Федор Лукьянов: Горечь победителей
Корни сегодняшних трудностей Соединенных Штатов во многом уходят в то, как именно завершилась «холодная война». А мир живет в другой реальности, для которой, в сущности, не так принципиально, кто ту войну выиграл.
20-летие упразднения СССР стало в последние недели темой целой серии международных конференций в разных странах. От дискуссий осталось любопытное впечатление — их тональность меняется. Раньше преобладало торжество в сочетании с удовлетворением и уверенностью в том, что все случившееся было закономерно. Сейчас все чаще звучит другая мысль: а почему Советский Союз распался? То есть набор объективных предпосылок хорошо известен, но все-таки почему именно тогда и именно так? Перемена достаточно символична.
Чем больше времени проходит после исчезновения СССР и чем дальше последствия этого события от ожиданий двадцатилетней давности, тем больше вопросов обо всей этой противоречивой эпохе.
В России любое обсуждение 1991 года приводит к внешнему фактору, то есть западному влиянию. Хотел ли Запад (прежде всего, конечно, США) распада Советского Союза? Скорее всего, нет по одной причине: вплоть до последнего этапа советской истории никто всерьез не мог поверить, что подобное вообще возможно.
Рональд Рейган был убежденным и крайне агрессивным противником СССР. Как вспоминают все его соратники, борьбу против коммунизма он считал долгом христианина. Комплексная стратегия подрыва советской мощи охватывала широкий спектр мер — от поддержки антисоветских и антикоммунистических движений по всему миру и мобилизации всех пропагандистских ресурсов до снижения мировой цены на нефть, чтобы лишить Кремль доходов.
Среди ярких высказываний, которыми славился Рейган, есть и такое: «Наша стратегия в отношении Советского Союза проста: мы побеждаем, они проигрывают». Однако даже Рейган не мог и мечтать о столь сокрушительной победе, как полное устранение главного противника. Ведь само собой разумелось, что Америке противостоит невероятно могучий и опасный враг.
Такое представление подпитывали и «силовики», которые, будучи заинтересованы в ассигнованиях, охотно преувеличивали силу Советского Союза. Не случайно все девяностые годы в США кипели споры о том, почему ЦРУ проворонило приметы быстрого краха коммунизма.
Конечно, Рейган и его советники понимали уязвимость советской экономики, отсюда и план сговора с Саудовской Аравией, и раскручивание гонки вооружений с элементами откровенного блефа наподобие «звездных войн». Но речь прежде всего шла о том, чтобы принудить Москву к стратегическим уступкам. К концу первого срока президентства (1984 год) Рейган в целом выполнил программу нагнетания напряженности и был готов перейти к следующей фазе — переговоры и установление баланса на новом, более выгодном для США уровне. Тем более что на второй срок Рейгана в Кремле появился новый собеседник — Михаил Горбачёв.
Горбачёва принято упрекать в том, что практически с самого начала он начал «сливать» позиции, идя на неоправданные уступки американцам. Однако с Рейганом Горбачёв разговаривал на равных. Деградация пришлась уже на период президентства Джорджа Буша-старшего. Если Рейган, будучи консерватором до мозга костей, оставался идеалистом и по-своему верил в партнерство с демократическим Советским Союзом, то Буш руководствовался исключительно принципами реализма: соотношение сил превыше всего. Из этого логично вытекало, что Москву надо дожимать, коль скоро по каким-то своим причинам (для Вашингтона не важно, каким) она идет на серьезное взаимодействие.
Списывать все исключительно на идеализм, наивность либо даже предательство тогдашнего советского руководства, как это часто делают сегодня, — искать слишком легких объяснений. Просто к 1989—1990 годам команда Горбачева (не факт, кстати, что он сам) уже чувствовала то, чего в полной мере еще не осознали на Западе. Страна трещала по швам, отчасти по объективным причинам, отчасти из-за ошибок союзного центра. Последнему приходилось действовать наперегонки с усугубляющимся кризисом. И курс на ускоренное сбрасывание внешнеполитического бремени (прекращение системной конфронтации, роспуск соцлагеря, объединение Германии и пр.) был призван развязать руки, выиграть время и ресурсы для решения все более фатальных внутренних проблем.
