Виктор Лошак: «Этот парень и есть перестройка»
О Михаиле Горбачеве и новой книге о нем, написанной лауреатом Пулитцеровской премии
2 марта Михаилу Горбачеву исполняется 88 лет. Долгая жизнь позволила одному из главных политических революционеров современности не только много написать и прочесть о себе, но и дождаться по-настоящему фундаментального труда — книги Уильяма Таубмана «Горбачев. Его жизнь и время». Виктор Лошак — о книге и о Горбачеве.
Когда пролистываешь книгу, еще не взявшись ее читать, сразу обратишь внимание, какой огромный труд проделан американским историком и политологом, лауреатом Пулитцеровской премии Таубманом. Список людей, которых он на 700 страницах цитирует, на которых ссылается, огромен — больше 250 человек. Исследователь работал в 12 архивах разных стран. Для автора, видимо, принципиально, что труд не был официально одобренной биографией Михаила Сергеевича и он не обращался к бывшему советскому лидеру с просьбой ее написать. Первая его встреча по этому поводу с будущим героем, пожалуй, была исчерпана вот этой фразой: «»Горбачева трудно понять»,— сказал он мне, отзываясь о самом себе в третьем лице, как он это нередко делает».
Как крестьянский мальчишка, который на «отлично» написал сочинение, восхвалявшее Сталина, превратился в могильщика советского строя? Как получилось, что Горбачев стал единственным в русской истории политиком, который, имея в своих руках полную власть, сознательно во имя идейных и моральных ценностей шел на ее ограничение, на риск ее потерять? Как вообще столь «жесткая система» могла породить столь склонного к новаторству и творчеству руководителя? Был ли у Горбачева план? В чем состояла его стратегия переустройства страны и мира? Могла ли быть нормой для политического лидера такого масштаба присущая Горбачеву крайняя самоуверенность, а временами и очевидный эгоизм? Наконец, когда собственные назначенцы попытались свергнуть своего генсека, может быть, они считали, будто он их предал, внушив, что собирается модернизировать советский строй, а на деле, сам того и не желая, способствовал его развалу?
Поставив перед собой эти и некоторые другие вопросы, Таубман 12 лет работал над исследованием последнего лидера СССР и его времени. «Несмотря на ошибки и неспособность достичь всех своих благородных целей, он остается трагическим героем, который заслуживает нашего понимания и восхищения»,— это последняя фраза книги. Таубман со всей серьезностью относится к сказанному ему президентом СССР: «Уверяю вас, Горбачев не был наивным мечтателем».
Если читать «Горбачева» внимательно, то увидишь, как в пользу симпатии к Михаилу Сергеевичу, по ходу исследования его жизни и состояния страны, меняется тон автора. Волей-неволей Таубман выступает в книге психологическим аналитиком для своего героя. Вот он приводит мнение архитектора перестройки и ближайшего соратника Горбачева Александра Яковлева о том, что лидер иногда сам себя понимал с трудом. Яковлеву порой казалось, что Горбачев «и сам побаивается заглянуть внутрь себя, опасаясь узнать о себе нечто такое, чего сам еще не знает или не хочет знать». И вот что важно и что есть на памяти у многих журналистов времен перестройки: «Горбачев постоянно нуждался в отклике, в похвале, в поддержке, в сочувствии и в понимании, что и служило топливом для его тщеславия, равно как и для созидания». Я, например, и сам хорошо помню, какой инициированный Кремлем скандал случился у нас, в главной прогорбачевской газете «Московские новости», когда замер политических настроений среди пассажиров поезда Москва — Владивосток получился не в пользу перестройки… Позже Горбачев не менее болезненно отреагировал на публикацию «Аргументами и фактами» рейтинга популярности депутатов Первого съезда Советов, где на первом месте оказался Сахаров, а на втором — Ельцин.
Рассказывая о жизни будущего советского лидера в подробностях, Таубман показывает нам все те перекрестки, когда уже не человек делает свою биографию, а судьба ведет его собственной дорогой. Например, по окончании университета выпускник юрфака Горбачев получил назначение в прокуратуру СССР и очень хотел там работать. Вместе с женой они строили семейные планы, тем более очевидные, что Раиса Максимовна стала аспиранткой Московского пединститута. Он должен был заниматься надзором за расследованием дел о реабилитации в органах госбезопасности. Шел 1956 год. Но в момент его назначения в прокуратуре решили принимать на должности по надзору лишь сотрудников с практическим опытом. Имевшему на руках направление Горбачеву отказали. Тогда он и вернулся на Ставрополье, где вихрем закрутилась карьера, вынесшая его в конце концов в секретари ЦК и члены политбюро.
В своей книге Таубман напоминает нам, что удивление страны Горбачевым началось еще до того, как он объявил новый курс и в СССР заговорили о перестройке и гласности. Через несколько недель после избрания Михаил Сергеевич отправился в свою первую поездку. Естественно, в Ленинград. Выступая там перед партийным активом, он пока еще не сказал ничего революционного: дисциплина, качество работы, «мобилизация всех творческих сил»… Но говорил страстно, убедительно и без всяких бумажек. Страна была буквально ошарашена! Кассеты с ленинградским выступлением продавались на «черном рынке», мигом разлетелся комплиментарный анекдот о том, что Горбачев-то, оказывается, хуже своих немощных предшественников — он даже читать не в состоянии.
