Владимир Рубанов: Как сказать программисту, что он не все умеет
Виртуальная реальность – это не только новые технологии, но и мифология киберпространства
С вхождением в повседневную практику информационных технологий общество испытывает сложный комплекс отношений к новой реальности, основанный на подозрительности к новому и дискомфорте отказа от старого. Процесс закономерный, как и нарастание потока мифотворчества по поводу нововведений. Ситуация с информационными технологиями напоминает сюжет рассказа о времени, когда в светских салонах обсуждались открытия Луи Пастера в области микробиологии и опасности микробов. Не обошлось без последствий: одной впечатлительной дамочке, наслушавшейся разговоров, во сне явился микроб в виде ужасной и злой собаки.
Нечто подобное можно наблюдать и сейчас, только ужасы приобретают апокалиптический характер. Хорошо, если бы такая рефлексия оставалась на бытовом уровне. Но она распространяется в верхние эшелоны власти и начинает определять стиль законодательства в информационной сфере. Результат – излишние барьеры на пути технологического развития и бессмысленные траты немалых ресурсов на защиту от угроз, которые напоминают ту самую «ужасную и злую собаку».
Вторая эмоция – взрывной рост безосновательных ожиданий информационных технологий наподобие ковра-самолета или скатерти-самобранки. Возьмем, к примеру, тему цифровой экономики. Сразу оговоримся: увеличение объемов закупки компьютеров и программ для предприятий и органов управления экономикой – это про «шашечки», а не про «ехать». Основой цифровой экономики являются не компьютеры, а аналоговая экономика, которую нужно довести до уровня машинной реализации ее правил и процедур. Для этого необходимо аналоговую экономику со слабо структурированными правилами преобразовать в формализованную систему с алгоритмизируемыми бизнес-процессами, чтобы ими управлять с помощью человеко-машинных интерфейсов. Не случайно поэтому Gartner (международное аналитическое агентство в области ИТ) определяет цифровую экономику как экономику алгоритмическую. «Умные контракты», к примеру, – это то, что под силу умным юристам и экономистам, а не программистам, излагающим содержательные модели на языке кодов.
Цифровая экономика в цепях Гигабайтов
Цифровая экономика – это экономика данных, которые являются ее своего рода сырьевой базой. Дело в том, что сегодня нематериальные активы составляют (по мировой статистике) около 75% рыночной стоимости средней компании. Но они плохо отражаются или вовсе не отражаются в действующих системах учета и экономических показателей. Хотя квалифицированный персонал, его знания и коммуникации выражаются во вполне осязаемых результатах в виде новых идей, описаний проектов и продуктов, клиентской базы, а также доходов от новых продуктов и услуг. И прибыли в конечном результате.
Такие полезные данные представляют ценность, обладают стоимостью, могут и должны учитываться как цифровые активы. Поэтому переход к цифровой экономике означает еще и преодоление недостатков, присущих практикам оценки и оборота активов в индустриальных системах.
А что на практике? Приступающие к обязанностям «форейторы прогресса» в лице заместителей руководителей крупных компаний по цифровой трансформации (CDO – Chief Data Officer) обнаруживают на местах компьютеры, программы и сети связи, но не могут найти учтенные и оцененные данные. Получается, что руководители по цифровой трансформации приходят управлять ценностями, которые пока отсутствуют в реальности.
Теперь о самих данных. Это не переведенные в электронный формат бумажные документы, а достоверные факты, которые нужны потребителям, совместимы с другими данными, пригодны к алгоритмической обработке и полезны для решения аналитических задач. К сожалению, проблема качества данных и их трансформации в ценности цифровой экономики далека от своего решения. Зато в массовом сознании царствует миф о чудесных Big Data (так называемых больших данных). При этом часто приводятся ссылки на успехи Big Data в работе с медицинскими данными. Но такие успехи объясняются не только и не столько информационными технологиями, сколько качеством самих медицинских данных. Данных структурированных и приведенных во взаимное соответствие: симптомов – болезням, методов лечения – лекарствам и т.п. Так что это заслуга медиков, а не программистов. А эксперименты IBM по диагностике онкологии и назначению лечения вместо врачей породили серьезные сомнения.
