Когда началась Вторая мировая война для Китая, Кореи, Японии и Индии? Важна ли для них вообще тема памяти о событиях тех лет? Об особом азиатском взгляде на войну рассказали ведущие эксперты в ходе дискуссии, которая состоялась 25 декабря в рамках X «Диалога во имя будущего» Фонда Горчакова. Мероприятие организовано в партнёрстве с Советом по внешней и оборонной политике, а также с журналом «Россия в глобальной политике».

Фёдор Лукьянов: Тематика исторической памяти в 2020 году, даже несмотря на пандемию и связанную с ней некоторую смазанность всех праздничных и памятных событий, была одной из центральных. Сегодня уже очевидно, что наша традиционная евро- и западоцентричность при обсуждении важнейших международных событий, в частности событий Второй мировой войны, устарела. Именно на Западе (включая Россию) сегодня мы видим усугубление так называемых войн памяти, а не движение к какому-то единому знаменателю. Поэтому расширение нашего аналитического спектра за счёт привлечения в него азиатского угла зрения будет для нас крайне интересно и, я надеюсь, полезно.
Вопросы, которые мы ставим себе сегодня звучат так. В какой степени тема памяти о Второй мировой войне важна для наших азиатских партнёров? Можем ли мы использовать те или иные её сюжеты для укрепления отношений с Азией и в какой-то степени для сбалансирования наших отношений с Западом?
Яна Лексютина: Говоря о восприятии Второй мировой войны и памяти о ней в Китае, я бы хотела сосредоточиться на двух основных сюжетах: во-первых, это терминология, которая используется в Китае при характеристике исторических событий 1930-х – 1940-х гг. и, как мне представляется, отражает содержание современного исторического нарратива Китая, а во-вторых, это эволюция китайского исторического нарратива вокруг проблематики той войны.
Терминологическая особенность китайского восприятия событий Второй мировой выражается в двух основных терминах, наиболее широко используемых как политиками, так и историками. Первый термин – «Война сопротивления китайского народа японским захватчикам», из которого сразу вырисовывается китайское видение сути происходившего противостояния и мотивов его участников. Показательно, что Война сопротивления японским захватчикам традиционно в Китае датировалась периодом с 1937 по 1945 годы, а в последнее время акцент стал делаться на том, что война началась в 1931 году, когда японцы совершили вторжение на северо-востоке Китая и создали там марионеточное государство Маньчжоу-го. То есть Китай пытается расширить хронологические рамки войны, увеличив тем самым как общее количество понесённых за время войны жертв, так и масштаб причинённого Китаю материального ущерба.
Второй важнейший термин это «Мировая антифашистская война», и здесь важно подчеркнуть, что, во-первых, в Китае избегают использование варианта «Вторая мировая война», а во-вторых, и это, пожалуй, главное – Китай считает, что эта глобальная «антифашистская война» началась не 1 сентября 1939 г. в Европе, как мы привыкли думать, а началась она в Азии двумя годами ранее – 7 июля 1937 года. Более того, Китай предлагает рассматривать первый период японо-китайской войны – с 1931 по 1937 гг. – в качестве прелюдии ко Второй мировой.
Такая терминология, как мне кажется, призвана служить реализации трёх основных задач, которые Китай преследует в контексте исторического нарратива вокруг Второй мировой войны. Первая задача состоит в преодолении европоцентричного взгляда на войну, который, очевидно, больше не устраивает китайское руководство. Вторая задача заключается в переоценке вклада Китая в победу над фашизмом, преодолении его недооцененности. Третья задача – привести мировой исторический нарратив о войне в соответствии с актуальной ролью Китая в мировых процессах.
Важно понимать, что исторический нарратив КНР не был статичен, он менялся, находясь при этом под жёстким партийным контролем, который простирался как на научную, так и на образовательную и воспитательную сферы.
В эволюции подходов КНР ко Второй мировой войне можно выделить три основных, хотя и несколько условных, периода.
