«УДЕРЖАТЬСЯ НА ВИРАЖЕ»
Иван Зуенко, Анатолий Савченко
Траектории децентрализации в Советском Союзе и Китае в период реформ
В 1980‒1990-е гг. две социалистические страны – Советский Союз и Китайская Народная Республика – провели глубокие комплексные реформы. Они должны были оживить экономику, повысить уровень жизни населения и, как следствие, укрепить жизнеспособность правящих режимов. Вопрос демонтажа существующей системы на повестке не стоял. Коммунистические партии и в СССР, и в КНР инициировали преобразования, рассчитывая укрепить, а не ослабить систему управления экономикой и обществом.
Однако результат оказался прямо противоположным. Страны по-разному вышли из острого социально-экономического кризиса, охватившего их во второй половине 1980-х годов. О событиях советской перестройки отечественному, да и западному читателю известно больше, однако важно понимать, что и Китай столкнулся с мощным системным кризисом, кульминацией которого стали протесты на площади Тяньаньмэнь в Пекине весной 1989 года. Если КНР ценой непродолжительного периода консервативной реакции окрепла и продолжила реформы, то СССР, как и правящую в нём партию, ждал крах, от которого уже правопреемница Советского Союза – Российская Федерация – оправилась лишь на рубеже 1990‒2000-х годов.
Один из ключевых факторов (хотя, конечно, не единственный), обусловивших различие в результатах, – это политика взаимоотношений центра и регионов. И в Советском Союзе, и в Китае на волне либерализации социально-экономической системы руководители пошли на сознательную децентрализацию. Помимо ряда позитивных следствий курс на децентрализацию имел и побочные эффекты – например, китайская экономика, фрагментированная со времён «культурной революции», оказалась вследствие роста регионального протекционизма под угрозой ещё большей разобщённости, а центр в результате потери фискальных потоков лишился возможности «диктовать волю» наиболее развитым регионам и «помогать» наименее развитым.
Однако в начале 1990-х гг. руководство КНР перешло к политике рецентрализации, которая была намечена ещё в середине 1980-х гг., то есть именно в тот момент, когда и советская центр-региональная система начала стремительное центробежное движение. Уже после распада СССР долгий и извилистый путь к рецентрализации начала Российская Федерация. Завершился он в первом десятилетии XXI века в годы нахождения у власти Владимира Путина, и его конечная стадия известна как «укрепление вертикали власти».
Движение двух стран от децентрализации к рецентрализации, в процессе которого одну из них ждал промежуточный коллапс, а другую успех, стало сквозным сюжетом научной монографии, вышедшей в 2023 г. в издательстве МГИМО МИД России[1]. Эта статья построена на основе заключения к данному изданию, рамки которого значительно шире, чем представленная в статье проблематика. В частности, в монографии авторы обосновывают методологические и теоретические моменты, а также подробно анализируют источники и библиографическую базу исследования. В формате журнальной статьи этот аспект не может быть раскрыт в должной мере, однако следовало бы отметить, что ключевое значение для направления мысли исследователей имели работы Михаила Карпова[2], Александра Шубина[3], Рональда Коуза и Ван Нина[4]. Авторы также хотели бы отдельно подчеркнуть тот факт, что первым идею о фундаментальном структурном и динамическом сходстве реформ в СССР и КНР, а также их расхождении после 1989–1990 гг. выдвинул М.В. Карпов[5].
В данной статье авторы концентрируются лишь на одном, но ключевом теоретическом вопросе предпринятого ими компаративного исследования: как рушатся и противостоят крушению различные государства в условиях системного кризиса и какое влияние на это оказывают центр-региональные отношения.
Параллельными треками
В российской традиции изучения перестройки и распада СССР редко пытаются заглянуть через забор отечественной истории и посмотреть на опыт других стран. Однако тот, кто сделает это, будет удивлён, что СССР и Китай в начале пути шли почти параллельными курсами, как два лыжника-слаломиста, движущиеся по соседним дорожкам. Хотя ни в Москве, ни в Пекине не проводилось системного изучения опыта реформ в соседней стране, начальные этапы трансформации выглядят почти идентичными.
