Российская операция в Сирии — несомненная веха в политическом развитии страны. Впервые за более чем четверть века Кремль официально осуществляет за рубежом масштабную военную акцию, мотивированную не миротворчеством или «принуждением к миру», а причинами стратегического характера.

«Афганский синдром» в прошлом. После ухода из Афганистана в 1989 году Москва долго испытывала идиосинкразию к военно-политическим кампаниям такого рода, не без легкого злорадства наблюдая, как советские просчеты взялись повторять Соединенные Штаты.

Российская власть при этом не отказалась от демонстрации силы. Войны на Кавказе, вмешательство в конфликты на территории соседних государств постсоветского пространства, показательный рейд на Приштину летом 1999 года — опора на военные возможности оставалась ключевым элементом политического мышления и после того, как страна перестала быть глобальной сверхдержавой. Однако перечисленные случаи укладывались в схему постсоветского регионального обустройства, адаптации — зачастую трудной и мучительной — к новой «усеченной» роли России. Операции же за пределами условной «сферы влияния» не рассматривались. Во-первых, не считались нужными, амбиции были ограничены географически. Во-вторых, о себе напоминала тень Афганистана.

Почему поворот? Украинская коллизия, которая весной прошлого года воспринималась как прорыв к новому качеству глобального влияния России, превратилась к началу 2015-го в фиксацию регионального статуса страны. Венцом стал Минский процесс — вязкий и трудоемкий дипломатический марафон с заведомо невыигрышным результатом. Москва оказалась «заперта» в двойной периферийности. С одной стороны — европейской: украинский конфликт более всего беспокоит Европу, а Европа — периферия мировой политики. Украина — еще и периферия Европы, и даже в Старом Свете далеко не всех волнует развязка этой драмы.

Российское руководство почувствовало, что с точки зрения роли в мировых делах Украина бесперспективна.

А ведущие западные страны охотно поддержали модель, при которой главным, если не единственным предметом разговора с Москвой является украинское урегулирование. Китай же, например, к российской одержимости Украиной относился спокойно (это ваше дело), но с недоумением — неужели ничего более плодотворного нет?

Ближний Восток, несмотря на его безысходность,— явление намного более значимое. Он находится на пересечении ряда стратегических направлений, а не на боковом тупиковом ответвлении, как Украина. Так сложилось — скорее по стечению обстоятельств, чем в результате целенаправленных действий Москвы, что едва ли не единственный серьезный из оставшихся внешнеполитических активов России — отношения с Дамаском. И именно вокруг него развернулась битва за будущее Ближнего Востока. Политическое чутье Владимира Путина сработало — он уловил возможность сломать ситуацию, заставив других реагировать на инициативу России, а не наоборот. Это свойство российского президента проявлялось за годы правления неоднократно — и на международной, и на внутренней арене.

Эффект сродни тому, что произвела два года назад идея об уничтожении сирийского химического оружия. Для всех она стала сюрпризом, но все признали, что схема может стать выходом из положения. (Стоит отметить, что нынешняя готовность Москвы прийти на помощь Асаду, возможно, отчасти уходит корнями и в ту эпопею. Уничтожив по настоянию Москвы химоружие, Дамаск отказался от «средства последней надежды», защиты на случай, если на кону окажется выживание не только режима, но всех тех, кто считает его меньшим злом. Бросить его в этой ситуации — не вполне пристойно.) Конечно, сейчас обстановка много хуже и опасностей куда больше. Однако первоначально сдержанная реакция Запада (неоднозначно негативная) и явное наличие некоего взаимного понимания с США (по крайней мере на уровне — мы друг другу не мешаем) позволяет предположить, что операция имеет шанс. Напомню, что в реализуемость предложения о химическом оружии тоже вначале никто почти не верил.

Конечно, было бы крайне несправедливо не упомянуть, что Исламское государство — это действительно враг России, ослабление которого необходимо для нашей безопасности в любом случае. Но надо отдавать себе отчет: Москва вступила в гражданскую войну на одной из сторон — Башара Асада и его сторонников. Это можно называть борьбой с терроризмом, но иного способа, кроме как поддерживать формально законное правительство против его врагов, нет. Хитрые ухищрения коалиции под руководством США, которая заявляет, что противостоит и ИГИЛ, и режиму Асада,— риторика, на деле приходится выбирать ситуативного союзника. По существу, Вашингтон это признал, сообщив устами Джона Керри, что немедленного ухода президента Сирии больше не требует. Однако России надо быть готовой к резкому обострению нападок, связанных с тем, что воюет она со всеми противниками Асада, а не только с ИГ. Для монархий Залива, например, это не просто провал их политики, но и унижение.

