ПОЧЕМУ 2020 ГОД СТАЛ РУБЕЖНЫМ ДЛЯ РОССИЙСКОЙ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ
По завершении либерального порядка мир возвращается к исторической норме
В уходящем году пандемия затмила собой всё. Мировая политика оказалась отодвинута на второй план. Собственно, этим 2020-й и войдет в историю. Сама политическая повестка при этом не изменилась, но вынужденная пауза оказалась стоп-кадром, позволившим внимательно рассмотреть картинку. Стало очевидно, что перемены в международных отношениях, зревшие давно, миновали точку невозврата. Тридцатилетие «момента американской однополярности», провозглашенного Чарльзом Краутхаммером в 1990 году, ознаменовало, что этот момент окончательно миновал. И это не изменит даже то, что в США к власти вновь пришли политики, обещающие возвращение к идеалам и практикам «глобального лидерства».
Для России 2020-й стал рубежным, хотя громких объявлений о пересмотре внешнеполитического курса никто не делал. Новую ситуацию можно обобщить в четырех пунктах.
Во-первых, на пространстве бывшего СССР (оно – несомненный приоритет) Россия перестает стремиться реализовать объединительные инициативы, претендующие на универсальность.
Во-вторых, окончательно померкла перспектива выстраивания особых связей с Западом, в первую очередь с Европой, которая рассматривалась как потенциальный партнер по какой-то форме интеграционных отношений.
В-третьих, дистанцирование от Запада не означает автоматического «поворота на Восток», во всяком случае, он нелинеен и довольно сдержан.
В-четвертых, силовой потенциал (в российском случае наиболее классический его вид – военная сила) возвращает себе роль главного внешнеполитического инструмента. А работа через международные институты отступает на второй план.
События уходящего года разворачивались между двумя вехами – февральским резким обострением в Идлибе и неожиданным ноябрьским соглашением по Карабаху. Эти события объединяют три обстоятельства: Москва и Анкара – ключевые игроки, применение военной силы – решающий фактор, международные институты – вне игры.
В Сирии речь шла о сферах и масштабах влияния России и Турции. Последняя предприняла попытку зафиксировать и расширить свои приобретения вооруженным способом, что вызвало военный же ответ. Последовал очередной раунд жесткого торга на высшем уровне, после чего установился новый временный баланс. Взаимодействие сохранилось, хотя в момент обострения казалось, что Москва и Анкара на грани полномасштабной войны.
В Карабахе предыстория совсем другая, но схема получилась схожей. Вмешательство Турции сломало существовавший статус-кво и напомнило, что у замороженных конфликтов есть силовое решение. Россия произвела военно-дипломатический гамбит, обеспечив себе долгосрочное и более прочное присутствие в зоне противостояния, но согласилась с тем, что Анкара получила статус еще одного ведущего актора.
В обоих случаях международные структуры – и формальные, и даже в значительной степени неформальные – бездействовали. Сирийский вопрос решается непосредственно вовлеченными державами, а последний идлибский кризис обошелся и без «астанинского треугольника», неплохо показавшего себя до тех пор. В Карабахе номинально всем ведает Минская группа ОБСЕ, но она осталась полностью за бортом событий и, по сути, более не принимается их участниками в расчет.
Не случайно знаковыми стали именно российско-турецкие отношения. Россия и Турция – две крупные державы с долгой имперской традицией, которые веками были участниками европейской политики и после холодной войны сделали ставку на вхождение в западные (европейские) институты. А затем были глубоко уязвлены, поняв, что в полноформатной интеграции им отказано. Анамнез Москвы и Анкары в отношениях с Европой разный, но результат схож.
Действия России и Турции в 2020 году – продукт острого разочарования в институтах и возвращение к традиционной для них силовой доминанте. Тому типу политики, который рискован и не всегда стопроцентно просчитываем, но приносит результат. Для России это очень серьезный сдвиг. Москва была одним из архитекторов международных институтов второй половины ХХ века (система ООН), а затем отстаивала их сохранение и стремилась присоединиться к структурам (западным), в которые СССР не входил, но которые заявили о своем глобальном статусе после холодной войны. Иными словами, Москва хоть последовательно и критиковала «либеральный мировой порядок», на деле вела себя как убежденный адепт его базового положения – о главенстве институтов.
