Россия в глобальной политике

Т.В.Бордачев

Пистолет у виска равного по силам партнера всегда был самой надежной гарантией относительной стабильности. Сейчас связи и взаимозависимости, основанные на факторе силы, резко ослабевают. Другими словами, мы наблюдаем исчезновение страха перед силой друг друга как главной связующей нити международной системы.

В сентябре 1939 г., когда самая страшная война в истории человечества только начиналась и мало кто мог представить себе масштаб грядущих бедствий, выдающийся британский историк и теоретик международных отношений Эдвард Халлет Карр в послесловии к своему труду «Двадцатилетний кризис 1919–1939: введение в изучение международных отношений» писал: «Следующая мирная конференция должна будет посвятить себя более фундаментальным вопросам, чем перекройка границ». Он оказался прав. Участники конференции в Сан-Франциско, проходившей с апреля по июнь 1945 г., сосредоточились на проблеме управляемости мировыми делами в условиях начавшего формироваться глобального противостояния СССР и США.

Мирная конференция будущего

В центре внимания современных «мирных конференций», например, саммитов «Большой двадцатки», остается тот же вопрос, который обсуждался в Сан-Франциско, — управляемость мировой политики и экономики. Однако процессы, происходящие в международных политических и экономических отношениях после завершения холодной войны, дают научному и политическому сообществу счастливую возможность наблюдать явления, которые изменят не только мир, но и категории его осмысления. Самым важным из этих процессов стала последовательная эрозия международной системы в том виде, в каком она известна политикам, ученым и дипломатам после 1945 г.

Во-первых , происходит размывание международной системы как политической практики, задающей систему координат, — расстановку сил и возможностей государств. Той практики, которая вообще позволяет говорить о существовании гипотетического «мирового устройства» — однополярного, биполярного либо многополярного. Результатом, как отмечает российский ученый Сергей Караганов , становится «интеллектуальный политический хаос».

Во-вторых , международная система исчезает как некая «автономная реальность», т. е. пригодный для теоретического осмысления объект, не являющийся простой суммой составляющих единиц — государств. Существование этого объекта, доказанное в конце 1950-х гг., основано на исключительно жестких связях между ведущими игроками в сфере безопасности, что и давало исследователям точку опоры.

В 1939 г. Эдвард Карр отмечал: »Политика в определенном смысле всегда является силовой» . Главной причиной эрозии международной системы, как мы ее знаем, стала постепенная трансформация роли военной силы и структуры отношений, построенной на силовом балансе между главными фигурами на глобальной шахматной доске. Единство системы международных отношений и ее субъектность, то есть способность диктовать правила игры единицам-государствам, с каждым днем все больше подрываются ослаблением взаимозависимости между государствами в сфере безопасности. Очередной шаг в этом направлении был сделан, например, недавним российско-американским соглашением о новом сокращении стратегических ядерных вооружений.

Пистолет у виска равного по силам партнера всегда был самой устойчивой и наиболее надежной гарантией относительной стабильности не только двусторонних отношений, но и ситуации в мире в целом. Апофеозом такой модели было гарантированное взаимное уничтожение Советского Союза и Соединенных Штатов во времена холодной войны. Из этого исходит системный подход к анализу и прогнозу международных отношений, основы которого в 1959 г. заложил один из крупнейших теоретиков в этой сфере Кеннет Уолтц. Сейчас связи и, что более важно, взаимозависимости, основанные на факторе силы, резко ослабевают. Другими словами, мы наблюдаем исчезновение страха перед силой друг друга как главной связующей нити международной системы. Проявлением этого становится, как пишет Сергей Караганов, невозможность конвертировать даже подавляющее военное превосходство в политическое влияние.

Великие, средние и даже малые государства начинают вести себя все более самостоятельно. Происходит стремительное возрождение мировой политики в наиболее архаичном ее виде — совокупности внешних политик государств, действия которых определяются не столько внешней средой, сколько внутренними причинами, включая субъективную оценку политическими лидерами своих относительных преимуществ перед другими и личное (а, соответственно, далеко не всегда адекватное) восприятие рисков, угроз и возможностей. Неудивительно, что именно этим аспектам формирования внешней политики уделяют наибольшее внимание последователи школы неоклассического реализма — Гидеон Роуз, Рэндалл Швеллер, Аарон Фридберг и Фарид Закария .

Международная среда теряет точку опоры и субъектность, становится подвижной и подверженной резким конъюнктурным колебаниям.

