков, доходящих до уровня сплошного скрининга всех финансовых транзакций, осуществляемых по системе SWIFT[36]. Известно также, что с 2011 года в США под другим названием была, по сути, реанимирована программа Socrates[37], нацеленная, помимо прочего, на мониторинг конкурентоспособности не только отраслей, но даже отдельных секторов и технологических блоков и предприятий в странах – потенциальных конкурентах США. Вполне очевидно, что соединение функционала программы Socrates и возможностей АНБ позволяет американской разведке отслеживать поставки не только готовых изделий в сферах критических и высоких технологий, но и их комплектующих в любую страну мира, относимую к потенциальным конкурентам США, в том числе — через систему финансовых транзакций.

Что же касается России, то уровень информированности США об экспорте в нашу страну не только готовых изделий, но и комплектующих для производимой в стране продукции достаточно велик ввиду ещё одного обстоятельства. Как известно, переговоры по вступлению в ВТО шли более десятилетия. В ходе этих переговоров детально «утрясались» пошлины и другие вопросы регулирования экспортно-импортных операций по изделиям любого типа, включая комплектующие, субстанции для переработки и т.п. Со слов переговорщиков известно, что по каждому вопросу западная сторона требовала предоставления от российских экономических органов соответствующей информации, обосновывающей её позицию. Таким образом, по факту у западных контрагентов, действующих, несомненно, в том числе по прямому заданию разведок, скопился огромный массив сведений по структуре российского импорта, включая, опять же, не только готовую продукцию high-tec, но и комплектующие для её производства в нашей стране. Дополнительно была получена бесценная информация, связанная с возможностями локализации высокотехнологичного производства. Для непосвященных следует пояснить, что под безобидным словом «локализация» скрываются реальные возможности импортозамещения как готовой продукции, так и компонентов и сырья, необходимого для производства готовых изделий на территории России. Информация по локализации предоставлялась для того, чтобы обосновать российскую позицию по отсрочке введения тех или иных норм ВТО, либо временного их изменения.

Таким образом, рассматривая вопросы технологических санкций, и шире, технологического противоборства, следует отдавать себе отчёт, что Запад располагает достаточно полной и адекватной информацией о потенциале, возможностях и сроках импортозамещения, а также о наличии или отсутствии альтернатив замены поставщиков из стран, присоединившихся к санкциям, на представителей иных, более дружественных нашей стране государств. Наиболее уязвимыми в технологическом плане отраслями являются нефтегазовая, в части глубокого и сложного бурения, бурения на шельфе; нефтепереработка и нефтехимия; высокотехнологичное машиностроение, включая космическую отрасль, авиастроение, судостроение, фармацевтику и т.п. Это лишь основные из множества отраслей, подотраслей и видов производств, критически зависящих от американской и европейской продукции и комплектующих, которые не могут быть заменены: либо вообще, либо без значительной потери в эффективности, — аналогами из других регионов мира, включая Китай.

Отдельный разговор — об информационно-коммуникационных технологиях, в первую очередь — об их аппаратном компоненте. Следует иметь в виду, что производителями определённых классов аппаратных компонентов и готовых изделий эксклюзивно являются американские компании либо компании других стран, полностью контролируемые американским капиталом. Если в сфере бытовой электроники и техники основными производителями и частично изготовителями даже микроэлектронных компонентов стали Китай и другие страны Южной и Восточной Азии, то применительно к сложным микроэлектронным изделиям монополию по-прежнему продолжают держать США, Япония и — в меньшей степени — Канада, Великобритания, Франция и Германия.

С учётом этого и выстроена западная стратегия введения технологических санкций. В первую очередь были введены такие технологические санкции, как запрет на передачу технологий, поставку техники, а также различного рода компонентов и осуществления инжиниринговых работ для энергетического сектора, сектора двойных технологий, примыкающую к оборонно-промышленному комплексу. Несложно просчитать в этой логике и вероятные последующие шаги Запада.