Первый длился до конца 1980-х годов и характеризовался тем, что Пекин по сути избегал публичной критики японской агрессии 1930-х – 1940-х гг., антияпонские настроения в китайском обществе искусственно сдерживались, научные исследования проблематики антияпонской войны не приветствовались. В 1964 г. Мао Цзэдун даже заявил, что японское вторжение было благом для Китая, потому что в конечном счёте помогло китайским коммунистам победить Гоминьдан в гражданской войне. Современный нарратив «ста лет унижений» при Мао не использовался и даже напротив – упор делался на способности Китая оказать сопротивление и проявить силу.
Второй период отсчитывается со времени трагических событий на площади Тяньаньмэнь в 1989 г., после которых КПК была вынуждена искать способы отвлечь внимание населения от внутриполитических проблем и повысить свою легитимность в глазах населения. Решение пришло в виде идеи конструирования и поощрения «нового китайского национализма», способного объединить китайское общество вокруг КПК. В этой связи Япония позиционировалась в качестве внешнего врага, а КПК – как единственная политическая сила, способная этому врагу противостоять.
Именно тогда в КНР и начал развиваться дискурс «ста лет унижений Китая», сопровождавшийся развитием сильнейшей антияпонской риторики и созданием программы патриотического воспитания.
И, наконец, третий период начался с приходом к власти Си Цзиньпина. Здесь обновление исторического нарратива проявляется, прежде всего, в акцентировании или даже гиперболизации роли Китая во Второй мировой войне и, что особенно тревожно, частичном замалчивании роли СССР на восточном фронте Второй мировой войны. Другим важным направлением изменения исторического нарратива при Си стало расширение присутствия тематики антияпонской войны и Мировой антифашистской войны в китайском общественном дискурсе.
Свидетельствами таких изменений стало, с одной стороны, введение в 2014 г. государственных праздников, среди которых 3 сентября – День победы над японскими захватчиками и 13 декабря – День поминовения жертв Нанкинской резни, а с другой стороны, начало проведения военных парадов победы, начавшееся в 2015 году.
При этом важно отметить, что при Си происходит смена акцентов в выстраивании государственной политики в области исторического нарратива и её целей.
Так, нарратив «ста лет унижений» стал приглушаться, и ему на смену приходит новый нарратив «героизма» китайского народа.
А на смену задачи стимулирования националистических настроений в китайском обществе приходит воспитание патриотического духа, утверждение идеи о национальной стойкости китайцев, их способности противостоять невзгодам, новым вызовам и внешней агрессии.
Представляется, что наблюдаемые при Си Цзиньпине изменения исторического нарратива вокруг Второй мировой войны обусловлены тремя группами факторов: это реакция на действия Японии и изменение её оборонной политики; стремление китайского руководства усилить патриотические чувства населения Китая на фоне усложняющейся международной обстановки и недружественных действий США; и претензия КНР на занятие особого места в современном послевоенном миропорядке.
Фёдор Лукьянов: Яна подметила очень интересную тенденцию расширения рамок, и хронологических, и географических, за счёт включения Азии. Причём тенденция эта, как считают сегодня многие, весьма выгодна России, ведь главным источником идеологических атак, совершаемых против России, является сегодня именно Запад. А сейчас, раз мы так активно затронули Японию, давайте в неё и перенесёмся.
Ярослав Шулатов: Если анализировать ситуацию с феноменом войн памяти с позиции интересов России, то в Азии эта ситуация складывается благоприятнее, чем в Европе. Российское видение событий Второй мировой войны здесь более-менее разделяет множество стран, – не только такие крупные, как Китай и Индия, но и, к примеру, Монголия, для которой события августа 1945 г. есть продолжение борьбы за независимость. Что касается Японии, то сам термин «война памяти» здесь практически не представлен, хотя диспуты вокруг «исторического сознания», разумеется, имеют место быть – причём в некотором роде ещё с XIX века.