К успехам Big Data относят также генерацию и распространение таргетированной рекламы. О чем это? Вы, к примеру, прочитали текст про холодильник. Теперь будьте добры на каждом открытом вами сайте лицезреть рекламу холодильников. А не хотите получать такой ненавязчивый сервис – будьте добры откупиться. Вам отключат этот поток ненужного и раздражающего информационного мусора, но за отдельную плату.
Эксперты независимых аналитических центров приходят к выводу, что понятие Big Data представляется пустым, так как для управления данными не имеет существенного значения их параметр (большие или малые). Это лишь вопрос масштаба. Решение же проблемы данных лежит в области онтологии, а не технологии, что переводит тему Big Data в новое измерение – Data Science (наука о данных). Но это уже отдельный профессиональный разговор.
Стоит отметить, что в документах по цифровой экономике «наука о данных» практически не упоминается. Надеяться же на появление технологий работы с данными без соответствующего научного знания сродни ожиданию чуда, что ближе к мистическим практикам, чем к логике научно-технического развития. Пока накопленные громадные массивы переведенных в цифру бумажных документов – это не умные хранилища информации, а скорее их кладбища. Так что Big Data – не решение проблемы, это и есть сама проблема.
Искусственный интеллект за вычетом естественного
Успехи вычислительной техники впечатляющи и вызывают восхищение. Настолько восторженное, что это становится порой похожим на идолопоклонство и новое язычество. Таким идолом стал невнятно определяемый и каждым по-своему понимаемый искусственный интеллект. Этот термин настолько популярен, что уже вошел в политический лексикон. А что согласно холодному рассудку? Во многих сферах действительно идет автоматизация. Но это касается по большей части механической, физической и рутинной умственной работы. Резкий рост технических возможностей и увеличение выполнения рутинных операций машинами налицо. Все мы сталкиваемся с тем, что уже вместо разговора с кассиром в магазине нам нужно нажать пару кнопок на экране. Но при чем здесь интеллект? Не приходит нам в голову называть молоток человеческой рукой, бинокль – глазом, а костыль – ногой, хотя все эти средства представляют собой усиление способностей и продолжение действий человека.
Компьютерная техника – это ускоритель сортировки и счета данных, а не носитель сознания. И ничего похожего на настоящий искусственный интеллект сегодня нет. Есть машины, которые очень хорошо запоминают и повторяют операции, совершаемые человеком. Но сами эти программы рождены человеческим интеллектом, часто не самого высокого уровня.
Последовательным критиком теории «сильного искусственного интеллекта» (а именно такой интеллект видится в мечтах о грядущем) является выдающийся английский ученый Роджер Пенроуз. По его утверждению, способность мыслить в понятиях языка всегда была прерогативой человека. Именно благодаря этой способности человеку удалось преодолеть физические ограничения и встать в своем развитии на ступеньку выше над другими живыми существами. Это придает философский смысл соотношению сознания и компьютерных технологий. Важным моментом в анализе Пенроуза является сравнение компьютерных технологий именно с сознанием человека, а не с его мозгом. Потому что мыслит не мозг, а человек с помощью мозга.
Нынешний хайп вокруг моделирования электромагнитных характеристик мозга и нейротехнологий имеет отдаленное отношение к искусственному интеллекту. Признанный гуру в области искусственного интеллекта Марвин Минский еще лет 20 назад указал на бесперспективность попыток создания искусственного интеллекта путем структурного подобия живым системам по причине неспособности нейронных сетей как таковых делать логические умозаключения. Возможность решения проблем моделирования мышления связывается им с разработкой систем рассуждений, основанных на здравом смысле. Их основу составляет смысловой каркас отображения реальности, создаваемый в рамках глобальной схемы для организации знаний вообще.