Чрезвычайно важно обратить внимание и ещё на одно обстоятельство, на которое не обращается должного внимания при рассмотрении противоборства в технологической плоскости. Технологические санкции являются ключевым, но не единственным инструментом этого противоборства. Сами по себе технологии без людей мертвы. Поэтому колоссальную роль играют различного рода научно-технические обмены, стажировки специалистов в ведущих зарубежных компаниях, и особенно — в университетах, которые давно превратились в мощнейшие научно-технические и производственные комплексы. В рамках противоборства с Россией в течение последнего года проводится явный и всё более ощущаемый курс на сворачивание такого рода контактов. Делается это без каких-либо видимо принятых директивными органами санкций и широковещательных объявлений. Просто попечительские советы университетов и различного рода фондов не выделяют гранты, закрывают темы, сворачивают программы научного и технологического обмена, а также закрывают двери лабораторий и компаний перед российскими специалистами. С учётом того, что в ведущих университетах США, Западной Европы и Японии давно уже работают межнациональные коллективы, в том числе с широким представительством граждан Китая, Индии, Южной Америки, такого рода акции, по сути, ведут к серьёзному ограничению участия российских исследователей, разработчиков, инженеров, технологов в глобальном международном разделении труда.

СУММА ТЕХНОЛОГИЙ КАК ОРУЖИЕ ПОБЕДЫ

На любую ситуацию надо смотреть открытыми глазами и не выдавать желаемое за действительное, принимая вещи такими, какие они есть на самом деле. Именно в сфере технологического противоборства Запад после крушения Советского Союза имеет наиболее заметные преимущества. Именно отсюда исходят самые опасные угрозы, потенциально способные решить исход конфликта в пользу Запада.

С учётом сделанного вывода о том, что противоборство России и Запада (понимаемого не как Запад вообще, а как конкретные властные правяще-элитные группы и контролируемые ими социальные паттерны по всему миру) носит глобальный характер, что не отменяет сотрудничества, а также возможности смягчения форм и напряжённости противоборства, необходимо разработать асимметричные, оперативные, по возможности малозатратные и обязательно реализуемые на практике меры по перехвату Россией инициативы в сфере развития технологий.

Перенос противоборства в технологическую сферу, несомненно, относится к классу асимметричных конфликтов. Их теория впервые была разработана в Соединённых Штатах и Великобритании ещё в 70-е годы прошлого века[38]. Однако впервые асимметричные конфликты были целенаправленно поставлены во главу угла в национальной оборонной стратегии Китайской Народной Республики, принятой в начале XXI века.

Овладение особенностями стратегии и тактики, разработка инструментария асимметричных конфликтов открывает перед более слабой его стороной возможности для победы. Так, ведущий исследователь асимметричных конфликтов Айвен Аррегин-Тофт подсчитал итоги конфликтов за последние 200 лет между крупными и маленькими странами. В результате расчёта выяснилось, что в 71% побеждает сильная сторона и лишь в 29% — более слабая с точки зрения наличия ресурсов. Одновременно А. Аррегин-Тофт проанализировал конфликты между сильной и слабой стороной, когда слабая сторона использовала различного рода нетрадиционные, как военные, так и невоенные, методы. В этом случае успешность слабой стороны возрастала с 29% до 64%[39].

Что касается китайского варианта асимметричных конфликтов, то, согласно и официальным, и неофициальным источникам, он предусматривал широчайшее использование кибероружия, которое фактически стало для Пекина своего рода фактором стратегического сдерживания. При этом надо отметить, что в современном сверхинформатизированном и взаимоувязанном мире использование кибероружия одной стороной против другой, даже в «прокси»-варианте, чревато полномасштабным военным конфликтом. Недавно принятые в США официальные документы по проблемам безопасности прямо указывают, что в случае идентификации киберагрессора по нему может быть нанесен удар не только средствами кибервооружений, но и традиционными видами оружия, не исключая ракетно-ядерного.