При этом любопытно, что хотя во время Второй мировой Россия и Япония были по разные стороны баррикад, в настоящий момент каких-либо ожесточённых войн памяти между странами не ведётся, о причинах чего, я надеюсь, мы ещё поговорим.
А сейчас я бы хотел принять пас от Яны в том, что касается специфики терминологии. Для Японии Вторая мировая война как бы раскладывается на три компонента. Первый компонент – это японо-китайская война, которая для японцев началась в 1937 г., а не шестью годами ранее, как для китайцев. Второй – Тихоокеанская война, начавшаяся в 1941 году. Прежде всего, это была война с США, и в сознании японцев поражение в 1945 г. был проигрышем именно американцам. Третий компонент – советско-японская война августа 1945 г., часто воспринимаемая в Японии как акт агрессии со стороны Советского Союза, нарушившего пакт о нейтралитете 1941 года. И если рассматривать это не как финальный акт мировой войны, а отдельно, то война с СССР, по мнению Японии, даёт право ощущать и преподносить себя в качестве жертвы, а не агрессора. Другой и наиболее важной предпосылкой для такого самовосприятия, без сомнения, являются бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, соответственно 6 и 9 августа 1945 г., в результате чего Япония на десятилетия вперёд закрепила за собой статус единственной в истории страны, пострадавшей от атомного оружия.
На эту сложную картину восприятия последнего этапа Второй мировой войны накладывается ещё такой довольно специфический фактор, как уникальное место России в японском имперском проекте:
Япония как «великая держава» началась с победы над царской Россией в 1905 г., а в 1945 г. последний фатальный удар по Японской империи был нанесён со стороны Советского Союза.
При этом японская элита хорошо это понимала, а основная масса японцев – нет, поэтому мы имеем дело с разным измерением травматического опыта, закреплённого потом в условиях холодной войны.
Что касается послевоенного развития, то здесь определяющее влияние на восприятие Японией России, исходя из контекста Второй мировой войны, оказали две большие проблемы: во-первых, проблема японских военнопленных, которые были вывезены на принудительные работы в разные части СССР – так называемая «проблема сибирского плена», и во-вторых, конечно, «проблема северных территорий». Важно осознавать, что территориальная проблема в том виде, в каком мы её знаем сейчас, – спор о принадлежности островов Итуруп, Кунашир, Шикотан и гряды Хабомаи, – возникла не в 1945 г., а позже, в 1955–1956 гг., когда была совершена попытка подписать мирный договор. Вопрос же о военнопленных возник сразу после окончания войны, однако на том этапе Советский Союз не воспринимал Японию, пытавшуюся вернуть своих граждан, в качестве полноценного партнёра по переговорам, поэтому она была вынуждена обратиться за помощью к своему бывшему врагу – США, которые оказали поддержку. В какой-то степени СССР толкнул Японию в американские объятья, а сама проблема непосредственно затронула огромное количество родственников военнопленных и нанесла значительный урон по имиджу Советского Союза. Территориальный вопрос, возникший после, усилил, наряду с общими тенденциями холодной войны, негативное восприятие японцами России, хотя в настоящее время отношение к ней существенно различается между поколениями.
Что касается одного из главных вопросов – почему в настоящий момент между Россией и Японией не наблюдается войн памяти, то ответ, прежде всего, кроется в политической сфере. Предыдущая японская власть во главе с Синдзо Абэ испытывала большие надежды на возможное разрешение территориального вопроса с Россией, поэтому старалась избегать конфронтационных формулировок. Надежды, впрочем, закончились крахом. Нынешний глава кабинета Суга является преемником Абэ, поэтому он тоже пока избегает резкой риторики на российском направлении. Однако перспектив для разрешения спора в ближайшем будущем не просматривается, поэтому перейдёт ли это затишье в нечто более прочное или окажется недолговечным – покажет время.
Фёдор Лукьянов: Действительно, интересно, что проблема территорий возникла именно тогда, когда ей начали заниматься, то есть как будто если бы её не трогали, то и такой острой проблемы бы не возникло.
