Известие о намерении председателя Европейской комиссии Жан-Клода Юнкера приехать на Санкт-Петербургский экономический форум и встретиться там с Владимиром Путиным, а также ряд умиротворяющих высказываний немецких политиков (вице-канцлера Зигмара Габриэля и главы МИДа Франка Вальтера Штайнмайера) вызвали всплеск дискуссий о судьбе санкций и отношений России и Запада.

Но главный вопрос не в том, когда и как отменят санкции, а в том, что дальше.

С Соединенными Штатами просто. Отношения развиваются по одной траектории — от похолодания/напряженности/обострения к оттепели/разрядке/перезагрузке и обратно. Степень проявлений может варьироваться, алгоритм — нет. Сейчас, кстати, период не совсем типичный. По всем приметам — «плохая» фаза. Но из-за специфики характера действующего американского президента, который попросту не любит конфликтовать, сдерживание носит несколько смазанный характер.

После смены администрации оно либо станет куда более ярко выраженным (Клинтон), либо сменится временным оттаиванием (Трамп). Однако общая цикличность не изменится. Возможны отдельные атмосферные колебания, но набранную инерцию взаимного охаивания и отталкивания легко не изменить.

Континентальная Европа интереснее. ЕС и Россия согласны: «бизнес как обычно», то есть возврат к модели «стратегического партнерства» 1990–2000-х, исключен. Из этого ничего не вытекает, потому что идей, что такое «необычный бизнес», нет, а если наметки и появляются, то они почти диаметральные.

Вариант обрубания связей не рассматривается, это вторая и последняя общая позиция.

С начала 1990-х и до недавнего времени отношения, несмотря на виражи, особенно с конца 2000-х, базировались на предпосылке, что Россия будет интегрироваться в некую «европейскую сферу». Ее руководящий и направляющий центр располагался в Брюсселе. «Большая Европа», в свою очередь, являлась региональным филиалом «Большого Запада», который составлял расширяющееся ядро мирового порядка. Несмотря на препятствия, которые стали заметны с начала XXI века, ко второй половине 2000-х на концептуальном уровне сложилась следующая «космогония».

Запад (состоящий из США плюс союзники на Тихом океане и ЕС с поясом тяготеющих к нему государств) держит «на привязи» тех, кто институционально в западные структуры не входит, но от них зависит. Соединенные Штаты находились в состоянии тесного экономического симбиоза с Китаем — отсюда идея «Кимерики», политическим измерением которой служили разговоры о «большой двойке». А Европейский союз создавал «общие пространства» с Россией, которые распространяли его нормативно-правовую базу от Лиссабона до Владивостока. Таким образом, Северное полушарие представлялось обустроенным, и усилия можно было направить на купирование рисков с юга.

Сбой случился в самой сердцевине.

Финансовый кризис в США и ставшие отчасти его следствием структурные проблемы Евросоюза поставили под сомнение способность Запада к эффективному доминированию. Это повлекло за собой, с одной стороны (незападной), стремление диверсифицировать «портфель отношений», с другой (западной) — желание доказать свою силу.

К середине 2010-х сложилась другая реальность. В условиях политической напряженности экономическая взаимозависимость из способа сдерживания противоречий превратилась в орудие воздействия на визави. Это раскачало и без того хрупкий баланс внутри прежнего устройства. И подхлестнуло амбиции тех, кто, как Россия, никогда не ощущал себя комфортно в предлагавшихся Западом обстоятельствах.

Подход ведущих западных держав сменился с внешней экспансии на «фиксацию прибыли» и консолидацию позиций, закрепление ареала, очерченного за четверть века. Подобная тенденция наблюдается и в Соединенных Штатах и в Европейском союзе, но на разных уровнях.

Вашингтон намерен спаять союзников масштабными экономическими и нормативными партнерствами — Транстихоокеанским (ТПП) и Трансатлантическим (ТТИП). Брюссель озабочен тем, чтобы стабилизировать ЕС, сосредоточившись на внутренних проблемах. Задачи США и Европы могут вступать в противоречие. Так, напористое желание Белого дома заключить ТТИП до конца президентства Обамы вызывает нервозность в Евросоюзе в силу кулуарного и непрозрачного характера переговоров.

Описание новой «архитектуры» имеет прямое отношение к теме «жизни после санкций», поскольку ставит вопрос: а куда вписывается Россия?

На прошлой неделе внимание привлекла полемика, случившаяся, если верить источникам, на заседании Экономического совета при президенте. Предложение Алексея Кудрина о смягчении геополитического напряжения с Западом для встраивания в глобальные финансовые, производственные и технологические цепочки якобы встретило возражение главы государства, который заверил, что Россия «суверенитетом не торгует».

Само по себе противопоставление суверенитета и эффективного участия в международном разделении труда едва ли правомерно, точнее — оно исходит из слишком консервативного толкования понятия суверенности. Конечно, хорошо известен «парадокс глобализации», сформулированный гарвардским экономистом Дани Родриком, — в современном мире невозможно сочетать три вещи: участие в глобальной системе, национальный суверенитет и демократию, чем-то одним приходится поступаться. Но в российском случае «третий лишний» — это пока последний элемент триады, два других же вполне комбинируемы.

Однако большие сомнения вызывает и идея встраивания.

Как отмечено в недавно обнародованных тезисах Совета по внешней и оборонной политике, «курс на безусловную интеграцию в глобальную экономику, который фактически реализовывался в России с 1991 года, исчерпал себя прежде всего потому, что сама эта экономика радикально меняется». Глобальное пространство не распадается на изолированные сегменты, всеобщая взаимозависимость неустранима. Но, судя по происходящему, тем, кто пожелает стать частью традиционного западного ядра, придется принимать совсем уж жесткие условия, торг предусмотрен минимальный. Предыдущий этап глобализации все-таки содержал элемент альтруизма: прилежным «догоняющим» предоставлялся шанс найти свое место.

Сейчас ставится другая задача — полностью замыкать возможности развития на «грандов».

Какой выбор у остальных? Либо создавать что-то совсем свое, способное конкурировать с западным сообществом, либо выстраивать сложную и гибкую сеть отношений с самыми разными субъектами, чтобы наскребать возможности по сусекам.

В российском случае первый вариант — это «Большая Евразия», сопряжение проектов Евразийского союза и китайского Шелкового пути, объявленное в мае 2015 года и с тех пор далеко не сдвинувшееся. Крест, однако, ставить не стоит, поскольку продолжение нынешней западной политики объективно толкает Москву и Пекин к чему-то подобному.

Второй вариант — максимальная многовекторность, сверхпрагматизм. Здесь действительно требуется снижение геополитического напряжения, но не для встраивания в западный проект, а скорее для более эффективного использования его внутренних противоречий в своих интересах.

Потенциал для этого есть. Описанная выше схема «консолидации» Запада вызывает энтузиазм не всех участников, поскольку ограничивает им пространство для маневра — с Китаем ли, с Россией или потенциально с кем-то еще. Примеров тому хватает в Азии. Япония всячески изощряется, чтобы, не переступив рамок солидарности с США, развивать отношения с Россией. А страны азиатского юго-востока смущает риторика Обамы, которая превращает их участие в ТТП в антикитайскую акцию.

Многие предпочли бы вместо жесткой фиксации обязательств в рамках мегаблоков подобие свободного брака: партнеры гарантируют друг другу лояльность, но не стопроцентную верность.

Единство и борьба этих подходов, вероятно, станут основным содержанием следующего этапа построения миропорядка. И тема снятия санкций вторична по сравнению с тем, как России вести себя перед лицом этих нарастающих процессов.