Перемены в СССР и в Китае начинались с осторожных попыток реформировать существующую систему без резкой ломки экономического или политического уклада. Более решительные преобразования последовали лишь тогда, когда провал изначальной программы модернизации/ускорения стал очевиден. В обоих случаях мы видели неуверенные шаги политических лидеров, то подталкивающих общество к преобразованиям, то как будто возвращающихся на консервативные позиции, раскол элиты на сторонников радикализации перемен и тех, кто стремился ограничиться только экономикой. Постоянно маневрировал и пытался остаться над схваткой не только Михаил Горбачёв (за что его привычно упрекают), но и Дэн Сяопин. Те, кто указывает, что у инициаторов перестройки не было продуманного плана, удивятся, узнав, что в Китае стратегия и тактика реформ вырабатывалась на ходу, будучи скорее импровизацией, чем воплощением некой стратегии. Многое из того, что в российской историографии считается причинами катастрофы Советского Союза, можно было наблюдать и в Китае, где катастрофы удалось избежать.
Логика развития реформ направляла и китайское, и советское руководство по сходному пути, движение по которому в обеих странах было отмечено расколом элит на консерваторов и прогрессистов, балансированием политического лидера между этими группами и непоследовательной тактикой изменений социально-экономической и политической системы.
Параллельные курсы реформ в КНР и СССР начали быстро расходиться в момент острого кризиса двух систем в 1989–1990 годах. Однако в сфере центр-региональных отношений они пришли в итоге к сходному результату – рецентрализации – причём независимо от того, происходило ли это в рамках формально унитарного, или формально федеративного государства.
Различия начальных условий
В чём же состояли различия между СССР и Китаем, приведшие в итоге к разному исходу? Можно выделить несколько моментов, но начать следует с того, что принципиально различались начальные условия, точнее: тип и глубина децентрализации управления на первом этапе реформ.
Здесь нам следует немного расширить сравнительный охват, обратив внимание на опыт политических трансформаций в странах Латинской Америки. Тулия Фаллети, сравнивая глубину децентрализации, произошедшей в Бразилии, Аргентине, Мексике и Колумбии в последней четверти ХХ века, показала, что первые шаги на этом пути во многом определяют все последующие. Сосредоточившись на трёх основных видах децентрализации: административной, фискальной (говоря шире, экономической) и политической, она выявила, что в тех странах, где децентрализация началась с политической сферы, произошли наиболее глубокие трансформации. В тех же случаях, когда региональные элиты сначала получали административные и экономические полномочия, следовавшая затем политическая децентрализация не создавала пространства для радикального пересмотра всей системы отношений по линии центр–регион[6].
Уже запущенный процесс децентрализации невозможно быстро и эффективно остановить без существенных политических издержек. Политическая децентрализация в качестве первого шага приводит к максимальному наращиванию силы субнациональных элит, которые вступают в политическую борьбу за перераспределение в свою пользу экономических и административных полномочий. Это в общем-то то, что произошло в Советском Союзе и продолжилось в России, которая в конце 1990-х гг. стала самой децентрализованной федерацией в мире. А контрпример Китая, в свою очередь, подтверждает значимость исходной точки отсчёта и первых шагов на пути трансформации отношений центра и регионов.
В Китае административная и частично фискальная децентрализация начального этапа реформ (конец 1970-х – 1980-е гг.) были наследием правления Мао Цзэдуна и «культурной революции». Мао сознательно децентрализировал Китай, уводя его в сторону от копирования советской модели жёсткой централизации и тотального экономического планирования, потерявшей в глазах «великого кормчего» авторитет и привлекательность.
Вопрос о мотивах действий Мао Цзэдуна – считал ли он такое устройство более эффективным, находился ли он под впечатлением от опыта управления «советскими районами» в годы партизанской борьбы, или же, будучи «полевым командиром», ненавидел бюрократов с их извечным стремлением к расширению сферы контроля и штатов – можно считать открытым, однако факт остаётся фактом. К началу реформ Китай подошёл в состоянии децентрализованной, если не сказать фрагментированной, экономики и широких административных полномочий на местах, однако политически правящая элита пока ещё была едина, и тоже в значительной мере благодаря эффекту «культурной революции», подавлявшей инакомыслие и оппозицию.
