Руслан Пухов: Миф о «гибридной войне»
Никаких принципиально новых действий наша армия в Крыму и на Украине не вела
События последнего года на Украине и действия России в отношении Крыма, а затем и востока Украины породили на Западе широкое распространение тезиса о некоей «гибридной войне» как о новаторской форме ведения интервенционных действий, примененной Москвой в украинском кризисе.
Совсем недавно бывший генеральный секретарь НАТО Андерс Фог Расмуссен в интервью журналу Newsweek вообще позволил себе заявить, что непредсказуемая, по его мнению, Россия, ведя «гибридную войну» с Европой, стала опаснее, чем был когда-то СССР.
«В России принят такой подход, и он представляет собой сочетание очень известных конвенциональных боевых действий и новых, более совершенных методов пропаганды и кампаний по дезинформации, – дал волю своим фантазиям Расмуссен. – Запад, безусловно, не должен быть наивным. Необходимо усилить методы противодействия гибридным угрозам».
Как свидетельствует Newsweek, руководители европейских служб безопасности на восточном фланге Североатлантического альянса уже давно выражают озабоченность применением Россией гибридных методов. Скажем, тезис о «гибридной войне» против Украины пришелся настолько по нраву значительной части западных СМИ и политиков, что превратился в некий устойчивый мем. Между тем при более объективном взгляде на вещи очевидно, что употребление термина «гибридная война» носит более пропагандистский, чем классификационный характер, поскольку любые попытки сформулировать определение «гибридной войны» ведут к тому, что смысл новизны этого термина теряется.
ОБМАННАЯ ТЕРМИНОЛОГИЯ
В одном из распространенных западных определений сообщается, что «гибридная война – это комбинация открытых и тайных военных действий, провокаций и диверсий в сочетании с отрицанием собственной причастности, что значительно затрудняет полноценный ответ на них».
Более обширно «гибридная война» трактуется в редакторском предисловии справочника Military Balance 2015 как «использование военных и невоенных инструментов в интегрированной кампании, направленной на достижение внезапности, захват инициативы и получение психологических преимуществ, использующих дипломатические возможности; масштабные и стремительные информационные, электронные и кибероперации; прикрытие и сокрытие военных и разведывательных действий; в сочетании с экономическим давлением». Указывается, что в ходе крымской операции в феврале-марте 2014 года российские силы «продемонстрировали сочетание использования быстрого развертывания, электронной войны, информационных операций, возможностей морской пехоты, десантно-штурмовых сил и спецназа, как и масштабное использование киберпространства и стратегической связи для многонаправленной и эффективной информационной кампании как для внутренней, так и для внешней аудитории».
На востоке Украины, мол, Москвой была продемонстрирована возможность быстрого создания «групп давления», состоящих из «элементов местного населения», но направляемых и поддерживаемых извне, и эта тактика может быть использована для защиты этнических меньшинств.
В связи с чем указывается, что для НАТО «гибридная война» представляет серьезный вызов, поскольку находится в «серой зоне» обязательств альянса и может привести к политическим расколам между его членами.
Нетрудно увидеть, что данные определения «гибридной войны» и особенно характеристики русских действий в 2014 году как таковые находятся в отрыве от реальности. Например, трудно понять, какие это особые «информационные» и «кибероперации», да еще и с «масштабным использованием киберпространства» вела Москва в ходе действий в Крыму.
О каких-либо «кибероперациях» в Крыму вообще ничего неизвестно. Да и в чем был бы их смысл при очевидной архаичности вооруженных сил Украины?
Пропагандистское обеспечение с российской стороны действий в Крыму носило в целом достаточно вялый характер как для внешней, так и для внутренней аудитории. Скорее наоборот, смысл и направленность действий в Крыму Москвой не пропагандировались, а скорее замалчивались, как и конечные цели действий – и сама юридическая аннексия Крыма стала неожиданностью для многих. Оправдания действий постфактум также были достаточно вялы. Да, присоединение Крыма вызвало массовую поддержку и даже энтузиазм в России, но это все достигалось и без особой пропаганды, поскольку убеждение о том, что «Крым – русская земля», было и так массовым, а Украина трактуется великорусским массовым сознанием как «сепаратистское недогосударство».
Украинские части на полуострове подверглись массированной обработке со стороны российских военных, по сути, предлагавших массовый переход на службу на российскую сторону. Это стало в высшей степени успешным мероприятием, приведшим к полному разложению украинских сил на полуострове и к тому, что в итоге лишь около 20% украинских военнослужащих решили продолжить службу в вооруженных силах Украины и эвакуироваться из Крыма, а остальные либо перешли на российскую службу, либо дезертировали.
Тем не менее совершенно очевидно, что этот успех в разложении сил противника всецело определялся уникальной спецификой этих сил (большинство военнослужащих Украины в Крыму были жителями полуострова), а не какими-либо особыми действиями в области пропаганды.