Так что главная проблема создания искусственного интеллекта кроется в отсутствии у компьютеров начал здравого смысла и понимания его сути. Пока нет даже общего представления о том, как научить компьютер отвечать на простейшие вопросы в логике здравого смысла, с которыми у человека вообще не бывает проблем. Дело в том, что здравый смысл – не техническое решение, а продукт культуры общения людей, в результате которого происходит развитие сознания, диалогичного по своей природе и существующего только в языке.
Почему трудно ожидать прорыва в области искусственного интеллекта на основе нейронаук? Потому что над мозгом господствует язык! В процессе эволюции человека происходило приспособление мозга к языку, а не языка к мозгу. Именно через язык осуществляется влияние среды на мозг человека и его адаптация к изменениям, формирование внешней памяти, а также акты социальных коммуникаций. Сколько бы мы ни рассматривали клетки мозга под микроскопом – этих процессов мы там не обнаружим. Потому что мышление – это не физический и не биологический, а социальный процесс. Потому что смысл – это способ совместного понимания участниками коммуникации. Потому что главное в человеческом общении – это понимание смысла текста, выражаемого контекстом, а не значениями его отдельных слов (привет гипертекстовым технологиям!). К тому же происходит смена и в физико-биологическом понимании работы мозга: электромеханическая парадигма сменяется на голографическую. В рамках этой теории нервные волокна уподобляются уже не электрическим проводам, а световодам с голограммами.
На каком пути искать решение информационно-технологического развития? Имеется два фундаментальных подхода к миропониманию и концептуальному моделированию систем: физикалистский («Всё из структуры») и кибернетический («Всё из бита»). На этих подходах и строятся технократические модели информационных систем и возникают мифы об искусственном интеллекте как подобии человека счетной машине.
Альтернативой этим лишенным гуманитарного начала подходам может служить человекомерный подход, который можно обозначить как «Всё из смысла». Собственно к приоритету здравого смысла и призывают критики технократически понимаемого искусственного интеллекта. Но это противоречит философии маркетинговых стратегий крупных технологических компаний. Завлекательные словосочетания в названиях их продуктов служат скорее целям порождения иллюзий неоправданных ожиданий у потребителей, чем решению называемых этими словами проблем. Нужно же возмещать затраты на создание продуктов, мало отвечающих своим названиям! Победит ли потребность в смысле или же жажда наживы – вопрос открытый.
Камо грядеши?
Несколько общих соображений по поводу сказанного. Мифотворчество (в смысле искаженного отображения реальности) – результат невежества и пренебрежения наукой. Складывается впечатление, что в наш просвещенный век с наукой все в порядке, ну хотя бы в технологически развитых странах. На самом деле это далеко не так. Многие обозначенные проблемы являются следствием утраты наукой ее статуса как интеллектуального компаса и носителя авторитета, влияющего на принятие решений по вопросам научно-технического, экономического, социального и культурного развития.
Статус науки определяется не только зарплатой ученых и оборудованием их лабораторий. С этим в ряде стран все в порядке. Проблема в том, что наука потеряла самостоятельный статус, перестала быть авторитетным социальным институтом, производящим смыслы и истинное знание. Наука как духовное воплощение стремления человека к познанию истины превратилась в служанку политики с ее химерами и бизнеса с его зацикленностью на прибыли.
Об опасности такого развития событий предупреждали основоположники квантовой физики в середине минувшего века. Это они забили тревогу по поводу сугубо прикладного отношения к их работам – в первую очередь для создания ядерного оружия. Но главная ценность созданного ими – новый взгляд на мир и отношения человека с природой, возведение идеи красоты на уровень основополагающего принципа научного познания. В их публицистических статьях звучала тревога и апелляции к общественному мнению Европы, пораженной «слоновьей болезнью техницизма». Им казалось опасным наращивание технической мощи при отсутствии фундаментальных ответов на назревшие философские и этические проблемы жизни обществ.