Признаком этих исторических изменений становится резкое снижение готовности стран к поддержанию долговременных связей и взаимозависимостей в военно-политической сфере. Исчезают устойчивость и постоянство союзнических или враждебных отношений. Образцы такой политики демонстрируют США, Россия, европейские государства (даже внутри ЕС), не говоря уже о Китае или Индии. В таких условиях несоизмеримо более сложным становится решение проблемы несправедливости по отношению к отдельным странам и народам, во все времена — главной причины возникновения войны.

Известная мудрость гласит, что генералы всегда готовятся к прошедшей войне. Международные институты, созданные после 1945 г. для решения вопросов, которые привели к Великой депрессии и В торой мировой войне, существуют и даже воспроизводят себя в новых форматах. Механизмов для выработки общего ответа на вызовы будущего пока нет. Нет даже четкого понимания этих вызовов, поскольку либеральные представления о тенденциях мирового развития, возобладавшие на какое-то время по окончании холодной войны, явно не способны обеспечить исследователей инструментами, необходимыми для точного прогноза. Но доставать со стеллажей труды Макиавелли, Гоббса или Моргентау и искать ответы в них тоже нельзя. Ведь в отличие от XVI, XVII и XX веков в мировой экономике разворачиваются процессы, совершенно противоположные тем, что происходят в военно-политической области.

Как показал недавний мировой экономический кризис, количество и качество связей приобретают такой характер и масштабы, что можно говорить о возникновении целостной международной экономической системы и прочнейших взаимозависимостей в ее рамках. Наиболее ярким примером является «гарантированное взаимное экономическое уничтожение» Соединенных Штатов и Китая.

Именно в экономической области мы наблюдаем возникновение факторов и взаимозависимостей почти экзистенциального характера. Часть из них, такие, как изменение климата или усугубляющийся дефицит пресной воды, все менее подвержены влиянию деятельности человека, организованной в рамках государственной политики. Другие, такие, как функционирование финансовых рынков и дистанционного рынка труда либо направление информационных потоков, все труднее поддаются прямому регулированию со стороны правительств.

Другое дело, что взаимозависимости в торговле не имеют для государств-участников столь же экзистенциального характера, как взаимозависимости в сфере безопасности. Экономический крах Китая может разорить существенную часть граждан и компаний США, но не приведет к массовой гибели американского населения. Поэтому роль торгово-экономических отношений в качестве вида связей, определяющего структуру мировой политики, даже теоретически не может рассматриваться как близкая по своей сути «старым добрым» военно-политическим отношениям, в основе которых, на глобальном уровне, лежало ядерное противостояние Советского Союза и Соединенных Штатов.

В 2007 г. Генри Киссинджер отмечал: «Растет разрыв между миром экономическим и миром политическим. Экономический мир движим глобализацией, а политический остается в мире наций». Результат — дисгармония между мировой экономической системой, субъектность которой усиливается, и системой международных отношений, распадающейся на внешние политики отдельных государств. Не случайно новые экономические гиганты, прежде всего Китай, совершенно не спешат принимать на себя международно-политические обязательства, вступая в «большие двойки» или прочие «концерты», предлагаемые экспертным и политическим сообществом. Этот разрыв мировой политики и мировой экономики может оказаться самым опасным вызовом будущего. Предотвратить его невозможно, как нет способа выключить рукотворно запущенный механизм глобального изменения климата. Но его последствия еще можно сделать менее драматичными.

Мир без страха: трансформация силы

Раймон Арон считал, что «международные отношения развиваются в тени войны». Исторически именно военная мощь государств определяла структуру международной системы. В классической работе Эдварда Карра мы не находим даже сомнений в том, что военная сила первична по отношению к остальным факторам, определяющим позиции государств. Карр пишет в этой связи: «Экономическая сила всегда была инструментом политической власти, пусть даже через ее связь с военными возможностями».

У Карра есть и другое блестящее указание на вторичность остальных источников доминирования по сравнению с военной силой. Рассуждая об истоках катастрофы конца 1930-х гг., автор отмечает, что после П ервой мировой войны «страны Запада… сделали попытку выстроить новую международную мораль не на основе права сильного, а на правах уже обладающих правами». Именно неспособность представить материальные и, если можно так выразиться, физически ощутимые доказательства прав на превосходство стала причиной, почему державам статус-кво не удалось сохранить Версальский порядок между 1919 и 1939 гг.