ЕСТЬ МНОЖЕСТВО АНАЛОГИЧНЫХ ПРИМЕРОВ
В целом действия, приписываемые «гибридной войне», являются достаточно стандартным набором действий в любом вооруженном конфликте «низкой интенсивности» на земном шаре за последние десятилетия, если не столетия. Трудно себе представить применение военной силы без одновременного информационного обеспечения, без экономических санкций, без методов «тайной войны», без попыток разложения противника и без попыток использования противоречий (этнических, социальных, экономических, политических и т.д.) в стане противника. Это азбука любой войны вообще со времен античности.
Часто используемое в качестве характеристики «гибридной войны» определение о комбинации открытых и тайных военных действий, и приведение в качестве примера так поразивших многих на Западе действий «вежливых людей» (или «зеленых человечков») без опознавательных знаков в Крыму, игнорируют уникальный характер Крымской операции, где действия России опирались прежде всего на практически абсолютную поддержку местного населения, и вызванную в значительной мере этим фактором полную изоляцию и парализацию украинских войсковых частей в Крыму. Это и сделало возможным использование, по сути, разрешенных международными договорами российских военных баз и военнослужащих без опознавательных знаков в достаточно длительный период. Однако это опять-таки определяется спецификой Крыма. Трудно себе представить появление «вежливых людей» в иной среде – например, их появление в Польше или посередине США. Ведь никакое формальное отрицание причастности в этом случае не поможет.
В целом использование регулярных военных сил без опознавательных знаков (или с отрицанием государственной принадлежности) для ограниченных военных действий и специальных операций имеет длительную историю и не может рассматриваться как какое-то новое явление. Выдача регулярных сил за неких «добровольцев» тоже имеет неоднократные прецеденты в истории. В сущности, любое внешнее военное вмешательство в иностранную гражданскую войну (что мы наблюдаем и на Украине) неизбежно влекло в истории аналогичные ситуации.
Трудно считать оригинальным и тезис об одновременном задействовании регулярных и повстанческих сил. Такое сочетание также относится к классике использования военных средств в специфических условиях. Достаточно напомнить, что одной из главных задач Командования сил специальных операций США и особенно так называемых зеленых беретов является организация и поддержка «союзного» повстанческого и партизанского движения.
Действия Москвы на Украине являются классическим образцом действий внешней силы, направленных на поддержку угодных сил во внутреннем политическом и гражданском конфликте. С другой стороны, сами возможности такой поддержки связаны со специфическим характером конфликта, когда одна из его сторон придерживается фактически ирредентистских позиций и максимально заинтересована в вовлечении в конфликт той страны, объединение с которой ставится целью ирредентистского движения.
ЧЕМ СТРЕЛКОВ ПОХОЖ НА ГАРИБАЛЬДИ
В связи с этим стоит отметить, что наиболее близкими аналогами нынешнего украинского конфликта являются вовсе не набившие оскомину Мюнхен и присоединение Судетской области к Германии в 1938 году (где, кстати, тоже задействовалось немецкое ирредентистское ополчение), а скорее Мексиканская война США 1846–1848 годов (приведшая к присоединению к США Техаса и ряда других мексиканских штатов) или итальянское Ресорджименто – объединение Италии в середине XIX столетия. В обоих этих случаях мы видим причиной войны ирредентизм, и при этом «материнская страна» (США и Сардинское королевство – Пьемонт) по политическим причинам не могла сразу выступить с открытым военным вмешательством в пользу ирредентистов. Поэтому использовались самые обширные способы поддержки борьбы ирредентистов: поддержка и подпитка их формирований, массовая засылка реальных и «мнимых» добровольцев и замаскированных отрядов своих вооруженных сил, организация ограниченных интервенций и т.п. Легко увидеть, что все это в полной мере воспроизводит действия России в нынешнем украинском конфликте.
Можно еще увидеть совсем близкие аналогии. Те же отношения возглавившего на первом этапе вооруженную борьбу в Донбассе командира отряда добровольцев Игоря Стрелкова с официальной Москвой в некотором роде повторяют перипетии отношений Джузеппе Гарибальди с королем Савойской династии Виктором Эммануилом II и его премьер-министром Кавуром – сперва охотно использовавших и поддерживавших Гарибальди, но затем начавших рассматривать его как неконтролируемый и потенциально политически опасный элемент.
Таким образом, новизна «гибридной войны» рассыпается при более внимательном взгляде на историю. Эта «гибридность» определяется не какой-то «новаторской» стратегией и тактикой, а есть лишь прикладная производная от конкретных решений, используемых в специфических конфликтах со значительной внутренней составляющей, и практикуется на протяжении практически всей военно-политической истории человечества. При этом именно наличие сильной «своей» фракции в стане противника, позволяющей опереться внешнему актору, и помогает этому актору реализовывать элементы того, что сейчас стали называть «гибридностью».
Сам термин «гибридная война» применительно к событиям на Украине является попыткой политически ангажированной фразеологией преувеличить значение внешних факторов в конфликте и принизить значение внутренних факторов, попросту эксплуатируемых внешними силами в достаточно традиционалистской манере. Это стремление принизить значение внутренних факторов украинского конфликта хорошо проглядывает в отношении Запада к украинскому конфликту в целом, чем и объясняется настойчивое продвижение тезиса о некоей «новаторской гибридной войне» России против Украины.