Давайте теперь перейдём к Корее, которая в нашем контексте является совершенно особым случаем.
Андрей Ланьков: Я коротко расскажу о ситуации в Южной Корее и более подробно остановлюсь на Северной, потому что ситуация там гораздо интереснее. Итак, для Южной Кореи видение Второй мировой войны условно окрашено несколькими факторами: это борьба с Японией, борьба за независимость и отношения с США, которые для большинства являются бесспорно позитивной силой.
В наиболее общем виде восприятие истории того, что происходило во время Второй мировой войны за пределами самой Кореи у южнокорейцев происходит через призму американских учебников. Что касается событий внутри самой Кореи, то тут фокус делается в первую очередь на борьбе с японским колониальным режимом, причём явно ощущается стремление подчёркивать роль самих корейцев в этой борьбе. Разумеется, это сопровождается преувеличением масштабов и эффективности национально-освободительного движения, равно как и той поддержки, которой антиколониальные силы пользовались среди местного населения. Примечательна также их линия на исключение их этого процесса коммунистов, которые, к слову, воевали с японцами часто даже эффективнее, чем националисты.
Но куда интереснее, на мой взгляд, северокорейская ситуация: ведь для северокорейской элиты эта война является очень важной частью легитимации существующего ныне строя и системы.
Когда северокорейские идеологи говорят о Второй мировой войне – то есть о событиях с 1932 по 1945 г., – то они ставят перед собой несколько совершенно конкретных задач, которые важны политически, но не имеют никакого отношения к истории как к науке. Первая задача связана с тем, что, если мы посмотрим на роль Кореи и корейцев, то увидим – роль их была, во-первых, довольно неоднозначной, потому что немало корейцев были коллаборационистами, а во-вторых, она несомненно была вторичной.
Роль корейцев в освобождении своей собственной страны была, мягко говоря, скромной, страну освободили союзники, и в первую очередь – СССР. Именно эту проблему – отсутствие у самих корейцев статуса активных акторов – и пытается решить северокорейское руководство, переписав историю самым радикальным образом.
Отсюда вытекает и вторая задача – в историческом нарративе должна быть сведена к минимуму роль любых внешних сил, в том числе и союзников – Китая и России.
Третья задача состоит в максимальном акцентировании того, что нынешний руководитель государства является прямым потомком главного северокорейского героя, основателя их «новой» государственности – Ким Ир Сена.
Таким образом, в Северной Корее мы имеем дело с фактом создания полностью фиктивной истории: в официальном историческом нарративе Пхеньяна центральную роль зачастую играют события, которые вообще никогда не происходили. В первую очередь это касается исторического мифа о проведении антияпонской операции северокорейскими силами, так называемой Корейской народно-революционной армией под предводительством Ким Ир Сена. В соответствии с официальным нарративом, который существует с конца 1960-х гг., территория Кореи была освобождена корейскими частями, а советские части играли там лишь вспомогательную роль. В действительности таких частей не существовало, а немногочисленная группа бойцов, подчиняющихся Ким Ир Сену, тогда – капитану РККА (порядка 100–120 человек), находилась в глубоком тылу и никакого участия в операциях не принимала
Фёдор Лукьянов: Вообще, конечно, стратегия такой беззастенчивой фальсификации истории – она и забавляет, и пугает одновременно. Глядя на попытки мифологизировать прошлое, которые происходят повсеместно, невольно задумаешься, не идём ли мы в том же направлении, куда давно ушла Северная Корея.
Теперь мы дошли до самого лакомого, по-моему, куска, до чудесной Индии, которая как бы демонстрирует нам, как плохо мы на самом деле понимаем Азию. Индия нам, с одной стороны, друг и партнёр, а с другой – имеет совершенно отличное от нашего представление о Второй мировой войне.