Уже со второй половины 2000-х годов нарастал разрыв. России все реже удавалось добиваться реализации своих интересов через международные институты, в то время как шаги, сделанные в обход таковых, оказывались эффективными. События в Грузии в 2008-м и на Украине в 2014-м – из этой категории. Сирия-2015 стоит особняком, но и в этом случае имели место решительные действия, осуществленные самостоятельно, а не через уполномоченные международные структуры. Все это оборачивалось немалыми политическими и экономическими издержками, которые Москва пыталась (не слишком успешно) уменьшить посредством тех самых институтов.
Наглядная иллюстрация – трансформация отношений России и Организации по запрещению химического оружия (ОЗХО). В 2013 году она получила Нобелевскую премию мира в значительной степени благодаря Владимиру Путину, который предложил, а затем помог воплотить в жизнь элегантную схему уничтожения сирийских химарсеналов. За прошедшие с тех пор семь лет отношения Москвы и ОЗХО от конструктивного сотрудничества деградировали до острого неприятия. Сейчас главный раздражитель – инцидент с Алексеем Навальным (а до того были обвинения в применении химоружия в Сирии). Россия неустанно критикует организацию за предвзятый и политизированный подход, нарушение процедур и правил, но тщетно. ОЗХО твердо держит курс, политически соответствующий линии западных стран. У Москвы не хватает влияния и инструментов для того, чтобы скорректировать этот курс в выгодном для себя направлении. И нет оснований полагать, что ситуация изменится.
Это стало бы серьезной проблемой для России, если бы означенные конфликты разворачивались в условиях устойчивого либерального порядка. Но он перестает работать, дисфункцию институтов на самых разных уровнях уже невозможно скрыть, а решение вопросов не на универсально-правовой, а на ситуативной основе (case by case) становится повсеместной нормой. Пандемия подчеркнула и ускорила эту тенденцию. Даже наиболее ярые приверженцы институционального устройства мира начали исповедовать принцип близости к телу своей, а не общей рубашки. Извечная российская склонность рассчитывать в первую очередь на себя и собственную силу оказывается не анахронизмом, как считалось в период расцвета либерального порядка, а рациональным поведением. С другой стороны, вышеупомянутые институты, пусть и находящиеся в кризисе, превращаются в средства политики западных стран, и России придется принимать решение, как к ним дальше относиться. Пожалуй, это один из самых насущных вопросов для отечественной дипломатии на ближайшее время. Сохранение даже формального участия означает признание прав институтов, что в складывающейся ситуации идет России во вред там, где у нее нет эксклюзивных возможностей (как в СБ ООН).
Отношения с Западом на протяжении последних тридцати лет – еще одна производная либерального порядка и желания России в него встроиться. К чему стремились и что вышло – описано многократно, важно, что этот период завершился. Упомянутое «дело Навального» стало цезурой, после которой в Москве перестали рассматривать ЕС и в особенности его лидера – Германию в качестве партнера по созиданию принципиально другого будущего. Официально российские дипломаты трактуют поведение Берлина как капитуляцию перед Вашингтоном и отказ от претензий на самостоятельную роль. В реальности все сложнее.
Действия Германии (прием на лечение российского диссидента, пострадавшего по непроясненным причинам на российской территории, и использование этой темы для политической кампании) заведомо идут вразрез с прагматическими интересами как Берлина, так и Москвы. Они могут объясняться стремлением ФРГ заявить о себе как о неоспоримом флагмане Евросоюза, консолидированного перед лицом меняющейся в «неправильном» направлении России, растущего Китая, ненадежных США и т. д. Выгоды, которые на протяжении полувека Германия получала от особых отношений с Россией, более не рассматриваются как достаточно заманчивые. Но и угрозы, которая заставляла немецких канцлеров с 1950-х уделять повышенное внимание Москве, Россия не представляет.
Россия и Германия – пример не единственный, но наиболее показательный. Взаимное разочарование, вызванное неспособностью соорудить какую-то модель «общеевропейского дома», нараставшее как минимум лет 15, привело к размежеванию. Российское возмущение поведением ЕС и отдельных его стран вступает в резонанс с европейским неприятием российского образа действий. И опять-таки важно, что происходит это на излете либерального мирового порядка, в рамках которого упомянутый дом и планировалось строить. Самым выдающимся порождением этого порядка стала европейская интеграция, которая, соответственно, сейчас оказалась под угрозой вместе с ним. И все силы Европы будут направлены на спасение этого творения. В том числе за счет отношений с другими странами.
