ТРИ ДЕСЯТИЛЕТИЯ БОЛЕЗНЕННЫХ КОРРЕКТИРОВОК
Российский Совет по международным делам
Россия на постсоветском пространстве
Тридцать лет назад, когда СССР только прекратил свое существование, многие наблюдатели выразили свое удивление по поводу относительно мирного характера распада Советского Союза. Вслед за деконструкцией других великих европейских империй — в том числе британской, французской, испанской и португальской — неизменно следовали масштабные вооруженные конфликты, некоторые из которых длились несколько десятилетий и сопровождались сотнями тысяч, а то и миллионами жертв. На постсоветском пространстве в начале 90-х гг. прошлого века, конечно, также наблюдалось военное насилие и вооруженные конфликты (достаточно упомянуть Таджикистан, Нагорный Карабах, Абхазию, Южную Осетию, Приднестровье, Чечню и Дагестан), но большинство из этих конфликтов имели относительно скромные масштабы и ограниченную продолжительность.
Военные конфликты на территории бывшего СССР удалось относительно успешно «заморозить», и они лишь время от времени напоминали о себе неожиданными вспышками эскалации. Мрачные пророчества о расползании «бесхозного» ядерного оружия по территории бывшего Советского Союза, о многомиллионных потоках беженцев в соседние страны, о широкомасштабных этнических чистках, о неудержимом подъеме религиозного фундаментализма, международного терроризма и т.д. сразу после распада СССР не сбылись, сохранившись преимущественно в виде сюжетов голливудских блокбастеров конца века. Начальная стадия имперской деконструкции прошла на удивление мирно и даже в каком-то смысле упорядоченно, особенно если учесть, что никто заранее не работал над какими-либо планами на случай возможного развала Советского Союза.
Впоследствии аналитики предлагали самые разные объяснения этой примечательной особенности распада Советского Союза. В частности, упоминались цинизм и оппортунизм поздней коммунистической номенклатуры, которая предпочла возможности личного обогащения приверженности сохранению великой советской державы. Было также отмечено, что СССР был очень своеобразным образованием, в котором имперская метрополия не столько экономически эксплуатировала свои колониальные окраины, сколько субсидировала их за счет перспектив собственного развития; на момент распада ССССР многие в Российской Федерации рассматривали советскую имперскую периферию не как актив, а скорее, как пассив для российского ядра. Обращалось внимание и на в целом благоприятную международную обстановку, которая позволила избежать ожесточенных конфликтов и кровопролитных войн соседних государств за «советское наследие» в 90-е гг.
Не вдаваясь в детальный анализ этих и других гипотез, касающихся специфики дезинтеграционных процессов на территории бывшего СССР тридцать лет назад, позволим себе предложить еще одно объяснение, которое не обязательно противоречит упомянутым выше. На наш взгляд, Советский Союз фактически не распался в конце 1991 года, а лишь вступил в длительный, сложный и противоречивый процесс постепенного имперского распада. Тридцать лет назад лидеры уже бывших советских республик лишь провозгласили цель создания независимых государств на месте медленно разрушающихся советских социальных, экономических и политических институтов, но процесс строительства новых государственностей длился несколько десятилетий и продолжается даже сегодня.
В течение очень долгого времени основная часть постсоветского пространства — за исключением, возможно, трех прибалтийских государств — оставалась по существу единым целым с точки зрения экономических связей, транспортно-логистической инфраструктуры, стандартов образования, науки, культуры и, самое главное, с точки зрения менталитета политических и бизнес-элит, находящихся у власти. Потребовалось, по крайней мере, еще одно поколение, чтобы это внутреннее единство начало уходить в прошлое. Поэтому настоящий распад СССР происходит только сегодня, буквально на наших глазах, а государствам, возникшим на постсоветском пространстве, еще предстоит пройти через все вызовы, риски и испытания имперского распада.