Есть ли в этих условиях конвенциальные, т.е. разрешенные, не влекущие за собой риска неконтролируемой эскалации, средства для победы в асимметричных противоборствах?

Ещё в начале 90-х годов, опираясь на работы С. Лема «Сумма технологий» и Э. Янча «Прогнозирование научно-технического прогресса», А. Террилл опубликовал работу, посвящённую возможностям использования спилловер-эффекта в асимметричных и гибридных конфликтах[40].

Спилловер-эффект представляет собой распространение турбулентности, неустойчивости, изменения динамики из одной сферы в другую, связанную с ней. Первоначально этот феномен был открыт практически одновременно в гидродинамике и при анализе инвестиционных рынков. А. Террилл установил, что различного рода изменения внутри техносферы оказывают максимальный спилловер-эффект на политику, экономику, социум. Иными словами, процессы, происходящие внутри технологической сферы, гораздо интенсивнее и сильнее влияют на другие сферы человеческой деятельности, чем перемены, происходящие в иных её сегментах. Открытие спилловер-эффекта фактически сделало возможным целенаправленное использование технологий как инструмента и поля противоборств.

Однако спилловер-эффекты не были взяты на вооружение западной стратегической мыслью. В это время она была увлечена сетецентрическими платформами, операциями на основе эффектов, управляемым хаосом и другим инструментарием. Согласно анализу публикаций в американских военных и научных журналах спилловер-эффекты техносферы продолжают недооцениваться и сегодня. Главные надежды в настоящее время связываются с кибероружием и поведенческими войнами, а также — с совершенствованием форм конфликтов в направлении расширения практики гибридных войн.

Между тем именно технологическое направление противоборства открывает наиболее интересные перспективы для России. На сегодня наиболее развитая и динамичная техносфера является достоянием Соединённых Штатов и союзных им стран, в первую очередь — Западной Европы и Японии. В России же техносфера за последние 25 лет испытала на себе действие разнородных деструктивных процессов. В результате мы имеем дело с классической асимметричной ситуацией, когда слабость может быть превращена в силу, а недостатки, при должном подходе, превращены в достоинства.

Дело за малым: за разработкой и использованием инструментария, который позволит реализовать на практике спилловер-эффект и обеспечить на этой основе потенциальные возможности для управляемых дисфункций и направленных деструкций производственно-технологической, финансово-экономической и социально-политической сфер западного общества.

Иными словами, необходимо найти такие технологические артефакты, которые бы повысили турбулентность и неустойчивость технопроизводственной платформы современного Запада и, как следствие, привели бы к негативной динамике и дисбалансу в финансово-экономической и социально-политической областях. Прежде всего необходимо ответить на вопрос: а возможно ли это в принципе?

Теория длинных волн Н. Кондратьева[41] и его последователей, теория техноценоза профессора Б. Кудрина[42], а также концепции технологически-инвестиционных циклов К. Перес[43], технологических укладов С. Глазьева[44], геотехноценозов В. Криворотова—Л. Бадалян[45], нелинейной социодинамики профессора Г. Малинецкого[46] и технопакетов С. Переслегина[47] позволяют не просто положительно ответить на поставленный вопрос, но и содержат все эвристические и методологические предпосылки для определения «суммы технологий», которая может быть использована в качестве своеобразной «технологической бомбы» России против Запада.

Под термином «технология», как правило, понимается последовательность операций, обеспечивающих воспроизводимый, заранее заданный результат при соблюдении установленных требований, условий, регламентов, а также при наличии необходимых инструментов и т.п. В обыденной жизни технологии, как правило, связываются с преобразованием природы, т.е. вещества, либо информации. Однако, строго говоря, технологии представляют собой способ преобразования чего-то во что-то и потому касаются всех сторон человеческой жизнедеятельности. Как правило, выделяются три основных типа технологий: во-первых, предметные, связанные с преобразованием вещества или самого человека; во-вторых, инвестиционно-управляющие, связанные со способами концентрации различного рода ресурсов; и, в-третьих, институциональные, связанные с организацией и взаимодействием людей в процессе использования предметных и инвестиционных технологий[48].