Общим местом уже стало утверждение: отворачиваясь от Запада, Россия поворачивается на Восток, к Китаю и поднимающейся Азии. Из этой сентенции делают два противоположных вывода. Либо Россия роет себе могилу, бросаясь в объятия дракона и обрекая себя на положение то ли прислуги, то ли вообще пищи. Либо крепнущая на фоне западного упадка ось с самой перспективной страной мира обеспечит России упрочение ее позиций на десятилетия вперед.
В реальности «Восток», к которому поворачивается Россия, – скорее Турция, чем Китай, если рассматривать поворот как переход к определенному способу поведения, а не просто выбор текущего политико-экономического предпочтения. Азиатский поворот России идет, что называется, без огонька, и дополнительные препятствия это только подчеркнули. Как метко подметил ученый-международник Тимофей Бордачев, в Азии России негде использовать свое главное преимущество – немалые военные возможности, на которые опирается дипломатический ресурс. В Азии решающее значение имеет экономический потенциал, а это не то, чем мы можем похвастаться. Кстати, вызвавшее резонанс недавнее высказывание Владимира Путина о том, что в принципе он не исключает военного союза с Китаем, хотя сейчас и не видит в нем нужды, укладывается в логику поиска Москвой ниши в Азии – как капитализировать свой основной актив, пока что там не востребованный.
Востребован же он в максимальной степени на постсоветском пространстве. Много уже сказано о том, что для него настал очередной судьбоносный период. Страны, образовавшиеся после распада СССР, переживают сейчас кризисы развития и проходят тест на состоятельность. Происходит это в разных формах, но почти везде. Москва долгое время считала необходимым создание рамочной структуры, которая позволит объединить большую часть территории бывшей страны. Наиболее продвинутым форматом стал Евразийский экономический союз (ЕАЭС), хотя он сам по себе – признание невозможности включить в интеграционную структуру все желаемые государства (прежде всего Украину). Политические потрясения в трех из пяти стран ЕАЭС (Армения, Белоруссия, Киргизия) и стремление сохранять отношения с важными государствами вне Союза (Азербайджан, Молдавия, Узбекистан) заставляют переходить на другие принципы, более соответствующие мировым тенденциям. Это разные подходы к отдельным государствам, и снова опора прежде всего на силовой потенциал. В этом смысле карабахское перемирие – модельный казус, ибо для его достижения сила была задействована по запросу, а не навязана.
Объединения, существующие сейчас под эгидой России, – кальки с западных. ОДКБ (постсоветская НАТО) и ЕАЭС (евразийский ЕС) задумывались в период, когда евроатлантические институты служили образцами. Но этот период завершился вместе с либеральным порядком. В Азии, Африке, Латинской Америке или на Ближнем Востоке не воспроизводят атлантические альянсы, хотя лет 20 назад об этом много говорили. Это не означает, что инициированные Россией структуры надо распустить, эффект от них есть, но они не могут рассматриваться как основные инструменты политики. Любопытно, что уникальным форматом, не повторяющим примеры других, является Союзное государство России и Белоруссии. И, возможно, как раз оно имеет перспективу.
Привычными стали слова об «одиночестве России» на международной арене. Дальнейшее ухудшение отношений с Западом, непорядки в странах-соседях, отсутствие очевидной динамики на азиатском направлении – итоги 2020 года подтверждают тезис о российской неприкаянности. Но как это сейчас оценивать?
Практика великих держав свидетельствует: «одиночество», то есть следование исключительно своим интересам и опора прежде всего на собственный ресурс, – это норма. Великие державы могут вступать в коалиционные и союзнические отношения, если того требует ситуация и до тех пор, пока она того требует. Некоторые делали это чаще, некоторые (как, например, США или Китай) не делали почти никогда.
Вторая половина ХХ века и особенно первые два десятилетия XXI приучили нас к мысли, что институциональное взаимодействие и расширение общности – это естественный способ мирового политического развития. Однако на фоне истории международных отношений этот отрезок времени краток и является исключением. По завершении либерального порядка мир возвращается к исторической норме. Опыт институтов не пройдет бесследно, да и сами они не исчезнут в одночасье, но направление изменений уже определилось. А значит, считать «одиночество» проблемой российской политики в целом не имеет смысла, можно говорить о наличии или отсутствии возможностей в конкретных сферах и на отдельных направлениях. Самое главное – возможностей для внутреннего развития и обеспечения устойчивости страны в этом самом «мире прежней нормы». Но это уже задача не внешней политики, хотя она и может содействовать ее решению. А вот для будущего самой внешней политики способность наладить дела дома становится определяющим фактором.