«Децентрализационное наследие Мао», безусловно, вопреки его намерениям, существенно упростило поиск и реализацию экономических и административных экспериментов. Так, уже во второй половине 1970-х гг. начались опыты реформирования в различных регионах, происходило быстрое формирование альтернативных госсектору производственно-логистических цепочек. В то время как в СССР, при всей его внутренней неоднородности, каждое предприятие фактически представляло отдельный цех огромного «завода-государства», и попытки вытащить из единой цепочки отдельные элементы дестабилизировали всю систему.
В Советском Союзе децентрализация началась с политической сферы, что открыло пространство для борьбы на всех уровнях власти за расширение административных и экономических полномочий и формирования оппонентов не вовне, а внутри правящего слоя. Это было во многом следствием быстрой политизации экономических и управленческих проблем. Стремление Горбачёва переложить ответственность за провал экономического ускорения начального этапа перестройки на нижестоящие уровни партийной и хозяйственной бюрократии разрушило и без того хрупкое единство. В 1986 г. в Хабаровске впервые из уст генерального секретаря прозвучали чётко сформулированные обвинения в адрес нижестоящего руководства в фактическом саботаже перестройки, а сама перестройка была приравнена к революции.
Начавшаяся демократизация, которая виделась Горбачёву как способ раскрыть творческий потенциал общества, на практике умножила число оппонентов не только с консервативного, но и с условно демократического фланга, и более того – позволила им защищаться и атаковать на политическом поле.
Рождение публичной политики при сохранении централизованной экономики сделало именно союзный центр мишенью для политических атак, а присвоение локализованных на местах ресурсов – главным содержанием этой борьбы.
Формирование и радикализация публичной политики, которым способствовал сам Горбачёв, оставили его без политического центра, на который он бы мог опереться. Переток реальной власти от партийных структур к советским, и от центра на места привёл к тому, что к моменту распада СССР у оппонентов союзного центра уже была выстроена альтернативная управленческая вертикаль – внепартийная. И декабрь 1991-го уже ничего не изменил в системе управления. Во многих союзных республиках у власти надолго остались те же самые люди. Так же, как и во многих российских регионах.
Более глубокая административная и экономическая децентрализация Китая, предшествовавшая началу рыночной трансформации, сделала его не только более адаптивным к дальнейшим реформам, но и застраховала от неуправляемой политизации взаимоотношений по линии центр–регионы.
Влияние прошлого
Реформаторы в Москве и в Пекине одновременно должны были смотреть и вперёд, и назад, создавая перспективу будущего и разбираясь с наследием предшественников. Для Дэн Сяопина ключевой задачей первых лет реформ было преодоление негативных последствий «культурной революции», от которой он пострадал лично. Этим предопределялось его желание выстроить систему коллективного руководства, ротации и выхода на пенсию руководящих кадров, определённые шаги в сторону деидеологизации управленческого процесса – что непреднамеренно усиливало те элементы центр-региональных отношений, которые способствовали повышению экономической эффективности регионов и одновременно облегчили переход к рецентрализации.
Другим условием, определившим расхождение изначально схожих реформ в СССР и КНР, стал различный исторический контекст, в котором действовали Дэн Сяопин и Горбачёв. И речь идёт не о разных цивилизационных основаниях двух государств, а об отношении к ближайшему прошлому.
Назревший вопрос пересмотра недавнего опыта был решён в характерной для китайской политической элиты манере – в 1981 г. была принята резолюция Центрального комитета КПК «О некоторых вопросах истории партии с основания государства», в которой даны чеканные формулировки в отношении эпохи Мао Цзэдуна и «культурной революции». Пространства для значительной общественной дискуссии они не оставляли, что проявилось даже в сложный протестный период 1987–1989 гг. (вопросы пересмотра деятельности Мао Цзэдуна и, например, ликвидации его мавзолея на площади Тяньаньмэнь попросту не поднимались).