Поверхностный (можно даже сказать, «верхушечный») характер распада СССР в конце 1991 г. становится особенно очевидным по сравнению с другими похожими событиями в современной истории, такими, например, как выход Великобритании из Европейского союза. От референдума по Brexit в июне 2016 года до формального окончания членства Соединенного Королевства в Европейском союзе 1 февраля 2020 года прошло почти четыре года; эти годы были наполнены интенсивными переговорами, острой политической борьбой как в Лондоне, так и в Брюсселе, безостановочными консультациями экспертов, а также очень непростым поиском компромиссов по условиям дальнейшего сотрудничества между Великобританией и ЕС. За эти четыре года было подготовлено и согласовано множество подробных документов, регламентирующие взаимные права и обязанности Брюсселя и Лондона. Более того, разъяснение и уточнение этих прав и обязанностей продолжается и по сей день.
Беловежские соглашения, которые провозгласили конец Советского Союза и создание Содружества Независимых Государств, были разработаны, согласованы и подписаны в течение нескольких дней; лаконичный документ из 14 статей уместился всего на двух страницах. Фактически в Беловежской пуще была принята только самая общая декларация о намерениях, краткий и весьма неоднозначный меморандум о взаимопонимании, который каждый из участников мог интерпретировать по своему усмотрению. Столь же стремительно, без каких-либо серьезных обсуждений, прошла и последующая ратификация Беловежских соглашений. Невозможно даже представить себе, что договоренность по Brexit могла бы быть заключена и одобрена так поспешно и так небрежно.
Однако, в случае с Brexit речь шла лишь о выходе одной страны из многостороннего интеграционного проекта, в то время как в случае с Беловежскими соглашениями ставилась задача упорядоченной деконструкции единого государства с историей сожительства разных национальных, этнических и религиозных групп, насчитывающей несколько веков!
Тридцать лет назад было совсем не очевидно, что все национальные проекты союзных республик обязательно увенчаются успехом. Существовали серьезные сомнения в политической и экономической жизнеспособности, а тем более — в эффективности многих из них. В Москве долгое время общее настроение к этим проектам отдавало высокомерием и снисходительностью: «все эти республики никуда не денутся, рано или поздно они все равно вернутся к нам». Возможно, при ином стечении обстоятельств постсоветские государства под российским руководством действительно могли бы сформировать какую-то жизнеспособную интеграционную группировку по типу Евросоюза или, по крайней мере, Европейского экономического сообщества, предшествовавшего Евросоюзу. Такие надежды и планы, безусловно, были популярны в команде Бориса Ельцина и, возможно, также и в руководстве «раннего» Владимира Путина.
Не случайно в официальных российских внешнеполитических документах отношения с партнерами «ближнего зарубежья» неизменно ставились на первое место в иерархии географических приоритетов Москвы, при том, что реальные внешнеполитические амбиции и устремления России с 1991 г. всегда тяготели к западному направлению. Долгое время механизмы СНГ воспринимались в Кремле не как временные инструменты «цивилизованного развода» с постсоветскими соседями России, а как первые ростки новых интеграционных структур. Консолидация постсоветского пространства считалась абсолютно необходимым условием возвращения Россией своего прежнего статуса великой державы и обеспечения ее быстрого и устойчивого развития.
Однако за тридцать лет цель «пересборки» постсоветского пространства при лидирующей роли России так и не была достигнута. Причин этой неудаче было много. Можно сослаться на крайне пестрый и разнородный состав Содружества Независимых Государств, предопределивший объективно расходящиеся, а не сходящиеся траектории экономического, политического и культурного развития постсоветских обществ. Можно упомянуть и о не вполне конструктивных позициях Запада, который всегда с подозрением относился даже к гипотетической возможности воссоздания Советского Союза в любой форме и в той или иной форме препятствовал любым серьезным интеграционным проектам на постсоветском пространстве. Следует также отметить объективную асимметрию в экономическом и политическом потенциалах между Россией и ее соседями, что постоянно осложняло поиск приемлемого для всех устойчивого многостороннего баланса интересов. Конечно, нужно иметь в виду синдром «старшего брата», который часто проявлялся в российской политике, нежелание Москвы в полной мере учитывать конкретные интересы, ожидания и, особенно, политические и психологические «родовые травмы» формирующихся элит новых государств.
