ЧЕМ РОССИЙСКАЯ МЕЧТА ЛУЧШЕ АМЕРИКАНСКОЙ
О том, как быть свободным, радостным и счастливым
Всем нам хочется, чтобы наша жизнь была свободной, радостной и счастливой. Всех огорчает, что не всегда еще, по незабвенной формуле Сергея Довлатова, жизнь обгоняет мечту. Поэтому я продолжаю думать о том, существует ли русская мечта и если да, то чем она отличается от других, прежде всего канонической — американской. При первой возможности спрашиваю об этом людей, способных, на мой взгляд, ответить на эти непростые вопросы.
«Кардинальное отличие»
Российская мечта, русская мечта — «как правило, не только про себя лично и даже не столько про себя лично», сказал мне по этому поводу один из ключевых помощников президента России, первый заместитель главы его администрации Сергей Кириенко. На его взгляд, именно в этом «кардинальное отличие» нашей мечты от чаяний иных народов.
«Как я понимаю американскую мечту, это мечта про личный успех и личное счастье, — уточнил собеседник. — Ну, в некотором смысле когда ты обыгрываешь других и оказываешься более конкурентоспособным — более богатым, более успешным, чем все остальные. А вот российская и русская мечта, с детства еще… Это про мир во всем мире. Чтобы все были счастливы. Чтобы не было больных, чтобы не было бедных, чтобы дети были здоровы… Она, как правило, не персонифицирована. И в этом ключевое отличие». Хотя «это не отменяет и стремления к самореализации», что особенно отчетливо проявляется в молодом поколении россиян и что также чрезвычайно отрадно и важно.
Кроме того, Кириенко выделил еще одну принципиально важную черту «в российской мечте и в российском культурном коде». «Для нас фундаментальное значение имеет такое слово, как справедливость, — сказал он. — Если несправедливо — то и не надо. По справедливости, по совести, по правде — вот это основа культурного кода».
Говорили мы еще в ходе его прошлогоднего визита в ТАСС, в контексте развития проекта «Россия — страна возможностей». Кириенко сделал тогда оговорку, что заранее к вопросу о мечтах не готовился и высказывает сугубо личную точку зрения. Но как человек, полжизни работавший за океаном, могу подтвердить, что суть американского подхода, на мой взгляд, ухвачена верно. А как почти ровесник, — что и подход нашего поколения тоже отражен как нельзя лучше. Нас действительно сызмальства приучали мечтать не столько за себя, сколько за других…
«Американская мечта мертва»?
Впрочем, я по-прежнему, пожалуй, профессионально свободнее ориентируюсь в идеологическом пространстве не русской, а американской мечты. Суть ее предельно упрощенно можно свести к тому, что каждое новое поколение американцев должно жить лучше предыдущего и для этого достаточно просто упорно трудиться. Сейчас это уже не так: специалисты хором утверждают, что нынешняя молодежь в США в целом уже живет и будет жить хуже своих родителей, и это крайне удручает и тех и других.
Соответственно, вера в эту мечту и институты, призванные ее поддерживать, падает. По данным службы Гэллапа, уровень патриотических настроений в США опустился сейчас до рекордно низких отметок. Газета The New York Times, комментируя итоги собственного свежего опроса, констатирует: «Большинство американских избирателей почти во всех демографических и идеологических нишах считают, что система [государственного] управления не работает; 58% опрошенных говорят, что старейшая в мире независимая конституционная демократия нуждается в крупных реформах или полной перестройке (overhaul)». По данным Чикагского университета, почти каждый третий американец допускает, что в обозримой перспективе может возникнуть необходимость вооруженного отпора собственному правительству.
Политическая карьера республиканца Дональда Трампа — бывшего и, не исключено, будущего президента страны — во многом строится на утверждении, что «американская мечта мертва» и что национальное величие США необходимо возрождать. Действующий президент демократ Джо Байден до таких крайностей не доходит, но и он призывает соотечественников «отстроить все заново еще лучше». Лозунг, по-моему, тоже не самый оптимистичный…
«Человеку помогать не надо»?
Признаться, меня до сих пор удивляет, как США дошли до жизни такой. Казалось бы, совсем недавно они ликовали по поводу крушения СССР, праздновали победу в холодной войне и провозглашали чуть ли не «конец истории», воцарение раз и навсегда своего Pax Americana. Но на фоне этого «головокружения от успехов» они практически перестали пользоваться тормозами во внутренней и внешней политике, в 2008 году чуть не обрушили всю мировую экономику и вообще породили целую череду кризисов для себя и других. Теперь вот расхлебывают всю эту кашу и пытаются приспособиться к реалиям быстро меняющегося многополярного мира.