(Было это верным подходом или ошибочным — вопрос другой, результат не позволяет говорить об успехе.)
В Америке эти же проблемы долго оценивали как менее фатальные, и готовность Москвы идти так далеко навстречу вызывала даже подозрения. Воспитанный в традициях баланса, Джордж Буш и его единомышленники наподобие госсекретаря Джеймса Бейкера и помощника по национальной безопасности Брента Скоукрофта продолжали с недоверием относиться к гипотезам о советском упадке даже тогда, когда он стал очевидным. Знаменитая речь Буша 1 августа 1991 года в Киеве, где президент предостерегал украинцев от «самоубийственного национализма» и говорил об опасностях независимости, считается примером политической близорукости. (Кстати, читая это выступление сегодня, поражаешься как раз другому — насколько точно Буш предугадал будущую проблему постсоветского пространства, где независимость почти никому не принесла подлинной свободы.) После августовского путча уже невозможно было делать вид, что ничего не происходит, однако и тогда понимание обреченности Советского Союза утверждалось в мозгах не сразу, слишком кардинальный слом привычного мироустройства это означало.
Один видный российский дипломат, работавший в ту пору на американском направлении, привел меня в недоумение, отвечая на вопрос, когда в Вашингтоне окончательно поверили в исчезновение СССР: по моим ощущениям, сказал он, где-то к осени 1992 года.
Несколько месяцев американцы еще подозревали, что СНГ — нечто вроде переходной формы, которая может трансформироваться в реинкарнацию единого государства…
Конечно, помимо реалистов в американской верхушке были и другие люди, которые еще при жизни СССР начали прикидывать, как будет выглядеть жизнь без советов, а то и без Российской Федерации в ее административно признанных границах. Они группировались вокруг министра обороны Дика Чейни, впоследствии вице-президента и неформального вождя неоконсерваторов. Однако официальная политика исходила из непосредственного окружения Буша, которое крайне тревожили перспективы расползания советского ядерного арсенала и вообще масштабная дестабилизация Евразии в случае исчезновения структурообразующего государства.
Чейни и его соратники получили возможность делать то, что считали нужным, десятилетие спустя. Причем отсутствие глобальных катаклизмов, которых осторожные «старшие бушисты» опасались в связи с распадом Союза, неоконсерваторы истолковали по-своему: все нормально, надо быть смелее. Результат тоже говорит сам за себя.
Когда распад случился, ясное дело, рыдать по почившему в бозе СССР никто из его недавних соперников не собирался, дальше началось уже освоение его геополитического наследия, что было совершенно естественным процессом. Позднесоветское, а потом раннероссийское руководство на несколько лет взяло на вооружение, вероятно, вынужденную, но совершенно порочную практику — грозить Западу собственной слабостью: если вы не поддержите нас, то придут злобные реакционеры-реваншисты. Иногда это давало какой-то тактический результат, однако в целом не только противоречило базовым принципам классической дипломатии (зачем считаться со слабаками?), но и выглядело довольно отвратительно, заводя во все новые тупики. В этом смысле дипломатия Владимира Путина, сколь специфическим стилем общения он ни отличался бы, представляется более здоровой.
Спустя 20 лет понятно, чего инстинктивно опасались вашингтонские реалисты. Мировой дисбаланс, наступивший после стремительной самоликвидации Советского Союза, оставил Америку в положении ответственного за все. И справиться с этой задачей США не в состоянии.
Корни сегодняшних трудностей Соединенных Штатов во многом уходят в то, как именно завершилась «холодная война». А мир живет в другой реальности, для которой, в сущности, не так принципиально, кто ту войну выиграл.