Отметим, что после завершения холодной войны странам Запада потребовалось гораздо меньше времени для осознания карровской максимы. Первой по-настоящему убедительной попыткой утвердить право сильного в качестве основы стратегической гегемонии стала агрессия НАТО против Югославии в 1999 г., а апофеозом — вторжение США и союзников в Ирак в 2003 г. Хотя тогда, как показали события, было уже поздно. Не поздно было бы, решись Запад в 1991 г., как замечает Караганов, «добивать Россию — наносить ей coup de grace (так в Средние века назывался смертельный удар кинжалом поверженному в ходе поединка рыцарю)». А затем интегрировать страны, созданные на ее территории, в нависающее над Китаем и вооруженное до зубов Североатлантическое сообщество демократий. Ни того ни другого сделано не было. О чем, кстати, теперь с разочарованием пишут светлые умы американской политической мысли от Збигнева Бжезинского до Чарльза Капчана .

Признаем, впрочем, что у победившего в холодной войне Запада были основания для беспечного поведения. Проводя аналогии с характеристикой, которую Эдвард Карр дает положению дел в мире накануне П ервой мировой войны, можно сказать, что в краткий исторический период после 1991 г. «гармония интересов тех, кто вписывается в свободный мировой рынок… была настолько велика, что почти соответствовала реальности». Эта гармония была, как пишет нобелевский лауреат по экономике Пол Кругман, основана на том, что в 1991 г. «исчезла сущность оппозиции капитализму, ее становой хребет». И если о гармонии интересов основных игроков в конце XIX — начале XX веков можно было заявлять с большой долей допущений, как это и делает Карр, то через 100 лет такое утверждение представляется гораздо более обоснованным.

Однако если говорить о международной политике, эффект 1991 г. оказался не таким уж сильным. Обрушившись в экономическом и социальном плане, Россия практически в полном объеме сохранила военно-стратегический потенциал. Его оказалось достаточно для того, чтобы даже в провальную для национальной экономики вторую половину 1990-х гг. выступать с позиций глобальной фронды. По характеристике Алексея Богатурова , фронда была нацелена «на упорный переговорный торг с Западом, отстаивание своего мнения и права самостоятельно определять, в каких случаях ей быть заодно с западными партнерами, а в каких необходимо дистанцироваться от них». Подчеркнем, что такая линия проводилась Москвой и в условиях жесточайшего внутреннего экономического и политического кризиса. А после того, как произошла накачка бюджета нефтедолларами, отмечает Богатуров, «тема “сильной и более уверенной в себе России” оказалась уже сквозной».

На подчиненное положение других факторов силы (экономического и идеологического) по отношению к военной составляющей указывают и новейшие исследования авторов, принадлежащих к школе неоклассического реализма. Так, Гидеон Роуз в работе «Неоклассический реализм и теории внешней политики» в качестве одного из важнейших ставит вопрос о взаимосвязи экономического развития с внешнеполитическим поведением, понимая последнее как борьбу государства за расширение своего влияния. То есть проблемы конвертации ресурса как такового в ресурс относительного стратегического превосходства, которое позволяет диктовать волю другим.

Однако не менее — если не более — важным фактором всегда была рациональность применения военной силы для решения внешнеполитических задач. Одно из первых объяснений этой рациональности мы находим еще у Фукидида в реплике афинских послов о том, что жителям Мелоса будет «выгоднее стать подвластными, нежели терпеть жесточайшие бедствия». Именно всеобщий страх перед тем, что война рациональна, поскольку позволяет эффективно добиваться политической власти в глобальных или региональных масштабах, испокон веку выступал в качестве наиболее прочной формы взаимозависимости.

Кеннет Уолтц, в свою очередь, в качестве одного из доказательств первичности системных требований перед внутренними факторами при формировании внешней политики приводит следующий аргумент: «Поскольку любое государство может использовать силу в любой момент, все государства должны быть постоянно готовы либо противостоять этой силе, либо заплатить цену своей слабости». И продолжает: «Требования к поведению государств, таким образом, детерминированы обстоятельствами, в которых государства существуют». Речь идет не о наличии силы как таковой и даже не о высокой вероятности ее применения. Суть вопроса в ключевой роли фактора силы в качестве основного элемента, определяющего поведение государств, элемента, на котором и покоится субъектность международной системы.