Такое понимание ситуации и теперь представляется мне в целом правильным. Но видный ученый и, я бы сказал, просветитель, декан экономического факультета МГУ Александр Аузан предложил мне и более системное объяснение того, почему на наших глазах «осыпается американская мечта». Он согласен с тем, что «в последние 20 лет в Америке возник кризис в понимании того, как надо жить», но истоки его видит в глубинных переменах в американском обществе. Имеющих, между прочим, прямое отношение и к той самой мечте.
Американцы, как известно, народ иммигрантов, т.е. нация в известном смысле искусственная, синтетическая, выросшая «не из исторической традиции, а из смеси самых разнообразных традиций», напомнил собеседник. Изначально люди тянулись туда «за свободой и счастьем», причем, разумеется, исключительно для себя лично. Аузан привел любопытный пример: по его словам, в период золотой лихорадки в Калифорнии в середине XIX века золото там мыли артелями, но если кто-то находил самородок, то никакому разделу тот не подлежал: кому выпала удача, тот ей и хозяин. Помните слова Кириенко о том, что такое американская мечта?
«Вот на таком комплексе идей довольно долго существовали и американская демократия, и понятие о справедливости: что человеку помогать не надо, ему надо лишь дать возможность прорасти, и каждый имеет возможность подняться снизу до самого верха, — продолжал Аузан, напомнив: — Америка никогда не считала себя социальным государством. Но во второй половине XX века структура иммиграции [в США] кардинально изменилась. Потому что Америка стала экономически благополучной страной, и это стало сильным магнитом для людей, которые поехали уже не за свободой, а за благосостоянием, понимаемым в данном случае как социальные гарантии, как возможность получить поддержку от богатого государства».
Собственно, вот эти две модели, два разных понимания социального контракта между властью и обществом в Америке, по мнению Аузана, теперь и борются. «И до равновесия, мне кажется, пока далеко», — сказал собеседник. А я подумал, что фактически он описал постепенное изменение самой сути американской мечты — в сторону иждивенчества.
Антоним к «иждивенчеству»
Но вот интересно: у слова «иждивенец» в русском языке синонимов хватает — нахлебник, захребетник и т.п. А приведите мне хоть один полноценный антоним?! Да чтобы так же понятно и емко выражал всю совокупность свойств человека самостоятельного, готового отвечать за себя и других, энергичного и инициативного. Вроде того, что по-английски называется self-made man. Причем чтобы это был порядочный, позитивный персонаж, а не выжига. Качества вроде все присущие нашему народу, но вот слова такого в нашем лексиконе я не нашел.
Я это к тому, что американская мечта все же интересует меня, конечно, не сама по себе, а в сравнении с нашей, отечественной. Еще несколько лет назад я говорил об этом с академиком Михаилом Горшковым — директором Федерального социологического центра РАН и автором книги о русской мечте. Он меня тогда порадовал, рассказав, что у россиян в целом растет чувство личной ответственности за себя и свою жизнь, готовность опираться на собственные силы; но при этом сохраняется и коллективизм — в том числе и в виде редкой, если не уникальной способности к самомобилизации, например, для отражения внешних угроз.
«Как мы всегда поддерживали свое государство — так мы его и поддерживаем, как отбивали нападки на него, так и отбиваем», — сказал мне тогда Горшков. Ну да, согласен. Собственно, я ведь и сам в значительной мере занимался тем же самым во время долгой журналистской работы за океаном.
Не на авось
Аузан же теперь мне прежде всего напомнил, что русские и американцы, вопреки расхожему у нас мнению, до крайности несхожи между собой. Причем это не его личное мнение, а совокупный результат исследований в рамках глобального проекта World Values Survey, продолжающегося уже более трех десятилетий.
Среди наиболее значимых различий эксперт назвал бытующее в России «сакральное» отношение к власти — «как к символической ценности, а не как к деловому партнеру»; свойственное россиянам «высокое избегание неопределенности» (правда, на его взгляд, это не извечное свойство нашего характера, а, «скорее всего, остатки болевого шока от реформ 1990-х годов, когда само слово «реформа» стало ругательным и любое изменение стало вызывать страх»); вообще разное отношение к риску, а также к пространству и к труду.
