Федор Лукьянов: Европа, которую мы потеряли
Перечитывать вчерашние наброски не стал — срочно на вокзал, не пропустить экспресс Москва — Берлин. С тех пор как шесть лет назад этот сверхскоростной маршрут ввели в эксплуатацию, я почти перестал летать в Европу — смысла нет. Лучше шесть часов в комфортабельном поезде мимо Смоленска, Бреста, Варшавы — и прямо на Главном вокзале в центре Берлина, чем тащиться в аэропорт, там ждать, потом из аэропорта. Ой, а это что за странный звук?
И тут я проснулся по-настоящему. Звенел будильник моего китайского «Леново». Сумрачное ноябрьское утро резонировало с новостями из радиоприемника. В Донецке опять обстрелы. Евросоюз грозит России новыми санкциями. МИД очередной балтийской страны запретил въезд очередного российского исполнителя… Общеевропейский дом остался в моем сне, а празднование 25-летия падения Берлинской стены, вполне реальное, подчеркивает не единство Старого света, а наоборот — его новый раскол.
Почему Европу без разделительных линий, о которой грезили в годы «нового политического мышления», потеряли, так и не успев обрести? Горбачев полагал, что дизайн общеевропейского дома будет разрабатываться «инженерами» двух бывших лагерей совместно. В этом смысле президент СССР, вероятно, того не желая, следовал логике своего великого единомышленника (на некоторых этапах) и антагониста (на других) Андрея Сахарова, с его призывом к конвергенции капитализма и социализма. На практике вместо конвергенции, то есть добровольного слияния, получилось поглощение.
Распад СССР и крах советской модели был воспринят Западом как свидетельство его безоговорочной правоты — моральной, исторической, экономической. И то, что должно было стать поэтапным сбалансированным сближением, созданием нового качества, превратилось в быстрый дележ «советского наследства», экспансию победившего на территорию побежденного.
Такой метод создания «общеевропейского дома» по западным лекалам мог увенчаться результатом только в одном случае — если бы вслед за Советским Союзом его судьба постигла и Россию. И риск был — разрушительный импульс, заданный крахом СССР, остановили с трудом. Распадись Россия, и ее части, наверное, были бы со временем переварены европейским интеграционным проектом в той или иной форме. Но этого не произошло, и Россия оказалась препятствием на пути победного шествия западного проекта, потому что ее абсорбция была невозможна из-за размера, психологии, традиции и пр. Другого же пути, кроме одностороннего распространения правового и нормативного поля на соседние страны, Евросоюз не знал, он так устроен.
Признать Россию равноправным сотворцом новой Европы, что решило бы проблему конкуренции за страны, расположенные между, Запад не мог, а на подчиненную роль Россия не соглашалась.
В результате вместо строительства общеевропейского дома, который со временем стал бы общеевразийским — просто по логике развития, началось «огораживание». Расширение того сооружения, которое западноевропейцы при активном содействии США возвели в «холодную войну», а затем принялись обстраивать вспомогательными конструкциями. Рано или поздно работы должны были упереться в соседний «участок», стену другого здания, которое Россия, постепенно оправляясь от обвала начала девяностых, взялась восстанавливать и реконструировать. И вот в Европе снова ров, сдвинувшийся на Восток по сравнению с тем, что разделял континент 25 лет назад. Но в какой-то степени еще глубже, потому что суть его не столько в идеологии, сколько в различиях культуры и истории, ментальном несовпадении.
Был ли шанс на строительство по-настоящему общеевропейского дома? Если бы сохранился Советский Союз не как коммунистическая империя, а как разумная общность, скованная взаимной выгодой, Европа могла бы объединяться на по-настоящему равноправных принципах. Интеграция стояла бы на двух опорах — Брюссель и Москва, а плодом конвергенции была бы качественно иная структура, в которой энергопоставки никогда не вызывали бы кризисов, демократия не сопровождалась бы полной деиндустриализацией, как в странах Балтии, а жители Востока всего этого огромного пространства не пополняли бы рынок дешевой и нелегальной рабочей силы его западной части. И, конечно, не стоял бы 25 лет спустя вопрос о новой милитаризации Центральной Европы, о возвращении угрозы европейской безопасности.
Возможно, это утопия, и к моменту, когда общеевропейский дом решили созидать, было уже поздно. СССР прошел точку невозврата, а его западные оппоненты, почувствовав возможность безоговорочной победы, не были заинтересованы в договоренностях. Если это так, то Европа, которую мы потеряли, могла существовать только в умах идеалистов, где она и останется навсегда, запечатлевшись вместе с невероятно трогательными кадрами поздней осени 1989 года, когда тысячи счастливых берлинцев ликовали, что стены больше нет, и искренне верили, что ее больше никогда не будет.