И вот сейчас, на наших глазах, происходит разрушение действенности этого фактора. Первый, оказавшийся фатальным, удар по жесткой силовой конструкции международной системы был нанесен в 1991 г., когда исчезло противостояние СССР и США. Чтобы понять, до какой степени сегодня снизилась эффективность силового воздействия, достаточно сопоставить масштабы военной мощи Соединенных Штатов, многократно превосходящей все остальные страны мира вместе взятые, с весьма ограниченной способностью Вашингтона добиваться своих задач на глобальном и даже региональном уровне.

Парадоксальным образом политическую иррациональность применения военной силы подтверждает замечание видного представителя школы неоклассического реализма Фарида Закарии. По его наблюдению, позиции США в мире ослабли бы даже в том случае, если бы война в Ираке была абсолютно успешной и продемонстрировала непререкаемую власть Америки. «Именно торжество однополярности и спровоцировало реакцию мира на действия Соединенных Штатов», — пишет Закария. Таким образом, военная победа с малыми потерями, которая всегда в истории приводила к укреплению роли государства на международной арене, оказалась в современных условиях фактором, подрывающим его могущество.

Ситуация выглядит еще драматичнее, если взглянуть на масштаб вызова, который бросают политической власти и авторитету Запада сравнительно маленькие Иран и Северная Корея. Твердая, местами истеричная, решимость этих режимов приобрести оружие «судного дня» во все времена столкнулась бы с жестким военным отпором. То, что для США и их союзников игра в таком случае стоила бы свеч, не подлежало бы сомнению. Сильнейшее государство или группа государств не могут рассматриваться в качестве гегемона, авторитет которого непререкаем, если у «нарушителей» появляется сомнение в неминуемости сурового и действенного наказания. Но для того, чтобы привести в исполнение это наказание, даже абсолютного военного преимущества оказывается недостаточно.

Можно сделать вывод, что самым важным признаком нового мира как раз и является исчезновение рациональности выбора в пользу войны как средства достижения политических целей.

Отметим, что такой сдвиг не стал следствием преодоления государствами своей хищнической и агрессивной природы под воздействием внутренних трансформаций или нарастания зависимости от окружающего мира. Концепция «парадокса мощи», основанная на идее о том, что способность крупных государств подчинять себе других уменьшается в результате неких самоограничений, не выдержала проверки международно-политической практикой — Босния (1995), Косово (1999) и, наконец, Ирак (2003). После холодной войны, как справедливо отмечает Алексей Богатуров, «фактических подтверждений способности лидеров добровольно себя ограничивать найти не удавалось».

Фактор силы по-прежнему сохраняет роль ultima ratio — наиболее весомого аргумента в споре сторон. Как показали, например, события вокруг вооруженного конфликта на Кавказе в августе 2008 г., применение силы может оказать решающее воздействие как на международно-политические процессы (расширение НАТО), так и на их осмысление. Чарльз Капчан пишет на страницах этого издания: «Стратегический ландшафт с той поры (1990-е гг. — Авт.) радикально изменился, и цена исключения России из евро-атлантического порядка существенно возросла… Россия уверена в себе и способна потеснить НАТО». Вряд ли видный американский автор сделал бы такой сильный вывод, не продемонстрируй Москва в августе 2008 г. решимость остановить экспансию альянса. Пусть даже ценой вооруженного конфликта.

Равным образом трансформация фактора военной силы не означает и взлета тех, кто бессилен в военно-стратегическом отношении. Самым наглядным примером служат попытки вывести на мировую арену единую Европу. В силу существенных бюджетных ограничений европейских стран большинство этих попыток делались скорее чернилами, а не «железом и кровью». В результате надежда на Европейский союз как на «глобальную невоенную силу» остается мечтой, в которую с каждым годом верят все меньше политиков и ученых. Приобретение же Европой военно-стратегической субъектности представляется возможным только в случае мер поистине радикального характера. Например, предлагаемого уже многими вступления России в НАТО. Поскольку, как пишет видный американский автор, «даже при самых оптимистических сценариях ЕС сам по себе… способен лишь на нерешительный прогресс в объединении своего оборонного потенциала».

В соответствии с известным изречением Мао Цзэдуна можно сказать, что винтовка по-прежнему рождает власть. Те страны и региональные объединения, которые не обладают реальной военной силой, не рассматриваются другими в качестве значимых игроков. Это, заметим, понимает и Китай, наращивающий в последние годы, вслед за экономическим потенциалом, и оборонные возможности. И напротив, как показывает пример России, даже отсутствие экономической и политико-идеологической составляющих мощи государства может быть компенсировано его военными ресурсами.