По словам Аузана, пространство «имеет очень высокую ценность в русском сознании» — прежде всего, как полагают многие исследователи, из-за того, что наши предки много веков работали в зоне неустойчивого земледелия с коротким вегетационным периодом. «Отсюда, между прочим, и русский авось, — сказал он. — Ну вот кончилось короткое наше лето. Что успели, то посеяли. Может, взойдет, а может, и не взойдет. Авось взойдет!»
Тут я не мог не вспомнить, как в свое время, выписывая «штрихи к психологическому портрету» американцев, определил их для себя как людей, которые принципиально не живут «на авось». А заодно — и о том, как однажды высокопоставленный чиновник в Вашингтоне рассказывал мне о пределах распространения протестантизма в Европе в соответствии с изотермой января; Россия, на его взгляд, осталась за этими пределами в основном из-за климата.
При всем том, не зная слова «авоська», американцы весьма терпимо относятся к расчетливому риску. Можно даже считать, что они к нему склонны: как справедливо напомнил Аузан, именно на риске строится их «самая мощная в мире предпринимательская активность». У нас же в ходу крайности: либо предельная осторожность («ничего не меняйте и вообще не трогайте; и деньги я положу только на депозит госбанка и только на полгода»), либо уж пресловутая «русская рулетка». Т.е. запредельный риск без оглядки на какие бы то ни было ограничения.
Инструкция или смекалка?
Выше упоминалось о ценности пространства для сознания русского человека. Аузан объяснил, чем она обусловлена и как помогла нашему народу освоить безграничные просторы, которыми все мы привычно гордимся. А заодно — и как она связана с нешаблонным, творческим отношением русских мастеров к труду.
По словам собеседника, еще великий наш историк Николай Карамзин установил, что примерно раз в семь лет русскому крестьянину приходилось менять поле из-за истощения почв. Исторически уже одно это превращало наших предков в «такой полукочевой народ».
Потом, как напомнил Аузан, «к этому присоединился еще и другой фактор: люди бежали от самодержавия и крепостничества на восток — за Урал, «за камень». «За ними двигались казачьи сотни, которые то ли их преследовали, то ли своей свободы искали, — добавил он. — А за теми приходило государство. Собственно, так и добежали до Тихого океана…»
В понятиях социокультурных исследований, по словам специалиста, наш народ относят к нациям не с «маскулинным», а с «фемининным» типом поведения. Разница между ними в том, что первые (земледельческие народы, скажем, Ферганской долины или рисоводы на Дальнем Востоке) неуклонно следуют унаследованному от предков порядку, фактически «совершая один и тот же набор движений». Вторые вынуждены «креативно приспосабливаться к ситуации и находить каждый раз новые уникальные решения».
«Понятно, что это опять же бралось из хозяйственных устоев, — констатировал Аузан. — Потому что каждый раз надо было осваивать новое поле. Ну невозможно реализовать то, что тебе прадед прописал. Условия изменились, так что изволь изворачиваться, решать инновационные задачки».
«Я считаю, что наши основы креативности произрастают как раз из этого корня», — подчеркнул собеседник. А я вспомнил, как для тех же «штрихов к портрету» писал о технологичности американского образа жизни, носители которого склонны точно соблюдать правила и инструкции, но в нештатной ситуации могут и упереться лбом в стенку. Что касается русских Левшей, в них я охотно верю, но, к сожалению, слишком мало о них знаю.
Невозможная троица
Если говорить, собственно, о русской мечте, в ней, как подтвердил Аузан, центральное место от века занимала идея справедливости. В стародавние времена она, по его словам, «имела формат крестьянской мечты о Беловодье» (в поисках которого староверы, как утверждается, дошли до Алтая), а в недавнем советском прошлом материализовалась «в отчаянной попытке создать идеальный строй, общество справедливости, которое на всех будет производить впечатление».
У меня разговор на эту тему непроизвольно вызывает ассоциацию с горьким «Лихом» покойного Саши Башлачева: «Вытоптали поле, засевая небо…» И собеседник теперь подтвердил, что набор задач, которые ставили перед собой строители светлого коммунистического будущего, скорее всего, действительно был неразрешимым.