Но главные корни неудач России по консолидации постсоветского пространства вокруг Москвы, как представляется, надо искать не в этих факторах. Фундаментальная проблема постсоветской «евразийской» интеграции заключалась в том, что за тридцать лет своего независимого существования Россия так и не смогла найти эффективную модель социального и экономического развития, которая воспринималась бы как образец для подражания в соседних странах. Уже с середины первого десятилетия XXI века задачи поддержания общественной и политической стабильности в стране стали получать приоритет в Кремле над задачами социальной и экономической модернизации.
Можно долго спорить о том, был ли оправдан такой консерватизм российского руководства, но цену за него пришлось заплатить потерей прежней социально-экономической динамики. Насколько можно судить, сохранение в неизменном состоянии все более архаичной социально-экономической системы стало главной причиной, по которой в постсоветский период Россия не стала для своих соседей по СНГ тем, чем Германия (и, частично, Франция) оказалась для своих партнеров по Европейскому экономическому сообществу в 60-х и в 70-х гг. прошлого века. К тому же, ориентированная на экспорт сырьевых ресурсов экономика России в любом случае не могла стать моделью для экономик большинства стран СНГ, не обладавших сопоставимой с российской ресурсной базой.
Соответственно, роль главного экономического локомотива Евразии оказалась не по силам Москве. Более того, России пришлось конкурировать за влияние на евразийском пространстве с такими амбициозными и энергичными игроками, как Евросоюз на Западе, Китай на Востоке и Турция на Юге. В этом соревновании Москва постепенно сдавала позиции, что способствовало росту ощущения собственной изоляции и незащищенности.
Каковы основные инструменты, которые Москва использовала для продвижения своего влияния на территории бывшего СССР в течение последних трех десятилетий? Во-первых, Россия позиционировала себя как главного (и даже единственного!) гаранта национальной безопасности постсоветских государств. Отношение к попыткам каких-либо внешних игроков расширить свое военно-политическое влияние на этой территории, включая предложения направить миротворческие силы ООН в зону того или иного конфликта, всегда было явно негативным в Москве. Российскому руководству явно не нравилась идея конкурировать с какими-либо альтернативными поставщиками безопасности на своем «заднем дворе».
Долгое время ни один влиятельный внешний игрок не имел принципиальных претензий на обеспечение безопасности южного контура границ бывшего СССР, но намерение Москова сохранить в неизменности свою былую военно-политическую гегемонию на западе и на юго-западе постсоветского пространства воспринималось с куда меньшей однозначностью, по крайней мере, с середины 90-х гг. Кроме того, за тридцать лет Россия накопила значительный багаж проблем, связанных с частично или полностью непризнанными территориями (Абхазия и Южная Осетия, ДНР и ЛНР, Приднестровье и Нагорный Карабах). Многие из них в той или иной степени оказались обременением для России — как с точки зрения взаимодействия с соседями, так и с точки зрения расширения военно-политического сотрудничества с Западом (можно сослаться на отказ западных стран ратифицировать адаптированный вариант ДОВСЕ, подписанный на саммите ОБСЕ в Стамбуле в ноябре 1999 г.). После известных событий в Грузии (2008 г.) и украинского кризиса (2014 г.) роль России как гаранта безопасности соседних стран стала вызывать еще больше вопросов.
Во-вторых, Россия могла предложить своим соседям субсидированные цены на нефть, газ и другие товарные позиции своего экспорта. Этот механизм относительно хорошо работал в условиях сохраняющегося дефицита энерго- и сырьевых ресурсов в мире и сопутствующего ему постоянного роста мировых цен на российский экспорт. Не будем забывать, что в первые годы после распада СССР экономики большинства стран СНГ оставались по большинству своих параметров «советскими», а потому энерго- и ресурсоемкими, что предопределяло высокий уровень зависимости этих стран от поставок дешевых энергоносителей и сырья из России.