Каждой группе предметных технологий соответствуют свои инвестиционно-управляющие и институциональные технологии. Ещё одним важным понятием является «технологический пакет». Технологический пакет — это взаимосвязанная и взаимодействующая совокупность технологий, позволяющих получить тот или иной конечный продукт, удовлетворяющий какую-либо потребность[49]. Например, существует технопакет «Персональный компьютер». В рамках этого технопакета имеются различные варианты, обеспечивающие изготовление десктопов, ноутбуков, смартфонов и т.п.

«Технологическим оружием» может служить не любая технология, а лишь дестабилизирующая, т.е. повышающая неустойчивость, создающая новые проблемы и т.п. для деловой, инвестиционной, социальной и политической сред. Нужно найти те технологии, использование которых, в конечном счёте, может вызвать необходимый эффект. При этом сразу же надо подчеркнуть, что само по себе наличие таких технологий и знание другой стороны конфликта о том, что они имеются у противоположной стороны, является мощным сдерживающим фактором и может привести к необходимым последствиям даже без фактического использования таких технологий.

О каких же группах технологий конкретно идёт речь? Пойдём от простого к сложному. Первая группа технологического оружия — это так называемые «замыкающие» технологии[50]. Каждый технопакет имеет свою замыкающую технологию, которая связывает совокупность технологий в единое целое и делает продукт, изготовленный с использованием всех этих технологий, удовлетворяющим ту или иную потребность.

Так, например, одна из самых популярных сегодня новаций — не только в военной, но и в гражданской сфере — дроны, или беспилотные летающие аппараты (БПЛА). Например, крупнейшие интернет-порталы переходят к доставке заказов на места при помощи небольших дронов. При этом мало кто знает, что первый такой БПЛА, британский Queen Bee, поднялся в воздух и успешно выполнил задание в 1933 году. В 60-х — первой половине 80-х годов лидером в разработке и производстве БПЛА, выполняющих в основном разведывательные функции, был СССР. Затем значительная часть конструкторов, инженеров, технологов эмигрировала в США и Израиль. Теперь именно эти страны являются мировыми лидерами технологического пакета «дроны». Однако массовое использование этого технопакета, существующего уже более 80 лет, стало возможным только после создания замыкающей технологии по изготовлению микроэлектроники, которая позволяет дрону выполнять все свои функции при минимальных затратах ресурсов и при максимальных внешних помехах.

Замыкающая технология тем важнее, чем более значим для экономики и социума её технопакет. Казалось бы, получить наперед такого рода знания маловероятно. Ведь, согласно известной житейской мудрости: «знал бы прикуп — жил бы в Сочи».

Но кое-что в этом направлении уже сделано, делается и будет делаться. Так, Питер Тиль, хозяин самого известного программного комплекса «Palantir», используемого разведкой США, совместно с выдающимся математиком Шоном Горли создали компанию Quid, которая специализируется на поиске пустых технологических ниш, в настоящее время не заполненных, но крайне необходимых для дальнейшего развития тех или иных технологий. Делается это на основе анализа больших баз патентных данных и нейросетевого программирования. Государственные органы США и практически все компании из списка Fortune-500 платят миллионы долларов за прогнозы Quid.

В России создана ещё более мощная и эффективная система поиска замыкающих технологий для наиболее перспективных технопакетов. Система Quid построена на счётных методах и выдает большую совокупность результатов, отсеивать которые «вручную» должны уже эксперты, на решения которых, как показал Д. Канеман, сильно влияют их субъективные предпочтения и личные научные взгляды[51], т.е. велика инерционная компонента. Система «знаниевого реактора», созданная под руководством С. Переслегина, позволяет определить не только наиболее перспективные технопакеты, но и выделить в них ещё несуществующие замыкающие технологии. Она была с успехом опробована в самых серьёзных проектах, включая корпорацию «Росатом».

