ВОЗВРАЩАЯСЬ В 41-ЫЙ ГОД
Российский Совет по международным делам
После первой не закусываем
Смертию смерть поправ
Тропарь Пасхи
Наши павшие, как часовые
Владимир Высоцкий
Ибо, что делала Россия во все эти два века
в своей политике, как не служила Европе,
может быть, гораздо более, чем себе самой?
Пушкинская речь, Ф.М. Достоевский
Тот август поднялся над нами,
Как огненный серафим…
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат.
Анна Ахматова,
Стихотворения о 1914 годе
Как многие в моем поколении, я застал инвалидов войны, которые часто встречались на улицах и рынках. Видел, как хоронили тех, кто через нее прошел: жили они не долго, как и мой отец. Мы жили в финском домике, построенном немецкими военнопленными. До сих пор сохранился в памяти запах солдатского пота, когда по улице строем проходили солдаты, у которых мы выпрашивали звездочки с их пилоток. Это было по-настоящему счастливое, скромное, но нормальное детство.
Поэтому мне бесконечно близок образ Андрея Соколова в его противостоянии с комендантом немецкого концлагеря — перед лицом смерти, желавшего жить, не сломленного духом, обратившегося к последнему ресурсу своего сопротивления. Его слова никто другой не сможет заимствовать, как это делают, к примеру, американцы, исполняющие на свое 4 июля Увертюру 1812 года.
Жертвенность исторического пути России получила в прошлом веке свое наиболее полное подтверждение, вершиной которого стала Великая Отечественная война. Она по праву стала духовным основанием современной России, определяя её идентичность как отличную от традиционной европейской, идентичность как судьбу, от которой мы не можем отказаться и променять её на что-то иное, попроще и поплоще. Да и зачем, раз сказано, что «многими скорбями надлежит нам войти в Царство Небесное» (Деяния, 14:22). Эту отличность от других так определяла Вирджиния Вулф в своем эссе «Русская точка зрения», посвященном нашей великой литературе XIX века: «не знает он (английский читатель), с чем едят эту самую “душу”. Это что-то чуждое, противное его природе». В этом коренное отличие, которое Александр Солженицын (в своей речи в 1978 году) охарактеризовал, как «упадок мужества» у человека западной культуры. Именно это различие будет мотивировать западные элиты отрицать нашу идентичность и обусловливать их российскую политику вообще и отношение к истории Второй мировой в частности.
Поэтому нам придется неустанно утверждать свою правду о той войне, как, собственно, и об истории всего XX века, когда мы продолжали служить Европе сообразно императивам того времени и обстоятельствам вне нашего контроля. Странным образом (но в духе линии Лондона идти на острие антироссийской политики Запада — что это, как не утверждение собственной идентичности от Другого?) в несколько карнавальном варианте об этом напомнил инцидент с заходом британского эсминца в наши воды у побережья Крыма: намеренность этой провокации с утверждением корреспондента Би-Би-Си на борту о заходе в «украинские воды» и отрицание их Минобороны того, что с российской стороны делались предупредительные выстрелы и бомбометание. Знали, что топить их не будут, зато можно нам каждом углу кричать, что отстаивали украинский суверенитет («утверждать» который не могут американцы, «дошедшие до точки» в апреле этого года, что обернулось саммитом в Женеве). Получается «дешево и сердито». Напоминает советский агитпроп, как советский опыт напоминает нынешняя «критическая расовая теория» в США, подменяющая классовую вражду расовой (по Трампу, «программа национального самоубийства»): будет ли это путем к спасению Америки в условиях назревшего перехода от имперского к национальному существованию?