Для советских же лидеров обращение к истории и вовлечение в дискуссию о ней всего общества имели далеко идущие трагические последствия. Горбачёв часто обосновывал свои идеи ссылками на Владимира Ленина, но более актуальным для него был анализ опыта Никиты Хрущёва, и особенно его низвержения с вершины власти. Скорее всего именно этот опыт убедил Горбачёва и его ближайшее окружение в необходимости форсировать политическую реформу. Рождение советской публичной политики уменьшало опасность верхушечного заговора и открывало возможности для широких реформ. Однако главная цель состояла в обеспечении выхода в самостоятельное политическое плавание самого Горбачёва, разрыва его связей с КПСС. Да, Горбачёв в итоге проиграл, но проиграл совершенно не так, как Хрущёв, от повторения политической судьбы которого он успешно защитился ценой распада политической системы.
Чтобы ещё на взлёте подрезать крылья реальным и мнимым противникам демократизации, с отмашки Отдела пропаганды ЦК КПСС был дан «урок правды» в виде расширения свободы слова и последовавших затем разоблачений преступлений сталинизма и эксцессов брежневского периода. Важно, что на яркий свет выставлялись самые мрачные страницы советского прошлого, связанные с массовыми репрессиями и депортациями, голодом, обстоятельствами присоединения Прибалтики. Но ещё важнее, что эта отрезвляющая правда хлынула на людей одновременно с прорывом плотины, сдерживающей информацию о жизни в странах капитализма – именно той части мира, на успешном социально-экономическом соревновании с которой и строилась официальная советская пропаганда. КПСС оказалась ответственной одновременно и за преступления прошлого, и за удручающую жизнь в настоящем.
Перестройка должна была обеспечить прорыв страны в будущее. А вместо этого она развернула необычайно жаркие общенациональные дебаты о недавней истории. Можно сказать, что у советской элиты, как политической, так и интеллектуальной, не оказалось сил для того, чтобы продумать будущее, в том числе и потому, что гигантские усилия были затрачены на дебаты о прошлом[7]. Более того, эти дебаты неизбежно обесценивали в глазах общества имеющийся советский опыт, делали его объектом насмешек. Привлекательность западной модели, информация о которой распространялась уже без каких-либо цензурных преград, на этом фоне быстро росла.
Перевернуть страницу советского опыта и начать новую жизнь, по новым моделям, в новом государстве – это желание было общим для различных республик уже находившегося на грани распада Советского Союза.
В Китае 1980-х гг. отчасти наблюдался схожий процесс; однако, во-первых, Запад по-прежнему рассматривался сквозь антиколониальную призму, памятуя о до конца так и не преодолённых травмах «века унижений»; во-вторых, цензура и политический контроль, несмотря на ряд послаблений, всё равно были сильны.
(Не)зависимость от мнения мирового сообщества
Процессы неуправляемой децентрализации в СССР были запущены политическими реформами, но сами реформы в первую очередь решали задачи укрепления власти реформаторов. В значительной степени решение этих задач определялось тем, как они (реформаторы) позиционировали себя на международной арене.
Как ни парадоксально, СССР стал жертвой внешнеполитического успеха перестройки. Горбачёв к концу 1980-х гг. приобрёл невиданную для советского руководителя популярность на Западе, которая была основана на его имидже либерала и гуманиста. Однако такой успех, с одной стороны, разбудил центробежные тенденции в советском блоке и в республиках Прибалтики, а с другой – радикально ограничил свободу действий Москвы не только внутри советского блока, но даже и в рамках самого Союза. Новое мышление и идеалы гуманизма толкали союзный центр не на силовое пресечение центробежных тенденций, а в переговорный процесс по поводу структуры и содержания межреспубликанских отношений в СССР. Это означало, что сам Советский Союз и принципы его устройства стали предметом политической дискуссии и были выброшены в сферу публичной политики, где бушевала борьба за передел власти и полномочий. Именно в этом контексте прежде иллюзорное право выхода республик из Союза превращалось в реальную возможность. (Заметим, что в КНР такого права национальные автономии не имели и не имеют даже формально.)