Вместе с тем, отношения стран в сфере безопасности, основанные на взаимной военной угрозе, перестают играть на глобальном уровне роль несущей конструкции миропорядка. Можно допустить, что происходит или произошло размывание международной системы как целостного объекта анализа и возвращение мировой политики как совокупности внешних политик государств, избегающих сколько-нибудь стабильной политической взаимозависимости.

Утопия структурированного мира

Прямым следствием объективной и субъективной эрозии фактора военной силы становится невозможность выстроить сколько-нибудь стабильную структуру международных отношений как на теоретическом уровне, так и на практике. Именно с этим, по всей видимости, связана интеллектуальная шаткость и нестройность большинства дискуссий о «многополярности », наступление которой признается теперь всеми вплоть до авторов новой Стратегии национальной безопасности США. А также последовательные попытки вывести данное понятие из дебатов, заменив его, как, например, предлагает видный американский эксперт Ричард Хаас , на «структурированную бесполярность » в качестве альтернативы пугающему всех хаосу.

Неудивительно, что многие исследователи и политические деятели, рассуждая о многополярности, испытывают серьезные затруднения с указанием характеристик, обеспечивающих тому или иному государству право называться полюсом. Столь же трудно сформулировать условия, которые определяли бы первичную сферу взаимосвязей (сотрудничества, конкуренции, противостояния и т. д.) между ними. С этой аналитической зыбкостью связаны и постоянные колебания в оценке возможного числа полюсов. Многополярность признается в качестве структуры международной системы, возникшей на руинах попыток Соединенных Штатов создать в 1990-х — начале 2000-х гг. однополюсный мир. Однако в ней нет четкости и ясности, присущей биполярной системе. Что и способствует попыткам воссоздания таковой в форме, например, «большой двойки» США и Китая, либо активно популяризировавшейся пару лет назад идее о неком грядущем противостоянии «авторитарного» и «либерального» капитализмов.

Идеальная многополярность может быть представлена в теории, но с трудом осуществима на практике. Необходимым условием является паритет военных возможностей более чем двух стран мира, каждая из которых будет многократно превосходить государства, остающиеся за пределами «концерта». Пока такое положение дел не наблюдается.

Ричард Хаас определяет современный мир как «бесполярную систему международных отношений» с многочисленными центрами, при которой «доминировать будут не одно, два или даже несколько государств, а десятки акторов, способных оказывать различное влияние на положение дел в мире». Данное предположение покоится на идее о том, что мир в XXI веке «коренным образом отличается от мира эпохи классической многополярности: существует гораздо больше “центров силы”, и многие из них не являются национальными государствами… О дной из главных особенностей современной системы международных отношений является утрата государствами-нациями монополии на силу, а в некоторых областях — их исключительного положения».

Такие оценки занимали заметное место в международных дебатах второй половины 2000-х гг., когда стал очевиден провал проекта выстраивания вертикально организованной международной системы во главе с Соединенными Штатами. Их основным практическим смыслом было, по сути, создание альтернативы концепции многополярного мира, продвигавшейся Россией, Францией и отчасти Китаем. Идея Хааса о «бесполярности », которая нашла отражение во внешней политике администрации Барака Обамы, отрицает возможность становления «классической» многополярной структуры, поскольку фактически каждый участник международных отношений (государственный или негосударственный) может в отдельных вопросах играть поистине решающую роль, не обладая при этом совокупными возможностями для того, чтобы называться полюсом.

Созвучная с такой концепцией модель «автономного управления», описанная Чарльзом Капчаном, рассчитана на придание внешним связям США максимальной гибкости. При этом предполагается, что возможность заключать тактические союзы с наиболее важными в каждом вопросе странами (вне зависимости от их политико-идеологического устройства) способствует снижению хаотичности в международных отношениях и одновременно повышает роль Соединенных Штатов как державы, способной играть «на нескольких досках одновременно».

Другими словами, на теоретическом уровне допускается вероятность того, что, например, Папуа — Новая Гвинея может быть полюсом мировой системы отношений в сфере пальмового масла. И именно в этом качестве выступать равноправным партнером на международных переговорах. Практическую реализацию такой стратегии можно было наблюдать на конференции ОО Н по изменению климата в Копенгагене (декабрь 2009 г.), когда из финальных переговоров была исключена экономически сильная, политически мотивированная в климатической области, но мало загрязняющая Европа.