Следствием утраты роли науки в формировании общественного сознания как раз и является нарастание мифотворчества вместе с набирающими популярность мистическими и псевдорелигиозными практиками. Этому способствует и подмена фундаментального образования прикладным обучением, которое производит узких специалистов. Козьма Прутков говорил про таких: «Специалист подобен флюсу: его полнота односторонняя».
А что же реального ожидать от развития информационных технологий? Ничего особенного. Нужно делать то же самое, что человечество делало испокон веков: усиливать возможности человека техническими возможностями, не пытаясь подменить одно другим. Посильная для сегодняшнего уровня научно-технологического развития задача – формирование человеко-машинного сетевого интеллекта путем целеустремленного использования преимуществ каждого из элементов такой системы. Принцип создания сетевого человеко-машинного интеллекта прост: человеку – человеково, а компьютеру – компьютерово. А простота, как известно, и есть сияние истины.
Власть времени над пространством
Еще один предмет мифотворчества – постиндустриализм, тесно связанный с информационными технологиями. Мифы сопровождают ожесточенные споры тех, кто считает его естественно складывающимся социально-экономическим укладом, с теми, кто видит в этом коварный замысел мировой финансовой закулисы. Но между крайностями лежит, как известно, не истина, а проблема.
Теперь о проблеме. Сущность индустриализма заключается в массовости материального производства, в возвышении всего того, что материально ощутимо и технически полезно. Результатом индустриализма является извращение иерархии ценностей. Это когда низшие функции поддержания жизни трудом становятся высшими и ведущими, а высшие функции духовного творчества – низшими и подчиненными. Поэтому вряд ли стоить видеть в индустриализме «добро», а в сменяющем его укладе – «зло».
Известный русский философ Борис Вышеславцев определял индустриализм как абсолютную власть индустриально-технического аппарата над жизнью человека. И не видел разницы между капитализмом и коммунизмом: «Основное зло капитализма состоит в том, что он есть потенциальный коммунизм; напротив, в коммунизме дурно именно то, что он есть завершенный капитализм, управляемый единым трестом госкапиталистов». Да и история подтвердила его слова: в своих крайних проявлениях оба «хороши».
По мере технологического развития доля творчества и интеллектуального производства начинает превышать объемы материально-трудовых факторов и индустриального производства. Важным моментом смены индустриализма постиндустриализмом является скорость технологических изменений и мобильность капитала, обеспеченная информационными технологиями. В условиях, когда вещи быстро устаревают, а ресурсы потребляются в режиме «точно в срок» (just in time), богатство как материально воплощенная ценность подменяется деньгами как формой предъявления спроса на богатство.
Это приводит к принципиальному изменению соотношений между экономическим временем (с его носителями в виде денег и информации) и экономическим пространством (в виде территории, инфраструктуры, материального производства и населения). Достигнутый финансовым капиталом уровень пространственной мобильности обеспечивает ему возможности диктата своей воли экономическим структурам и политическим институтам, привязанным к территории.
Да, это правда. Правда и то, что локальные институты изначально находятся сегодня в менее выгодной позиции по отношению к финансовому капиталу. Более того, оседлость и привязанные к территории активы часто становятся не преимуществом, а обременением. В результате этого изменился характер отношений между пространством и временем в экономике, который был определен знаменитым социологом З. Бауманом как «реванш кочевников».
Можно это критиковать, ненавидеть, протестовать против этого. Но это факт, который определяется не чьей-то доброй или злой волей, а логикой исторического процесса и изменениями структуры производства. Да и практика нам говорит, что в новых условиях успех за теми системами и организациями, которые мыслят в парадигме времени, а не пространства. Управление временем, а значит и управление будущим, задает смысл управления пространством.
