Федор Лукьянов

| Forbes

Евросоюзу приходится сочетать имидж гуманной и справедливой демократии с риском того, что демократия разрушит его единство

Отцу единой Европы Жану Монне приписывают следующее высказывание:

«Европейские страны следует двигать в направлении супергосударства так, чтобы их граждане не поняли, что происходит. Этого можно добиться только последовательными шагами, каждый из которых будто бы имеет чисто экономический смысл, однако постепенно и необратимо ведет к федерации».

Евроскептики обожают данную мысль, поскольку видят в ней подтверждение дьявольского коварства интеграции — она, мол, с самого начала (произнесено якобы в 1952 году) была заговором. Последователи Монне утверждают, что основоположник такого не говорил, а это искаженное изложение его взглядов одним из британских консервативных комментаторов.

Впрочем, хоть цитата и вымышлена, суть интеграционного процесса она передает точно. Жан Монне был великим государственным деятелем, который никогда никуда не избирался, оставаясь либо чиновником-назначенцем, либо закулисным идеологом. Он сочетал верность идеалам — сохранению и упрочению мира — с очень глубоким пониманием того, как устроена политика, а точнее, человеческая натура.

Монне мечтал воплотить в жизнь утопию — единая Европа, в которой стерты границы между государствами (а именно они, по его убеждению, порождали войны), но понимал, что люди эту сказку былью не сделают, поскольку не способны переступить через национальные стереотипы. И если пойти путем уговоров, это займет десятилетия и едва ли приведет к нужному результату. Значит, нужно увлекать экономическими выгодами, подспудно создавая неразрывную политическую ткань. Иными словами, процесс не может быть демократическим, решение всегда за «мудрейшими», но его надо упаковать так, чтобы «народ» видел пользу для себя.

На ту же тему британский тори Питер Торникрофт писал в 1947 году в работе «Будущее Европы»:

«Никакое правительство, которое зависит от демократического волеизъявления, не в состоянии заранее согласиться на жертвы, необходимые для реализации хоть сколько-нибудь внятного плана [европейского единства]».

И делал вывод: до того как люди почувствуют преимущества новой ситуации, им нельзя говорить, какой она будет.

Почти 70 лет спустя вопрос о соотношении интеграции и демократии стоит как нельзя более остро. Гарвардский экономист Дэни Родрик издал в 2011 году бестселлер «Парадокс глобализации», в котором доказывал невозможность для современного государства одновременно быть демократическим, суверенным и участвовать в глобальной экономике. Одним из элементов всегда придется жертвовать. Родрик дописывал книгу, когда в ЕС уже начался долговой кризис с эпицентром в Греции. И именно она стала наглядной иллюстрацией описанного парадокса.

Афины пожертвовали суверенитетом ради глобального экономического проекта (единая валюта), проблемы возникли не только у страны, но и у проекта. Но дальше оказалось, что суверенитетом не ограничиться, демократия с проектом тоже несовместима. История с референдумом (то есть актом прямой демократии) об отношении к условиям кредиторов в июле 2015 года фантастическая. Его результаты (твердое «охи») проигнорировала как единая Европа, так и само греческое правительство, только что объявившее плебисцит и агитировавшее за «нет».

Чем не в духе Монне и лорда Торникрофта? Народ не спрашивать, делать, что должно, двигаться к цели. Но различия налицо. Во-первых, цель. Отцы-основатели точно знали, зачем это нужно: чтобы в Европе больше никогда не было войны. Сейчас европейская интеграция больше напоминает максиму ненавистного Ленину ревизиониста Бернштейна «цель — ничто, движение — все». Во-вторых, средства. Основоположники интеграции, декларируя на политическом уровне федералистский подход, на практике руководствовались принципами функционализма. То есть экономически оправданного постепенного объединения функций там, где это целесообразно. Сегодня же европейская конструкция превратилась во все менее функциональную де-факто федерацию, где роль управляющего взяла на себя Германия, не заручившись формальными полномочиями.

И наконец, главное. Во времена Монне демократия подразумевалась как форма государственного устройства стран сообщества, но не служила его несущим идеологическим каркасом. Теперь Евросоюз и во внутренней, и во внешней политике опирается на «мягкую силу», а ее основа — повсюду продвигаемый имидж самой гуманной и справедливой демократической общности, всеобщего образца и магнита. Но как сочетать этот основополагающий имидж с риском того, что применение демократических процедур внутри союза попросту его разрушит? Чтобы разрешить этот парадокс интеграции, нужен политический гений масштаба Жана Монне, но таких, кажется, в Европе уже не производят…