Федор Лукьянов

| Огонёк

Почему юбилейный Валдайский форум был не похож на другие

В последний день 10-го Валдайского форума, перед вечерней кульминацией в виде явления Владимира Путина, участники обсуждали идеи. Напитавшись содержательным разговором, все начали уже задумываться об обеде, когда ветеран клуба Фэн Шаолей задал свой фирменный «детский вопрос» (профессор из Шанхая, присутствовавший на всех 10 заседаниях, умеет заглянуть прямо в корень). «Спасибо огромное за замечательную дискуссию и такие разные точки зрения,— учтиво сказал китайский гость.— Но скажите, пожалуйста, а вас что-то объединяет?» Алексея Кудрина, Александра Проханова и Сергея Караганова, находившихся на сцене, эта простая формулировка, кажется, несколько озадачила, и отвечать они принялись после некоторой паузы, причем бывший министр финансов вначале так и не нашел ничего общего с сидевшим рядом прозаиком. Проханов оказался более великодушным, заметив, что ораторов сближает стремление сохранить государство…

Юбилейный Валдай вызвал большой интерес, но в центре внимания оказались, как водится, броские детали. Как Владимир Путин обратился к оппозиционно настроенным Ксении Собчак и Владимиру Рыжкову (уменьшительно-ласкательно), звали или нет организаторы Навального, кто пойдет баллотироваться в 2018 году (все выступавшие официальные лица опровергли, а президент игриво «не исключил»), дали ли «ярлык» на новосибирское мэрство Илье Пономареву (Внесён Министерством юстиции РФ в реестр лиц, выполняющих функции иностранного агента, 21.10.2022) и пр. Все это, конечно, украшало действо, но суть его состояла совсем не в этом, а как раз в том, о чем спрашивал китаец.

Красной нитью через все обсуждения проходила тема поиска новой идентичности России, а отправной точкой для дискуссий служила констатация, практически никем не оспариваемая,— за 20 с лишним лет после распада СССР страна полностью исчерпала те идейные ресурсы, с которыми она входила в трансформацию. От советского не осталось практически ничего, кроме потускневшей риторики и все более абстрактной ностальгии. Постсоветское же время дискредитировало едва ли не все понятия, вызывавшие энтузиазм на рубеже эпох, привело к разобщению и разочарованию.

Главным дефицитом (в этом, правда, Россия не одинока, а скорее находится в общемировом тренде) является картина будущего — если не реального, то хотя бы желаемого. Ведь самое пугающее даже не в том, что грядущее туманно и непредсказуемо, а в том, что непонятно, о чем мечтать. Рецепты прошлого явно больше не применимы, образцы вовне, на которые было принято ориентироваться, сами теряют опору и уверенность в правильности пути. Сирийский зигзаг, случившийся буквально накануне Валдая и потому беспрестанно всплывавший в разговорах, только подчеркнул, насколько растеряны ведущие мировые игроки. Ход России оказался востребованным, потому что никто не знает, что делать, а идея Москвы позволяет отложить принятие решений.

В выступлении Владимира Путина каждый услышал то, что хотел. Одни — жесткое отвержение гегемонии Запада, причем теперь уже не только политической, как в мюнхенской речи 2007 года, а морально-нравственной. Другие — махровый консерватизм. Третьи — призыв к единению, диалогу либералов с левыми, а представителей разных культур друг с другом, причем отдельного недоброго слова удостоился национализм как источник многих бед. Четвертые — намерение принять и понять всю историю страны без изъятий, но при этом не стремиться найти в ней буквальных моделей для развития. Пятые — напоминание о том, что у российской идентичности есть универсальный источник — это великая русская литература XIX века, которая соединяла в себе гуманистический пафос, самобытность, открытость миру и патриотизм, укорененность в собственной почве и трезвую оценку окружающей реальности.