В отличие от Дэн Сяопина, Горбачёв не мог открыто занимать консервативную позицию. Роль главного коммунистического демократизатора и гуманиста существенно ограничивала пространство для корректировки политического курса и не позволяла внести элементы консервативной реакции, как это произошло в Китае, где в течение всех 1980-х гг. острая политическая борьба внутри коллективного руководства выполняла функции ремня безопасности на самых резких виражах реформ. Российский президент Борис Ельцин был намного более свободным в своих действиях. Он без оглядки на мировое сообщество применял вооружённые силы для разрешения политических конфликтов. В результате Российская Федерация образца начала 1990-х гг., унаследовавшая почти все те же системные проблемы, которые, как принято считать в отечественной и мировой историографии, погубили Советский Союз, тем не менее удержалась от распада, казавшегося почти неминуемым в период парада суверенитетов и дебатов по поводу Федеративного договора и новой Конституции.
Дэн Сяопин тоже изначально пользовался на Западе репутацией лидера, способного сделать Китай другом Запада. Он не раз попадал на обложку американского журнала Time и позиционировался как реформатор, либерал и едва ли не поборник свободы слова и прочих политических реформ (что на самом деле весьма далеко от действительности). Однако в силу того, что в Китае после смерти Мао Цзэдуна была выстроена сложная система коллективного руководства с заложенной в ней системой сдерживания отдельного лидера, ни Дэн, ни кто-либо иной из высшей элиты (даже тех, на кого безосновательно навешивают ярлык «китайского Горбачёва») не нуждались в признании и поддержке Запада, хотя и с удовольствием пользовались выгодами торгово-инвестиционного сотрудничества с ним. Воспринятое резко негативно на Западе подавление выступлений на площади Тяньаньмэнь в 1989 г. и вовсе развязало Пекину руки и позволило проводить политику, которую он считал необходимой, без оглядки на мнения со стороны.
Вероятно, если бы за осуждением действий китайского руководства последовали какие-то конкретные действия, направленные на сдерживание дальнейшего развития КНР, политический расклад в 1990-е гг. мог быть иной. Однако введённые США и рядом западных стран санкции оказались краткосрочными и в значительной степени формальными.
Присутствие западного капитала на китайском рынке было столь выгодно, что КНР даже не лишилась статуса «наиболее благоприятствуемой нации» в торговле, что убедило Пекин в возможности сохранять политический курс вопреки внешнеполитическим осложнениям.
При этом, оценивая советские реформы, не нужно тешить себя иллюзией, что достаточно было вернуть жёсткую цензуру в китайском стиле, чтобы обеспечить успех преобразований. Подобное упрощённое понимание ситуации исходит из сегодняшнего понимания приоритетов реформ, тогда как для современника, пожалуй, именно запрос на гласность и отмену ограничений на распространение информации и был главным и наиболее желанным их элементом.
И, с одной стороны, значимость этого запроса подкреплялась сильным внешним информационным давлением на Советский Союз; а с другой – он был обусловлен высоким уровнем развития человеческого капитала, который был достигнут в СССР к 1980-м годам. Грубо говоря, для сытых и образованных советских людей возможность потреблять информационный продукт Запада и свободно дискутировать представляла гораздо большую ценность, чем для китайского общества, которое только вступало в стадию «насыщения» после двух десятилетий социально-экономических экспериментов Мао Цзэдуна.
Заключительные положения
И здесь мы подходим к едва ли не самому простому и в то же время наиболее точному объяснению различного исхода китайских и советских реформ.
В Китае основной общественный запрос в первые десятилетия реформ сводился к банальному желанию наесться, одеться и получить работу. И с этим реформы, даже учитывая всю их противоречивость и непоследовательность, успешно справлялись, что было заметно даже к 1989 г., когда в стране возникла кризисная ситуация. В Советском Союзе же люди к началу реформ были относительно сыты, периоду перестройки предшествовало спокойное и довольно благополучное застойное время, а по мере осуществления реформ – независимо от их целей и задач – уровень материального достатка населения только падал.
Это драматическое расхождение и обусловило различное отношение к преобразованиям в двух странах, следствием которого стала поддержка населения и, что важнее, элит.
Без поддержки элит забуксовавшая перестройка была обречена, а попытки реанимировать её с помощью ещё большей радикализации реформ лишь усугубляли ситуацию. В итоге преобразования были продолжены уже в независимых государствах после распада СССР.