Не будем, однако, забывать о том, что в рассуждениях о международных отношениях любая теоретическая конструкция должна иметь прикладное значение и прикладные же доказательства. В результате того, что Вашингтон обидел Европу, оттолкнув потенциального партнера, Китай, Индия, Бразилия и другие, до серьезного разговора с которыми Обама снизошел, стали только менее сговорчивыми. Переговоры лишь с теми, кто имеет, на взгляд Вашингтона, значение, закончились малозначащим формальным документом. Что подтверждает верность тезиса Карра о том, что «невозможно более создать относительную гармонию интересов за счет кого-то другого».

Близость взглядов Москвы и Вашингтона на проблему распространения ядерного оружия оказывает мало влияния на поведение Ирана и Северной Кореи. Единство США и Европейского союза по поводу отдельных аспектов международного экономического регулирования не становится поводом для других государств мира принять предлагаемые Западом правила игры, более того, не гарантирует два берега Атлантики от принципиальных противоречий по ряду важных финансово-экономических подходов. «Мультилатерализм a la carte », основанный на том, что отношения, как пишет Хаас, «будут иметь более избирательный характер и строиться в зависимости от ситуации», упорно не срабатывает. (Как, заметим, ранее не сработал и «унилатерализм З la carte », сформулированный в известной максиме Дональда Рамсфелда «миссия определяет коалицию».)

На наших глазах буксует стратегия «согласованной бесполярности » Барака Обамы, а идея действенности многополярного устройства не получает зримых подтверждений. Вместо согласованных действий наиболее значимых в каждом вопросе игроков мы все чаще сталкиваемся с примерами странных комбинаций вроде той, что предложили миру Бразилия и Турция по вопросу о ядерной программе Ирана. Стоит ли, однако, удивляться такому поведению двух далеко не самых влиятельных стран мира после того, как силовой фактор оказался дискредитированным?

Эдвард Карр отмечает, что «сила является необходимым инструментом управления… и в той степени, в какой предполагаемая гармония интересов хоть сколько-нибудь приближается к реальности, она создается подавляющей силой привилегированной группы». В ситуации же, когда инструментализировать такую силу принципиально невозможно, о гармонии интересов остается только мечтать.

На причитания части политического и научного сообщества по поводу потери «глобальной управляемости» и «торжества национально-государственного эгоизма» можно ответить словами Карра: «То, что получило всеобщее определение как “возвращение силовой политики” в 1931 г., было на самом деле концом силовой монополии, которой располагали до этого державы статус-кво». Однако сегодня силовая монополия не была подорвана усилиями стран-претендентов на свою долю глобальной власти, а ушла как будто бы сама по себе, растворившись в проблеме принципиальной нерациональности применения силы.

Тревога, которую державы статус-кво, включая подчас и Россию, испытывают по поводу роста внешнеполитических амбиций не только Китая, но даже Индии с Бразилией, легко объяснима. Райнхольд Нибур не зря пишет в своем трактате «Моральный человек и аморальное общество», что «невозможно провести разделительную линию между волей к жизни и волей к власти». Однако раньше, когда война была рациональным способом достижения политического доминирования, волю народов к власти ограничивали независимые внешние факторы, «вшитые» в систему международных отношений. Сегодня они беспрецедентно ослабли.

Что же касается активно развиваемой многими уважаемыми учеными и экспертами идеи о перетекании властных полномочий к негосударственным игрокам, то она тоже не вполне выдерживает проверку практикой. Из всех видов этих «новых» игроков наиболее эффективным образом с точки зрения субъектности зарекомендовал себя международный терроризм, уничтоживший, подобно Левиафану, несколько тысяч мирных граждан. Однако и его воздействие на состояние международной среды оказывается на поверку весьма ограниченным.

Во-первых, потому что не для всех крупных государств он является проблемой. «Эффективность» террористической угрозы пропорциональна степени достижения страной качества, которое Энтони Гидденс и Ульрих Бек определяют как «общество риска», в котором уровень благосостояния (иначе говоря, объем того, что большая часть населения может потерять в случае разрушения существующего порядка вещей) многократно понижает порог терпимости к угрозам нетрадиционного характера. Общества, не достигшие пока этого уровня, а таких большинство, экстраординарной угрозы в терроризме не чувствуют, или по крайней мере не выделяют его из длинного списка других повседневных угроз.