По его словам, почти ровно сто лет назад, в 1926 году, основоположник современной макроэкономики британец Джон Мейнард Кейнс опубликовал работу о трилемме — невозможной троице. «Он сказал: невозможно одновременно максимизировать свободу, справедливость и эффективность. Три шарика в одной руке не удержать; надо выбирать», — пояснил Аузан. В целом, на его взгляд, «вообще вся политическая борьба во всех странах — это всегда попытка выбрать, на что вы делаете ставку: на свободу (и это ведет к либеральному государству), на справедливость (и, значит, вам нужно социальное государство) или на эффективность (и тогда во главу угла ставится диктатура развития)».
«Справедливые неравенства»
«У нас жажда справедливости, ощущение несправедливости того, что произошло в 1990-е годы — приватизация и раздел имущества, висит над страной, — продолжал собеседник (а я вспомнил, как то же самое мне подтверждал и социолог Горшков). — Но какой может быть эта справедливость — большой вопрос».
Наверное, профессор-экономист не был бы самим собой, если бы не сослался тут же на еще один академический труд. По его словам, в 1960-х годах гарвардский философ Джон Ролз написал книгу о теории справедливости (John Rawls, A Theory of Justice), в которой «в игровом варианте попытался понять, как строится отношение людей к справедливости и почему оно разное».
«Вот представьте себе, что вы проектируете общество, но не знаете (и это очень важно), кем окажутся в этом обществе ваши дети: учеными, предпринимателями, политиками, нищими или кем-то еще», — пояснил Аузан. При этом, по его словам, возникает проблема «справедливых неравенств»: хотите ли вы, чтобы все жили примерно одинаково, или согласны, чтобы можно было взлететь с самого низа до самых высот? То есть прийти к тому, чтобы у кого-то доходы были в миллионы раз больше, чем у других.
«По существу в разных моделях справедливости ставка делается на расстояние между богатыми и бедными и на то, кого вы хотите видеть основной фигурой», — сказал ученый. В советской, коммунистической модели основное требование — чтобы у всех без исключения были еда, дом и работа; на экономическом жаргоне это называется «максимизацией положения пауперов». В европейской социал-демократической модели максимизируется положение так называемого медианного избирателя, т.е. среднего класса, в пользу которого через налоговую систему перераспределяются доходы от богачей. Наконец, либеральное представление о справедливости состоит в том, что надо «наращивать общий пирог» и обеспечивать каждому возможность «воспользоваться полученным результатом».
Признаться, такое объяснение прежде всего напомнило мне известную строчку Ильи Кормильцева и группы «Наутилус» о тех самых советских пауперах, которые «молятся, молятся на то, что их нищета гарантирована». Но, с другой стороны, я наглядно видел за океаном и то, как реально производится дележка либерального «пирога» и что из этого выходит на практике. Вспомните лису Алису и кота Базилио из советского телефильма про приключения Буратино.
«Если не спрашивать разрешения»
Собственно, вскоре после этого разговор пришлось свернуть из-за истечения времени. Для меня он был замечательно интересен, но все же заранее знаю, что запомнится он мне прежде всего фразой Даниила Гранина, которую Аузан привел напоследок. По его словам, они были в добрых отношениях с писателем и еще лет 15 назад тот изрек: «В России можно сделать очень многое, если не спрашивать разрешения».
«Это главный принцип индивидуализма — готовность действовать на свой страх и риск», — сказал собеседник. И ему известно как факт, подтвержденный исследованиями, что людей, исповедующих такой подход, в России уже сейчас много — причем не только в мегаполисах, но и на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. Он даже считает, что у нас сейчас как бы одновременно сосуществуют две страны: одна — индивидуалистическая, другая — коллективистская.
Что ж, этому, пожалуй, можно радоваться. Я лично думаю, что любой человек может по-настоящему опираться только на свой внутренний стержень, на свое понимание правды и справедливости. А без такой опоры от него мало толку и для окружающих, и для него самого.
Choose To Be Happy!
Но при всем том я согласен, что русская мечта — не только про себя, но и про других; что стремление к общему благу заложено в нас, скорее всего, генетически. Да, я смеюсь вместе со всеми, когда герой американского мультика на вопрос: «Вам помочь?» отвечает: «Боже упаси!» Но при этом я знаю, как маются американцы при своем индивидуализме с вопросами личного счастья и несчастья и насколько проще решаются эти вопросы у нас. Просто потому, что одна культура знакома с принципом «Общественное выше личного», а в другой его никогда не было и в помине.
Вы как хотите, а я постараюсь никогда про это не забывать. Исключительно ради себя любимого: так проще быть свободным, радостным и счастливым.