Может возникнуть вопрос: а какова нужда в подобном комплексе, если замыкающие технологии наверняка принадлежат корпорациям из списка Fortune-500, которые в немалой степени интегрированы с политической элитой Запада, вступившей в конфликт с Россией? Что касается самих технопакетов, то это действительно так, а вот с замыкающими технологиями дело обстоит прямо противоположным образом.

Клайтон М. Кристенсен, автор знаменитой концепции «подрывных инноваций»[52], который в последние три года стал одним из самых востребованных бизнес-консультантов крупнейших корпораций мира, утверждает, что сами по себе «подрывные инновации» не базируются на каких-либо открытиях, а представляют собой результат комбинации уже хорошо известных, отработанных технологий с добавлением к ним какого-либо оригинального элемента, увязывающего их в новую конфигурацию. По сути, технологическое основание подрывных инноваций практически идентично замыкающим технологиям перспективных технопакетов.

По данным К. Кристенсена, из 142 «подрывных инноваций», вычлененных за период 2001-2013 годов, 117 разработали и осуществили маленькие компании и стартапы, которые затем либо превращались в гигантов, либо покупались уже существующими лидерами отрасли. Singularity University (Университет сингулярности) в США в этом году опубликовал еще более интересные цифры. За период с начала века из 100 коммерчески наиболее успешных инноваций 87 были созданы маленькими компаниями либо стартапами. Причём более 60% из них терпели банкротства, стояли на пороге разорения и т.п. и реализовывали свои разработки лишь со второго или третьего раза[53].

Иными словами, при наличии эффективного инструмента анализа и прогнозирования перспективных технопакетов и замыкающих технологий вполне возможно приобретать значительные доли в компаниях, которым предстоит создать замыкающие технологии и фактически в значительной мере контролировать наиболее перспективные технопакеты. Если бы «Роснано» занялось скупкой «подрывных инноваций», цены бы ему не было.

Большая часть технологий развивается, как установил еще С. Лем и подтвердили последующие исследования, по законам, сходным с законами биологической эволюции. Однако есть исключения, своего рода «чёрные лебеди»[54] технологий, появление которых приводит к кардинальным переменам и предсказать которые либо невозможно, либо крайне маловероятно. Известный российский мыслитель и автор фантастических романов А. Столяров назвал такие технологии «эдем-технологиями»[55]. Названием они обязаны тем, что появляются совершенно непредсказуемо, в каком-то смысле случайно, и кажутся не от мира сего.

Как уже отмечалось, появление таких технологий невозможно предсказать. Однако ещё в 60-е годы авиаконструктор и физик Роберто де Бартини совместно с философом, математиком и конструктором Побиском Кузнецовым решили изучить историю такого рода технологий. В результате работы, длившейся несколько лет, им удалось установить: все «эдем-технологии» когда-то были открыты, но использовались весьма неэффективно, чтобы не сказать — странно. Это позволило им разработать специальную методику поиска таких технологий среди всего массива уже совершённых открытий, изобретений, разработок. Самое удивительное, что эта методика оказалась никому не нужной и не была опубликована. Чтобы пояснить, о чём идёт речь, приведём лишь две выдержки из работ Р. Бартини—П. Кузнецова. Все хорошо знают, что первая промышленная революция началась с изобретения Дж. Уайтом паровой машины. Гораздо менее известно, хотя это и является непреложным, исторически подтверждённым фактом, что паровая турбина была изобретена в середине I века н.э. в Римской империи Героном Александрийским («вертушка Герона») и оказалась… никому не нужна. Её длительное время использовали как своеобразный сувенир, забавную игрушку. Хотя в ней реализовался не только принцип парового двигателя, но и принцип реактивного движения…

Второй пример — аборигены Америки не знали колеса. Империи ацтеков и инков обходились без него. Однако в поселениях инков археологи за последнее столетие нашли множество «колёсных» игрушек. То есть дети прекрасно играли в колёсные игрушки, а взрослые не приспособили колесо к повозке. Такие примеры из коллекции Р. Бартини и П. Кузнецова можно приводить страницами.