Во-вторых, потому что вторичность террористической составляющей международных отношений подтверждается практикой. Последним масштабным мероприятием «войны с международным терроризмом» стало нападение США и их союзников на состоявшееся суверенное государство Ирак, на территории которого до 2003 г. «Аль-Каиды» и духу не было. Предшествовавшей этому победы над «Аль-Каидой» и талибами в Афганистане оказалось недостаточно для доказательства Вашингтоном своих прав на глобальное политическое лидерство. И, как, видимо, представлялось многим в республиканской администрации, убедить сомневающихся было возможно только через классическую межгосударственную войну и победу в ней.

Если же говорить о транснациональных корпорациях или НПО, то эти «игроки» все больше приобретают черты дойной коровы и квазигосударственных советских «общественников». И не только в России, что легко, к сожалению, доказывается возрастающим количеством НПО, попадающих в международные списки GONGO (неправительственные организации, организованные правительством).

Было бы, однако, ошибочным упрекать администрацию Белого дома, внешнеполитическую линию которой формируют одни из наиболее блестящих интеллектуалов современности, в близорукости и неспособности понять то, что тактика избирательного сотрудничества приведет всего лишь к иллюзии глобальной управляемости. Не случайно Эдвард Карр отмечал в своем труде, что «когда разгораются страсти войны, было бы фатальным упрощением списывать причины катастрофы только на счет амбиций и высокомерия небольшой группы лидеров».

Главная причина движения мира к новому качеству, назовем его «неуправляемой бесполярностью » — это принципиальная невозможность выстроить сколько-нибудь устойчивую конструкцию (структуру) в условиях резкого снижения значения взаимосвязей государств в сф ере безопасности. В результате внешняя политика ведущих государств и на глобальном, и на региональном уровне становится не просто провальной в плане выстраивания структуры международных отношений «под себя» и свои идеи. Она сама приобретает такой же автономный от всего и вся характер, как действия «иранов », «израилей » или «турций », которых великие державы пытаются призвать к порядку.

Мировая политика и глобальная экономика

Теоретическая значимость резкого исчезновения фактора рациональности применения военной силы и связанной с этим эрозии международной системы огромна. Связано это с тем, что, как писал в 1979 г. Кеннет Уолтц, «теория имеет дело с целостными автономными сферами. Поскольку внешняя политика диктуется как внешними, так и внутренними факторами, она не может рассматриваться в качестве автономной сферы и, стало быть, мы не должны стремиться к ее теоретическому осмыслению». Уход «целостной автономной системы» (международных отношений) в историю ставит перед учеными и использующими плоды их трудов политиками новые, гораздо более сложные вопросы.

Наиболее важным последствием эрозии системы международных отношений в ее традиционном понимании становится снижение влияния внешних факторов — системных требований. Они выступают в качестве независимой переменной, определяющей внешнеполитическое поведение государств не в меньшей, если не в большей, степени, чем их собственные ресурсы и возможности. Уолтц писал: «Теория международной политики может сказать нам, какое давление на государства оказывает структура международной системы, и какие возможности она им предоставляет, но она не может сказать нам, как единицы (государства. — Авт.) будут отвечать на это давление и пользоваться открывающимися возможностями».

Означает ли качественное снижение значения внешней независимой переменной то, что решающей становится роль внутренних факторов — политической организации, идеологии, национального характера и социально-экономической структуры общества? Если это так, то нам стоит ожидать торжества старой либеральной идеи о производности внешней политики от внутриполитического устройства, упрощенным и емким выражением которой стал тезис о том, что «демократии не воюют друг с другом». Если нет, что более вероятно, нам придется иметь дело с принципиально новыми категориями осмысления мотивов внешнеполитических решений и действий.

К числу таких категорий американский исследователь Гидеон Роуз относит влияние изменений относительной силы государства на формирование и развитие других факторов, формирующих его внешнюю политику. Другими словами, насколько значима связь между объективными возможностями и их субъективной оценкой лидерами и что определяет увеличение или уменьшение силы государства. Все эти сюжеты находятся на стыке политической науки, социологии и экономики. И наибольший интерес представляет то, что одна из этих сфер — экономика в ее глобальном измерении — приобретает все более экстернальный характер. И может быть, даже начинает играть роль внешней переменной, замещая собой старую силовую структуру международных отношений.