В действительности, нет ничего карнавального в XX веке, хотя абсолютным фарсом, отсылающим к войнам XVIII века, бывшим по большей части «развлечениями королей», стала Странная война Великобритании и Франции против нацистской Германии в сентябре 1939 года – апреле 1940 года. Военных действий не вели и ждали вторжения Гитлера в СССР. Но дождались настоящей войны на Западном фронте. Об этом эпизоде, позорном и столь много говорящем о западной политике, наши западные собеседники, включая историков, не любят вспоминать. Но он напрямую связан с последующим развитием событий на континенте. Москве пришлось на новых условиях сосуществовать с Берлином (ранее, в Рапалло в 1922 году эксклюзивная, как мы сейчас сказали бы, Версальская система бросила нас в объятия друг друга). И, конечно, договариваться. Судя по всему, в ноябре 1940 года В. Молотову не удалось обо всем договориться в Берлине. В декабре того же года Гитлер подписал директиву о Плане Барбаросса. Вопрос в том, так ли уж надо было Москве обо всем тогда договариваться. Было ясно и так, что войны не избежать и к ней надо усиленно готовиться. Ведь геополитические императивы для европейской политики России остались прежними. Мы не могли долго сосуществовать с германской Европой, тем более в её нацистской инкарнации, заряженной на мировое господство.
Идеология нацизма прямо противостояла советской классовой: по обе стороны были продукты европейской политической мысли и философии, только разные. Стоит вспомнить о «трех источниках» марксизма-ленинизма, так что конечную ответственность за то и другое логично возложить на Западную цивилизацию, которая всячески открещивается от отцовства фашизма/нацизма, как и от политики решения «проблемы Советской России» руками нацистской Германии. Что говорить о других, если даже президент Ф.Д. Рузвельт на раннем этапе войны был не чужд общего для западных элит расчета на то, что обе стороны, как минимум, истощат друг друга. Получилось иначе. Предостережение Мэри Шелли оказалось пророчеством для Запада. Таковым была и мысль Достоевского о «человекобожестве». Американский «город на холме» и Manifest destiny из той же категории.
Дабы снять с себя ответственность за развязывание Второй мировой, Запад активно утверждает, в том числе в Евросоюзе, постулат о равенстве «двух тоталитаризмов». На разницу убедительно указывают их разные идейные источники. Что касается существа, справедливо писал Георгий Адамович (в статьях, посвященных В.А.Маклакову): «Война против Гитлера не была войной обычной… а победа была воспринята как избавление от беспримерного, небывалого еще в истории ужаса и варварства… Большевизм представляет собой искажение некоего социального идеала, который сам по себе никаких бесспорно отрицательных черт не имеет… С нацизмом, наоборот, все просто, как дважды два: в нем ничего не было искажено, мы его видели в его истинных, пусть и незавершенных, формах, и если бы Гитлер довел свой «идеал» до полного осуществления, то… обожествлен был бы некий «белокурый зверь», полный беспредельного презрения ко всему, что было создано, продумано и выстрадано человечеством до него».
О реальном положении дел могут свидетельствовать те же британцы. Советский посол Иван Майский в своем дневнике (он опубликован и переведен на английский) писал о встрече с У.Черчиллем в его поместье Чартуэлл 4 сентября 1938 года, то есть в канун Мюнхена: Черчилль сказал, что у него в подвале хранится бутылка вина 1793 года, которую он хотел бы распить с послом «за победу Великобритании и России над гитлеровской Германией». По другому свидетельству Майского, Ллойд Джордж вечером 22 августа, когда уже стало известно о поездке Риббентропа в Москву, сказал ему: «Я давно этого ожидал. Я еще поражен вашим терпением. Как вы могли столь долго вести переговоры (летом 1939 года с участием и французских военных представителей) с этим правительством (Н. Чемберлена)?».
Другой вопрос, как была использована Москвой эта отсрочка, напоминавшая Тильзитский мир с Наполеоном 1807 года. При сравнении обнаруживается отсутствие здравого смысла. Ведь читали же «Майн кампф». Могли не знать о Плане Барбаросса и реальных масштабах сосредоточения германских сил на нашей границе, а значит, и о реальном характере предстоящей схватки. Почему тотальная реорганизация/дезорганизация всей Красной Армии на западе вместо эшелонированной, исходящей из возможности нападения в любой момент. С апреля 1941 года, когда Гитлер напал на Югославию, еще было время принять меры на случай чрезвычайного развития событий. Много других вопросов, на которые должны ответить историки. Но даже если выяснится, что Москва конкретно планировала наступательные действия против Германии, тот это естественно и было бы рано или поздно необходимым. Ввиду этого тезис о превентивности германской агрессии не выдерживает критики. Превентивной по Фукидиду было и объявление нам войны 1 августа 1914 года: тогда в Берлине знали, что мы будем готовы только в 1917 году, и исходили из того, что без войны Россия в скором времени станет доминирующей экономической державой на континенте (пусть и с германскими инвестициями).