Однако уже во втором десятилетии XXI века «рынок производителей» сменился «рынком потребителей», который начал постепенно снижать значение российских энергетических бонусов для соседних государств. Медленные, но неизбежные процессы структурных изменений в экономиках большинства стран СНГ также способствовали процессу «экономической эмансипации» стран СНГ от России. Этот процесс получил дополнительный импульс в виде начавшегося во всем мире перехода на «чистые» источники энергии. А российские энергетические компании со временем стали все меньше и меньше готовы жертвовать своими специфическими корпоративными интересами во имя абстрактных государственных геополитических приоритетов.
В-третьих, Москва стремилась привлечь своих соседей путем создания для них льготных условий выхода на российский рынок товаров и услуг, а также на рынок труда (трудовая миграция из стран СНГ). Такие преференции имели существенное значение в условиях стремительного роста российской экономики в первом десятилетии XXI века и нежелания или неготовности большинства стран СНГ активно осваивать потребительские и трудовые рынки «дальнего зарубежья».
Но даже и эти возможности год от года теряли свое значение для Москвы. С начала второго десятилетия текущего столетия российская экономика утрачивает былую динамику, все больше отставая от среднемировых темпов роста. Страны СНГ, со своей стороны, все больше диверсифицируют внешнеэкономические связи, расширяют сотрудничество с Китаем, Европейским союзом, с Южной Азией и Ближним Востоком. Определенную роль в этом процессе сыграли ограничительные экономические меры, которые Москва неоднократно применяла к Грузии, Украине, Молдове и даже к Беларуси, заставляя эти страны более агрессивно развивать альтернативные экспортные рынки. После 2014 г. экономическое сотрудничество на территории бывшего СССР сдерживалось еще и очевидным нежеланием партнеров России идти на риски навлечь на себя вторичные санкции Запада, связанные с усилением западного санкционного давления на Москву.
В-четвертых, Россия претендовала на роль «представителя интересов» государств СНГ в международных организациях, начиная от Совета Безопасности ООН и заканчивая G8 и G20. Но со временем эта задача становилась все менее и менее выполнимой — интересы Москвы и ее ближайших соседей все яснее расходились, солидарное голосование в международных организациях становилось все менее и менее достижимым, а столкновения интересов на многих многосторонних форумах становились все более частыми. Даже в таких эксклюзивных форматах, как ШОС, позиции Москвы и столиц других стран СНГ часто расходились очень далеко.
Общий набор российских внешнеполитических ресурсов, использовавшихся для работы со странами «ближнего зарубежья», конечно, никогда не ограничивался четырьмя упомянутыми выше инструментами. Существовали также возможности экспорта образования с бюджетными квотами для студентов из СНГ, многочисленные программы продвижения русской культуры и языка, механизмы создания двусторонних и многосторонних технологических цепочек и т.д. Но все эти инструменты в условиях низкой динамики развития экономики России имели лишь ограниченную эффективность. Ограничения становились особенно очевидными с учетом присутствия на территории бывшего СССР многих альтернативных партнеров — от Китая до Евросоюза — активно осваивающих постсоветское пространство, а также в свете все новых и новых санкций, вводимых против России Западом после 2014 г.
Кроме того, формирование новых национальных идентичностей в бывших советских республиках основывалось во многом на максимально возможном дистанцировании от России — включая ее историю, культуру и язык. Россия неизбежно оказалась в положении символического «другого», от которого в процессе государственного строительства должен был оттолкнуться этнический и культурный национализм бывших имперских окраин. Поэтому подъем антироссийского национализма во многих странах СНГ, создание альтернативных «национальных историй» и формирование новой национально-этнической политической мифологии, критическое переосмысление опыта совместной жизни в советском многонациональном государстве — все это было практически неизбежно, хотя и проявлялось по-разному в различных точках постсоветского пространства.
В настоящее время трудно построить какую-либо полную и убедительную картину того, как именно происходила эволюция российских подходов к ближайшим соседям Москвы. Возможно, когда-нибудь пока закрытые архивные данные позволят всесторонне проанализировать горячие дискуссии, которые, несомненно, имели место по этому вопросу в «ближних кругах» Бориса Ельцина и Владимира Путина. Тем не менее можно предположить, что война в Грузии в августе 2008 г. и, особенно, последующее признание Абхазии и Южной Осетии независимыми государствами уже стали итогом существенной трансформации первоначальной стратегии Кремля по отношению к своим партнерам на постсоветском пространстве.