И здесь мы можем увидеть ещё одну параллель с китайским опытом. В обеих странах децентрализация развернулась в обратную сторону, не став устойчивой чертой государственного управления. Выполняя задачи по трансформации экономики и снижению вовлечённости центральной власти в рутинное управление, децентрализация превращалась в угрозу самому существованию единого государства. В Китае во второй половине 1980-х гг. это проявилось в субнациональной экономической фрагментации, когда отдельные провинции начали торговать и конкурировать между собой как отдельные государства. К тому же сокращение фискальных доходов центра не позволяло ему проводить ту социально-экономическую политику, которая бы отвечала его идеологическим установкам.
Решение о необходимости рецентрализации принято в КНР ещё в середине 1980-х гг., однако реализовать намерение удалось лишь спустя десятилетие из-за эффектов самой децентрализации: ослабления центральной власти, коррупции, что делало проведение непопулярных среди региональных элит реформ практически невозможным, а также череды народных волнений. Подавление волнений в 1989 г. вкупе с естественным, связанным с возрастом, обновлением элиты позволило центру ликвидировать элементы политической децентрализации, провести фискальную реформу, поставившую крест на финансовой самостоятельности регионов, и оптимизировать с помощью системы ротации чиновников кадровую систему[8]. В результате глубокие рыночные преобразования конца 1990-х гг., завершившиеся вступлением КНР в ВТО, осуществлялись уже, в отличие от первых реформ конца 1970-х гг., в условиях сворачивания децентрализационного тренда. И залогом успеха стала как раз рецентрализация.
Иными словами, и в России, и в Китае регионы усиливали позиции по мере разворачивания реформ, поскольку новое руководство, намеревавшееся провести трансформацию, нуждалось в поддержке региональных элит (децентрализация). Накопление политического капитала у вчерашнего слабого лидера или приход к власти сильного лидера, не нуждающегося в таком торге и пользующегося достижениями «замирения» элит, которые были достигнуты на предыдущем этапе, знаменовал переход к жёсткому ограничению полномочий регионов.
Как мы видим в обоих случаях, рецентрализации предшествовал кризис. Для Китая вехой, позволившей руководству провести соответствующие реформы, не обращая особого внимания на сопротивление регионов, стал, как уже отмечалось, 1989 год. Для России «аналогом Тяньаньмэня» послужили события 1998–1999 гг., когда политическая элита оказалась консолидирована перед лицом экономического кризиса и угрозы окончательного распада государства, а на политической сцене появился молодой лидер Владимир Путин, намного меньше связанный обязательствами перед региональными правителями, с именем которого связывались надежды на преодоление наиболее негативных перегибов 1990-х годов.
СНОСКИ
[1] Зуенко И.Ю., Савченко А.Е. Центр-региональные отношения в Советском Союзе/России и Китае в период реформ (1980–1990-е годы). М.: МГИМО–Университет, 2023. 362 с.
[2] Карпов М.В. Экономические реформы и политическая борьба в КНР (1984–1989). М.: ИСАА МГУ, 1997. 199 с.
[3] Шубин А.В. Парадоксы перестройки: упущенный шанс СССР. М.: Вече, 2005. 480 с.
[4] Коуз Р., Ван Н. Как Китай стал капиталистическим / Пер. с англ. А. Разинцевой. М.: Новое издательство, 2016. 386 с.
[5] Карпов М.В. апробировал данную концепцию в курсах лекций, прочитанных в 2022 г.: в марте в Казанском федеральном университете и в мае в Томском государственном университете.
[6] Falleti T. Decentralization and Subnational Politics in Latin America. N.Y.: Cambridge University Press, 2010. P. 31–38, 54–55.
[7] Данная идея позаимствована у знаменитого бразильского экономиста Селсу Фуртаду, который в 1949 г. похожим образом описал общественно-политическую ситуацию в Британской империи. См.: Furtado C. A Fantasia Organizada. Rio de Janeiro: Paz e Terra, 1985. P. 14.
[8] Подробнее см.: Зуенко И.Ю. Системообразующий кризис: политические последствия событий на площади Тяньаньмэнь в 1989 году // Сравнительная политика. 2022. No. 1–2. С. 171–185; Его же. Эволюция центр-региональных отношений в Китае: от децентрализации к рецентрализации // Вестник Томского государственного университета. История. 2023. No. 83. С. 87–95.