Наиболее мощный потенциал в качестве технологического оружия в рамках жёстких противоборств имеют так называемые «закрывающие» технологии. Впервые этот термин был введён в оборот в середине 90-х годов безвременно ушедшим оригинальным мыслителем С. Давитая.

Закрывающие технологии представляют собой технологические пакеты, позволяющие удовлетворить различного рода потребности на качественно более высоком уровне, чем это обеспечивают имеющиеся технопакеты, — как правило, с гораздо меньшими (иногда на порядки) затратами ресурсов, а также с блокировкой различного рода негативных последствий, свойственных традиционным технологиям.

Поскольку «закрывающие технологии» по характеру своему разрушительны для господствующего технологического уклада, то они никому, кроме конечных потребителей, будь то население или институциональные структуры, категорически не нужны. Они, по сути, обесценивают имеющийся капитал в самых различных его формах: начиная от оборудования и заканчивая профессиональными компетенциями. Более того, они обладают свойством резко менять конфигурацию политических связей и властных иерархий, силовых балансов и даже элитных взаимодействий. Они вносят дезорганизацию и сумятицу в сложившиеся табели о рангах: не только научные и производственные, но и социально-политические. Наконец, эти технологии, будучи реализованными, значительно увеличивают турбулентность в технико-производственных, финансово-экономических и социально-политических компонентах общества. Поэтому всё, что связано с закрывающими технологиями, как правило, долгое время категорически отторгается на всех уровнях социума: от научного сообщества до государственной бюрократии. В предельных случаях разработчики закрывающих технологий подвергаются не только травле или изоляции, но даже уничтожаются физически. И причиной тому не какие-то загадочные заговоры, а элементарные нужды самосохранения господствующих элит и логика развития техноценозов, финансовой и иных сфер.

В силу ряда обстоятельств Россия до сих пор располагает определённым набором «закрывающих технологий», в том числе — прошедших тщательные процедуры верификации. При этом наша страна не является монополистом в сфере «закрывающих технологий». Технопакеты, которые после проведения верификации на реальную результативность, воспроизводимость и тиражируемость могут быть отнесены к «закрывающим технологиям», имеются и во многих других странах мира. При этом если в России из-за неразвитости её высокотехнологичной сферы разработчики «закрывающих технологий» просто попадают в разряд «новых лишних людей», то в высокотехнологичных странах они подвергаются угрозам и преследованию. Это даёт высокие шансы для аккумуляции такого рода технологий именно в России, под государственной защитой.

Поскольку закрывающие технологии являются двойными технологиями в том смысле, что наряду со своим прямым назначением — удовлетворять какие-либо потребности — они являются мощным оружием нового поколения. Поэтому как сами эти технологии, так и методическая база работы с ними должны подвергаться процедурам засекречивания, а их авторы — находиться под государственной защитой. Кстати, значительная часть разработчиков верифицированных закрывающих технологий прекрасно понимает эти обстоятельства и сама выражает готовность работать либо полностью в государственных структурах, либо в структурах со значительным государственным влиянием.

В настоящее время имеются все необходимые предпосылки для того, чтобы оперативно развернуть работу по практическому использованию замыкающих, «эдем»- и закрывающих технологий для обеспечения в короткие (не исторические, а календарные) сроки при небольших по сравнению с возможными результатами затратах ресурсов решительного изменения в пользу России баланса сил и возможностей в технологической и иных сферах жёсткого конфликта с Западом.

Метки: идеология, история, СМИ, стратегии, холоная война