В конце концов, уже в 2008 г. было совершенно ясно, что дипломатическое признание двух отколовшихся регионов Грузии создало долгосрочную фундаментальную проблему в отношениях между Москвой и Тбилиси, поскольку ни одно грузинское правительство не могло и не сможет смириться с потерей одной пятой территории страны. А без активного и заинтересованного участия Тбилиси никакие попытки всеобъемлющей экономической или политической региональной реинтеграции Южного Кавказа под российским руководством невозможны даже в теории.
Но, конечно, гораздо более четким показателем пересмотра прежних настроений стало поведение Кремля во время украинского кризиса 2014 г., которое так существенно отличалось от российской реакции на «оранжевую революцию» в Киеве десятилетием ранее. Быстрая операция в Крыму и решительная поддержка руководства самопровозглашенных ДНР и ЛНР на востоке Украины, крайне жесткая официальная риторика в отношении нового украинского руководства — все это стало недвусмысленным сигналом о том, что Кремль готов принять долгосрочную враждебность Украины (или, по крайней мере, украинского политического мейнстрима) по отношению к России как историческую неизбежность. Соответственно, события 2014 г. положили конец любым планам по всесторонней реинтеграции постсоветского пространства вокруг России, если к тому времени такие планы еще существовали.
С этого момента особенно заметным становится процесс перевода отношений с постсоветскими государствами на «хозрасчетную» основу, включая постепенное сокращение прямых и косвенных экономических субсидий соседям России, последовательную защиту российских интересов в торгово-инвестиционной сфере, активную конкуренцию с ближними соседями на рынках третьих стран и т.д. Конечно, многосторонние экономические проекты продолжались: в частности, в 2015 г. начал действовать Евразийский экономический союз (ЕАЭС). Однако значение ЕАЭС для России всегда оставалось весьма ограниченным — на долю стран-членов этой организации приходится менее 10% от общего объема российской внешней торговли (в то время как доля Евросоюза во внешней торговле Германии составляет почти 60%).
Хотя ЕАЭС, безусловно, остается важным механизмом продвижения экономических интересов Москвы, движение к единому экономическому пространству внутри этой структуры идет очень медленно, что особенно заметно на фоне активных интеграционных процессов в других регионах мира. Осторожные попытки Москвы придать ЕАЭС политическое измерение не получили видимой поддержки других стран-членов и не дали ощутимых результатов.
Начало «специальной военной операции» на территории Украины явно является исключением из тенденции к более сдержанному, менее рискованному и более прагматичному подходу к постсоветскому пространству. По всей видимости, в глазах российского руководства ориентированная на Запад Украина, тесно сотрудничающая с НАТО, представляла бы собой экзистенциальный вызов не только интересам безопасности России, но даже и самому существованию России в ее нынешнем виде. Пока, разумеется, еще преждевременно анализировать результаты российской операции на территории Украины, но можно предположить, что будущие историки отметят спецоперацию как последний акт тридцатилетней драмы Москвы, тяжело расстававшейся со своим старым имперским наследием.
Парадоксальным результатом внешней политики России за последние тридцать лет является, в частности, то, что страна смогла превратиться в очень активную и влиятельную глобальную державу, так не став вполне легитимным региональным лидером. Более того, российский внешнеполитический глобализм последних лет можно считать своеобразной политической компенсацией за многочисленные неудачи Москвы в попытках выстроить конструктивные и стабильные отношения со многими ближайшими соседями. В чем-то эта компенсация оказалась вполне адекватной, а в чем-то и нет. Тем не менее задача выстраивания конструктивных, если не дружеских отношений с ближайшими соседями рано или поздно должна занять свое законное место на вершине всей системы внешнеполитических приоритетов Москвы. Сегодня решить эту задачу по понятным причинам будет намного сложнее, чем это было в 1991 г. И тем не менее без ее решения любые, пусть даже самые впечатляющие успехи в других областях российской внешней политики со временем будут неизбежно обесцениваться.
Впервые опубликовано в Internationale Politik Quarterly.