Функция Москвы технически похожа на ту роль, которую натовская коалиция играла в 2011 году в Ливии. НАТО осуществляло воздушное прикрытие мятежников, которые благодаря авиаударам альянса переломили ход кампании. Разница, конечно, в том, что Россия выступает на стороне регулярной и вполне боеспособной армии, координация с которой выше и эффективнее, чем в случае с плохо организованными ливийскими ополченцами. Это, кстати, делает российские удары более действенными, чем американские или французские, ведь США и Франция взаимодействия с Дамаском категорически избегают.

К тому же создана коалиция. Не та, о которой заявил в ООН Владимир Путин, но зато весьма практическая — свои действия с Россией и Сирией объединяют Иран и Ирак, к ним можно добавить ливанское движение «Хезболла». Это серьезный региональный блок, который, надо полагать, сохранится и после завершения кампании.

Есть оборотная сторона — вступив в тесные партнерские отношения с шиитской частью мусульманского мира, Россия рискует оказаться в центре религиозной войны.

В современных войнах, которые ведут крупные страны, самое проблематичное — определение победы. Кампании США в Афганистане и Ираке заканчивались не победами, а поиском и реализацией «стратегии ухода». Прямая оккупация территории — явление сегодня крайне редкое, а в случае ближневосточных конфликтов бессмысленное. Встает вопрос, зачем вообще траты и жертвы. Те же афганское и иракское начинания не завершились даже установлением лояльной власти. Вашингтону особенно неприятно, что Ирак сейчас на стороне Дамаска и Москвы. Технически успешной для интервентов можно считать опять-таки ливийскую операцию — режим сменили, потерь не понесли, ушли безболезненно. Разрушение Ливии как страны не в счет…

Официальные лица клянутся, что ни о какой сухопутной акции речи и быть не может. Не верить им нет оснований, но трудно исключать и непредвиденное развитие событий. Скажем, необходимость возмездия за понесенные жертвы (особенно если они, как принято у ИГИЛ, будут носить ритуальный характер) может стать механизмом втягивания глубже и глубже.

Если нештатных ситуаций удастся избежать, успехом будет перелом в ходе боевых действий и отбрасывание ИГИЛ на месяцы назад. В кругах воодушевленного московского официоза звучат заявления о полной победе над врагом, но ближневосточный опыт едва ли дает основания для такого оптимизма. Зато в случае успеха позиции России в регионе укрепятся, Москва однозначно вырвется из украинской трясины и сможет действовать на куда более широком оперативном просторе. Воссоздание прежней Сирии нереально, но закрепление Асада на определенной территории, которая одновременно станет российским плацдармом на Ближнем Востоке, возможно. Тогда, правда, скорее всего возобновится региональная борьба, раздуваемая недовольными суннитскими режимами.

Если режим Асада выживет, заставить его уйти будет очень трудно. Глупо оставлять власть, когда главные враги сокрушены. Впрочем, долгосрочная стабилизация при его сохранении маловероятна. Ближний Восток вступил в период изменений, которые продолжатся вне зависимости от судьбы ИГИЛ. Военный сценарий, будет ли он удачным или нет, необходимо сопровождать интенсивной дипломатией, памятуя, что столь запутанные конфликты решаются, а столь специфические войны выигрываются за столом переговоров в не меньшей степени (или в большей), чем на поле боя.

Пойдут дела не так, как задумано, то есть не по ливийскому, а по иракскому либо, того хуже, вьетнамскому сценарию, Россия столкнется с большими проблемами внутри и вовне. Материальные и человеческие потери, всплеск внутреннего терроризма, внешнее давление, ведь злорадствующих будет очень много.

Впрочем, помимо военно-политических плюсов и минусов есть аспект, если так можно сказать, экзистенциальный. Два последних года, с осени 2013 года, когда разгорелась украинская баталия вокруг ассоциации с ЕС, Россия живет в атмосфере военно-политического азарта. У него есть объективные причины, обстановка в мире распаляется и подогревает все возможные эмоции. Но этот азарт, порождаемая им общественная мобилизация и повестка дня замещают все остальное. В частности, необходимость выработки новой модели социально-экономического развития взамен той, что исчерпала себя еще до кризиса, а теперь и вовсе не соответствует резко изменившейся обстановке. И несмотря на постоянно звучащие мантры о национальных интересах и соответствии внешней политики внутренним нуждам, геополитические достижения становятся самоценными. Конечно,

тема избавления мира от чумы «Исламского государства» — куда привлекательнее тоскливой дискуссии о необходимости повышения пенсионного возраста. Но бесконечно заменять одно другим не получится.