Первая мировая стала лишь первым этапом в новой Тридцатилетней войне в Европе. Поэтому нельзя вырывать 41-ый год из общего контекста, который определял многое, если не все. Такое понимание тем более важно, что судьбу России решали европейские противоречия. Большинство историков сходятся в том, что участие в войне было решающим фактором как Революции 1917 года, так и того, что либералы не смогли удержать власть. Да, либералы переоценили свои возможности управлять страной после столь радикального события, как отречение Николая II. Все, кто участвовал в этой драме, вскоре об этом пожалели. Это относится и к внешним факторам, включая Германский генштаб, где исходили из того, что Россию нельзя победить только военными средствами, и англичанам, которые, возможно, руководствовались стремлением лишить Россию плодов победы (Черноморские проливы) в случае успеха весенне-летнего наступления 1917 года, которое в условиях Революции провалилось. Что касается Лондона, то на их недоброжелательное отношение к царю косвенно указывает отказ британских родственников (Георг V) дать царской семье убежище в ответ на обращение Временного правительства: ведь если не на Британских островах, то могли бы укрыть в Канаде, Южной Африке или Австралии! Можно только удивляться прочности самодержавия, если оно рухнуло в результате 50 лет левого террора, двух с половиной лет войны, внутренних и внешних происков только в 1917 году, а не раньше.
«Большая картина» остается: без двух мировых войн и экспериментов с фашизмом/нацизмом западное общество не могло трансформироваться в нечто устойчивое, да еще в ответ на «вызов Советского Союза». Может быть, аналогичная ситуация складывается и сейчас, но мы своим военным строительством отрицаем возможность развязывания новой войны в Европе. То есть нейтрализуем силовые инстинкты западных элит, их политической культуры, которая нашла свое выражение в работорговле и колониализме, имперском строительстве (в равной мере католических и протестантских стран) и не могла не «вернуться домой» (пресловутое chickens come home to roost) — к источнику такого мироощущения, по меркам которого пытаются судить и Россию. Если выражаться категориями Достоевского, то мы и сейчас, как во Вторую мировую и другие критические моменты европейской истории, «вносим примирение в европейские противоречия», «указывая исход европейской тоске в своей русской душе». Когда же это случится окончательно? А пока кажется, что политизированное расширение НАТО и ЕС имело одной из своих целей подкрепить свой нарратив истории прошлого века, исключающий ответственность коллективного Запада за нацизм и возлагающий ее на «советский тоталитаризм».
Британский историк Макс Гастингс (Max Hastings) в своей книге «Катастрофа» (2013 год) приводит слова английского офицера-участника первых сражений Первой мировой. Тот удивлялся тому, что европейская идиллия стала театром войны, тогда как доселе она ассоциировалась с Африкой и другими колониальными владениями. Но ведь были Крымская война, войны Пруссии с Данией, Австрией и Францией, англо-бурские войны, которые велись между европейцами.
Важно и другое. Хотя американец Фрэнк Эллис (Frank Ellis) в своей книге «Барбаросса 1941» (2015 год) пытается отсылать к Ленину и «нигилизму» большевиков как предшественникам нацистского «культа исключительности», он признает, что только Россия одна в Европе «могла понести потери периода с 22 июня 1941 года по 3 февраля 1943 года и выжить». М. Гастингс выражался прямее (в статье для «Дейли Мэйл» от 7 мая 2015 года): «Если бы Гитлер не напал на Россию и русские не сопротивлялись бы со стойкостью и духом самопожертвования, которые недостижимы в западных демократиях, мы, возможно, продолжали бы с ним бороться до сих пор. Крайне маловероятно, чтобы британские и американские армии когда-либо смогли самостоятельно одержать победу над вермахтом».