Алексей Куприянов: Я, пока слушал о битве исторических нарративов в странах Восточной Азии, осознал, что Индия в этой борьбе стоит, если так можно выразиться, в стороне, поддерживая нейтралитет. Там нет сложившегося однозначного отношения к памяти о Второй мировой войне.
Начнём с того, что к моменту начала Второй мировой войны Индия формально не была британским доминионом, но её фактический вес был даже больше, чем у доминионов – она являлась субимперией, «империей внутри империи». И вот как раз к началу войны в индийском национально-освободительном движении наметился раскол сразу по нескольким линиям. Прежде всего, по отношению к Китаю и Японии.
Индийская интеллигенция, изначально довольно синофильская, став свидетелем успешной и стремительной модернизации Японии в начале XX века, прониклась особенным пиететом к этой стране. Увидев успехи уже китайской модернизации, а также зверства японцев во время войны в Китае, индийская интеллигенция начала всё больше симпатизировать северному соседу.
Вторая линия раскола прошла по вопросу, как именно вести национально-освободительную борьбу в стране. Перед самым началом войны Индийский национальный конгресс принял точку зрения Джавахарлала Неру, согласно которой в случае начала большой войны Индия должна выступить в жёсткой оппозиции к фашизму и империализму и отказаться защищать британскую империю до тех пор, пока Индии не будет предоставлена независимость или во всяком случае – пока её народ не одобрит вступление в войну. Но 3 сентября 1939 г. Индия формально была включена англичанами в число участников войны без всякого решения индийского центрального законодательного собрания, что, естественно, вызвало волну протестов. Независимость, впрочем, британцы предоставить пообещали, но уже после войны. В результате начавшихся акций гражданского неповиновения и набравшего силу движения «Прочь из Индии» большая часть Индийского конгресса оказалась в тюрьме. Лидер левого крыла индийского освободительного движения Субхас Чандра Бос некоторое время поработал с немцами, но без особого успеха, после чего отправился в Японию, где создал Индийскую национальную армию из многочисленных индийских пленных. Созданная им армия в течение всей войны воевала на стороне Японии против британской колониальной армии в Юго-Восточной Азии. Популярность Боса к концу войны была колоссальной, и стала ещё больше после его загадочной смерти. В результате получается, что, с одной стороны, Индия являлась полноценным участником Второй мировой войны, с другой стороны, совершенно ясно, что с точки зрения независимой Индии эта война была антиколониальной.
Поэтому сразу после обретения независимости Вторая мировая война если не была предана забвению, то была явно отодвинута на второй план как война, в которой Индия воевала не за свои интересы.
Что касается современного восприятия этих событий, то, во-первых, в сегодняшней Индии наблюдается огромное разнообразие трактовок, что иногда оборачивается парадоксальными текстами в учебниках истории, – но это касается главным образом ситуации на уровне штатов. А в общегосударственном разрезе трактовка событий Второй мировой войны весьма, я бы сказал, достойна и достоверна. В самом широком смысле Вторая мировая война в Индии это пример того, что в западной прессе любят называть “Forgotten war”. О ней мало пишут и говорят, причём даже в контексте понесённых жертв. При этом отдельно возвышается, что традиционно для Индии, фигура героя войны Субхаса Чандра Боса, который, как считается, боролся за независимость Индии, но ошибочными методами.
Важно отметить ещё и то, что для индийцев эта война крайне неоднозначна ещё и потому, что основной акцент с точки зрения понесённых жертв и испытанных страданий в существующем западном нарративе сделан на других народах, а не на самих индийцах. Для них в этом смысле гораздо важнее моменты, относящиеся к событиям, которые произошли в их собственной стране, а не в далёкой Европе.
А что касается использования этого нарратива во внешней политике Индии, то здесь индийцы весьма практичны и активно эксплуатируют эту тему, когда нужно. Здесь уживается и участие в Параде победы в Москве, и привлечение японских капиталов и туристов в северо-восточные штаты, где происходили кровопролитные сражения с участием индийских солдат, и много чего ещё.
Записала Елизавета Демченко