Федор Лукьянов

| Огонёк

Теперешней мировой политике катастрофически не хватает лидеров калибра Манделы

Участники конференции в Вашингтоне самозабвенно спорили про Сирию, когда ведущий прервал выступающего и взволнованно обратился к залу: «Друзья, большое несчастье, не стало Нельсона Манделы». Когда по окончании сессии я вернулся в гостиничный номер, по всем информационным телеканалам, а их в Америке не меньше сотни, говорили только о скончавшемся экс-президенте ЮАР. Это продолжалось следующие дни, выступающие с экрана не жалели превосходных степеней, говоря о величии покойного, американские флаги были приспущены в знак траура…

Почему Мандела занял такое масштабное место в политическом сознании? Южная Африка, конечно, важное государство, но тамошние события едва ли можно считать судьбоносными для всего мира.

В Америке культ Манделы связан с внутренними процессами — первый чернокожий президент ЮАР олицетворяет преодоление расовой дискриминации, а для Соединенных Штатов борьба за равноправие угнетаемых меньшинств — политический лейтмотив на протяжении полувека. Отдавая почести Манделе, американский мейнстрим как будто бы лишний раз подчеркивает, насколько он привержен идеям равенства.

Но дело не только в этом. Нельсон Мандела олицетворяет мечту об идеальном преображении. До 1990-х годов Южная Африка символизировала для прогрессивной общественности наиболее отвратительные принципы межчеловеческих отношений. Но благодаря мудрости и великодушию лидера превратилась в нечто многообещающее и справедливое. Так выглядит миф о Манделе.

Тот факт, что современная Южно-Африканская Республика — отнюдь не образец благополучия, процветает там не столько экономика, сколько коррупция и непотизм, а уровень преступности зашкаливает, не влияет на образ ее основоположника. И это, в общем, правомерно. Язвы сегодняшней Южной Африки — продукт всей ее истории. И нечестно возлагать всю ответственность за неудачи национального развития на человека, который осуществил переход от старой, явно уже анахроничной в конце ХХ века дискриминационной системы к модели, отражающей реальную структуру общества. Осанна, которую поют Манделе, связана именно с тем, что в нынешней безумной и непредсказуемой мировой политике практически любая трансформация завершается не так, как планировали ее авторы. А те, кого вначале считали «хорошими» и «прогрессивными», потом начинают перемещаться в категорию не оправдавших доверия.

Образ Манделы, как он сложился в общественном сознании, включает в себя все наиболее благородные черты. Просидев 27 лет в тюрьме, лидер Африканского национального конгресса, который оказался не просто на свободе, но и при высшей власти, не стал сводить счеты и мстить за испорченную треть жизни. Он возвысился над личными обидами ради создания нового государства, которое стало бы домом для всех рас, а не превратилось в апартеид наоборот. Заметный контраст с соседним Зимбабве, где тамошний герой борьбы за свободу Роберт Мугабе не смог удержаться от того, чтобы начать сваливать на белых фермеров вину за собственные экономические провалы. Мугабе, правда, взялся за это не сразу, а больше чем через 15 лет правления. Останься Мандела так долго, кто знает, что было бы. Но в этом, конечно, тоже его заслуга — победитель апартеида передал власть, как и положено в демократическом обществе.

Преклонение перед Нельсоном Манделой — следствие того, что в теперешней мировой политике катастрофически не хватает политиков, способных проявить дальновидность и не пытаться немедленно после победы уничтожить оппонентов. «Демократические силы», побеждающие в арабском мире, первым делом пытаются расправиться с проигравшими, а то и меньшинствами вообще. Мохаммед Мурси и «Братья-мусульмане» в Египте стали наглядным примером того, как политическая группа, пришедшая к власти законным демократическим путем, посчитала, что это дает ей карт-бланш на игнорирование мнения всех остальных. Американцы, которые сначала поспешили провозгласить «братьев» «правильной стороной истории», а потом были вынуждены стыдливо поддержать военный переворот против них, до сих пор не придут в себя от досады и раздражения.

В мировой политике конца ХХ — начала XXI века вообще мало «историй успеха», даже победоносный для Запада исход холодной войны спустя 25 лет смотрится уже совсем иначе на фоне многочисленных проблем Европы и Америки и поступательного восхождения Китая. ЮАР, несмотря на все изъяны и контрасты, пока что остается функционирующей демократией и экономикой, так что Мандела не выглядит прекраснодушным идеалистом, репутацию которого похоронил бы крах его дела, как это случилось с Михаилом Горбачевым. С президентом Советского Союза скорее можно сравнить предшественника Манделы на посту президента, партнера по отмене апартеида и Нобелевской премии Фредерика де Клерка. И если снизить восторженный пафос, связанный с конъюнктурой и западным мифотворчеством, он все равно остается крупным политическим деятелем, добившимся того, к чему стремился. Поэтому место в истории он заслужил.

Если западные славословия вызывают некоторое недоумение, то российская реакция на кончину Манделы временами вводит в ступор. Если не доминирующей, то обильно представленной точкой зрения является примерно следующая: эх, какую страну погубили! Цветущий рай на юге Африки превратился в деградирующее государство под недееспособным управлением большинства. В Европе и Америке такое мнение, если кто-то его и придерживается, высказывать вслух неприлично. Но у нас своя культурная традиция.

С одной стороны, сожаление по утраченной «белой» Южной Африке сродни рыданиям по СССР — мол, все было здорово, и, если бы не злая воля горстки негодяев, стоял бы «великий и могучий» по сей день на радость «семье народов». Подход совершенно антиисторичный, отвергающий логику и объективные законы развития, но зато очень соответствующий фаталистическому настрою публики, желанию найти конкретных виновных в том, что с нами случилось.

С другой, это уже свойственно заметной части нашего либерального спектра — подспудная, но явная тяга к самой идее апартеида как способа решения социально-экономических проблем. Вот если бы не мешал этот «народ», какие замечательные реформы можно было бы осуществить — глубокие, радикальные… В 90-е годы это сублимировалось в увлечение Пиночетом, в 2000-е любимые черты попытались разглядеть в Михаиле Саакашвили с его крайне специфическим пониманием демократии. Белое правление в Южной Африке — вообще идеальный пример: официально дифференцировать граждан по объему прав, чтобы отсталая часть не мешала продвинутой шагать вперед.

Мечты об узаконенном неравноправии утопичны — в XXI веке трудно вообразить, что кто-то согласится отказаться от политических завоеваний века ХХ. Но невозможно отрицать и другое: чем шире распространяется демократия, чем более разнообразные народы и культуры она охватывает, тем больше сомнений в том, что она по определению обеспечивает развитие и процветание.

Нельсон Мандела, наверное, один из последних крупных политиков ХХ века, которые могут сказать, что своей деятельностью они чем-то обогатили мир, оставили конкретное наследие. Из этого поколения еще жив Ли Куан Ю, основатель Сингапура, олицетворение целой политической модели просвещенного азиатского авторитаризма. Ее многие критикуют, но никто не может отрицать ее действенность. Здравствует ровесник Манделы Гельмут Шмидт — мудрый и дальновидный канцлер ФРГ, человек поразительно ясного ума. По-прежнему активен Генри Киссинджер, символ реализма и трезвомыслия во внешней политике, мастер-практик и выдающийся теоретик дипломатии. До сих пор остается президентом Израиля Шимон Перес.

Лидеров подобного калибра сегодня нет, поэтому уход каждого из них и вызывает такой всплеск эмоций. Тоска по большим формам, о которых современное поколение может прочитать разве что в учебнике, но никак не в газетах.