У меня в речи Владимира Путина свое «любимое место». «К сожалению, в истории нашей страны ценность отдельной человеческой жизни часто была невелика. Слишком часто люди оставались лишь средством, а не целью и миссией развития. У нас больше нет не только права, но и возможности бросать в топку развития миллионы людей. Нужно беречь каждого. Именно образованные, творческие, физически и духовно здоровые люди, а не природные ресурсы или ядерное оружие, будут главной силой России этого и последующего веков».

Последняя фраза — не образ будущего, но, по крайней мере, признание того, что для этого будущего необходимо. Международные отношения меняются. Военная сила остается гарантией безопасности и неприкосновенности, но перестает быть залогом успеха, лидирующего места в иерархии. Главная конкуренция разворачивается в другой сфере — за людей, способных создавать новое в технологической и идейной сфере, за умы. Иными словами — за качество человеческого потенциала. Век мобилизаций прошел, «топку развития» не разжечь, государства уже не заставят граждан обслуживать себя, как это бывало в ХХ веке,— невозможно ни перекрыть каналы оттока кадров, ни рассчитывать на демографический взлет. Профессионалам, способным на творческую самореализацию, двери открыты везде — и на Западе, и на Востоке, ведущие страны Европы, Азии и Америки соревнуются за то, чтобы предложить им лучшие условия для жизни и работы. И если российская власть в кои-то веки заявляет, что людей надо беречь (нетипичное поведение, если смотреть на историю), то неважно, под какими идеологическими лозунгами это произойдет, пусть даже и весьма консервативными. Владимир Путин напомнил, что «сбережение людей» — это идея, с которой 20 лет назад вернулся в Россию Александр Солженицын. В ту пору, кстати, оказавшийся ненужным и невостребованным на родине.

Саму по себе валдайскую речь Владимира Путина вряд ли стоит считать переломным моментом. Даже если российское государство в лице его верховных правителей всерьез решило менять концепцию развития в пользу человека, потребуется время, чтобы в это поверили. Но Валдайский форум 2013 года действительно обозначил определенную веху. Когда-то символом времени стал фильм Станислава Говорухина, нынешнего фронтмена «Народного фронта», под названием «Так жить нельзя» — в модном тогда чернушном стиле описания тупика. Сегодня вновь укрепляется то же чувство — так жить нельзя. Но в отличие от безысходного пафоса говорухинского кино конца 1980-х сейчас осознание того, что продолжение текущей линии бесперспективно, порождает попытку сформулировать какую-то новую концептуальную основу. И это стремление может сплотить «здоровые силы» во имя будущего.

Едва ли эту основу удастся построить исключительно на консервативных посылах, которые провозглашает президент России. Молодому поколению всегда и везде свойственно стремление к гибкости и переменам, тем более сейчас, когда мир открыт и доступен для мало-мальски активного человека. Поэтому консервация возможна лишь на время. Путинский консерватизм — попытка зафиксировать хотя бы относительно стабильную и пока еще довольно благополучную (хотя и все более хрупкую) ситуацию. Как и многие представители его поколения, Владимир Путин очень боится навредить непродуманными действиями — еще свежо в памяти, чем закончились эксперименты Михаила Горбачева, задуманные с самыми добрыми намерениями. Но в безграничном океане неопределенности, каким является современный мир, законсервировать что-либо можно лишь ненадолго.

Лет пять назад, тоже на заседании Валдайского клуба, профессор Фэн также задал «детский» вопрос. На дискуссии, в которой видные умы разных направлений глубокомысленно рассуждали о путях России — в разные стороны в зависимости от идеологической принадлежности, он взял слово и, опять-таки вежливо восхитившись глубиной мыслей россиян, которой китайцам, мол, еще учиться и учиться, спросил: «А все-таки, наши дорогие российские друзья, мы не понимаем, чего вы хотите-то?»России пришла пора формулировать, чего она хочет. Этот вопрос стоит перед всеми — и Америкой, и Европой, и Китаем, и другими. И повсюду начинается серьезный разговор на эту тему. Россия до сих пор отставала, но, может быть, юбилейный Валдай дал импульс к тому, чтобы постараться догнать остальных.