Интересно, во что верил в момент прихода к власти в стране ее лидер? Что собирался делать?
Разбирая взгляды и выступления Горбачева, задавая прямые вопросы самому советскому лидеру, автор считает: «Упоминания о верности идеям большевиков не были тактическим реверансом — это говорилось вполне искренне. Он действительно по-настоящему верил — конечно, не в преимущества советского строя, каким он был в 1985 году, но в то, что его еще можно исправить и приблизиться к заветным идеалам… Горбачев верил в социализм, это была вера его любимых отца и деда». Действительно, его поколение и особенно его соратники считали, что социализм извращен и его еще можно спасти и вылечить. Даже в 2006 году Михаил Сергеевич писал: «Ленину я доверял, доверяю и сейчас». Те, кто работал с генсеком, вспоминают: на столе у него всегда лежало несколько ленинских томов со множеством закладок.
Жизнь и понимание реального положения страны очень меняли Горбачева, но единственное, что он всегда отметал с порога, были любые попытки изменить советский строй с помощью силы или насилия. Однако в итоге, как замечает Таубман, Горбачев «взялся менять все сразу — политическую систему, экономику, идеологию, межэтнические отношения, внешнюю политику и даже само понятие советского человека». При этом стоит вспомнить одно замечание пресс-секретаря президента СССР Андрея Грачева о том, что у этого политика было «граничившее с отвращением нежелание заниматься рутиной, повседневной, систематической работой». Был ли у Горбачева план перестройки, ее стратегия?
Сторонники Горбачева говорят, что их не было и не могло быть ни у кого, настолько необычной была задача преобразовать диктатуру в демократию, командную экономику в рыночную, централизованное государство в настоящую федерацию, а холодную войну в новый мировой порядок, основанный на отказе от силы. Ну и главное, чего не учел Горбачев,— это сложность преобразования советского человека с его традиционным авторитаризмом и антизападничеством. Скорее был у Михаила Сергеевича не план, а мечта: «совместить социализм с научно-технической революцией», «использовать преимущества, свойственные плановой экономике».
Таубман довольно подробно описывает, как быстро и без сантиментов Горбачев поменял руководство страны — свое собственное окружение. Чтобы понимать, насколько эти люди не соответствовали новым задачам, стоит привести хотя бы один пример. К моменту прихода Горбачева к власти Борис Пономарев являлся секретарем ЦК больше четверти века. Он так закоснел в своих взглядах и привычках, что, когда его попросили отредактировать черновик доклада Горбачева, с которым последнему предстояло выступить на ХХVII съезде КПСС, он, не ведая того, вычеркнул почти все, что вписал сам Горбачев.
Но раскусил и убрал Горбачев далеко не всех. Будущему организатору ГКЧП Крючкову генсек доверял по двум причинам: во-первых, Крючков был человеком Андропова, которому карьерным взлетом был обязан и сам Михаил Сергеевич, и, во-вторых, он все-таки был не из репрессивной машины, а из внешней разведки. Сам Крючков позже сетовал: «Самая большая ошибка КГБ за всю нашу историю — это то, что мы проглядели Горбачева».
Самым первым и, возможно, самым решительным новшеством Горбачева стало отрицание старого стиля руководства: новый генсек категорически запретил нести свой портрет во время демонстраций; на совещаниях он прерывал тех, кто начинал славословия в его адрес; стилем его стало прямое общение с людьми — в самых неожиданных местах он выходил из машины к людям, чтобы задать вопросы и послушать «человека с улицы»; он поощрял критику…
Частью имиджа нового генсека стала его жена. Раиса Максимовна — элегантная, любящая, честолюбивая,— она была всегда рядом. А это уже само по себе было необычно. По стране, как у нас водится, прокатились ироничные, но в целом доброжелательные анекдоты по этому поводу. В книге приводится такой. Охранник останавливает Горбачева: «Пропуск!» — «Да вы что?! Я — Горбачев!» — «Ой, извините, Михаил Сергеевич, я вас без Раисы Максимовны не узнал».
Некоторые узловые события политической судьбы Михаила Горбачева Уильям Таубман описывает очень подробно, воссоздавая борьбу, атмосферу подъема, царившую в стране. Весной 1988 года консерваторы и горбачевцы сошлись, что называется, лоб в лоб. Начало этого сражения было выбрано тонко — 13 марта, в день, когда «Советская Россия» опубликовала письмо Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами», Горбачев улетал с визитом в Югославию, а идеолог Александр Яковлев находился с визитом в Монголии.
Таубман описывает ситуацию в подробностях. «Свое письмо,— как пишет историк,— Андреева писала «с небольшой поддержкой мужа» — доктора философских наук и автора восьми монографий о советском обществе… По словам Александра Яковлева, супруги ранее исключались из партии за анонимки и клевету, но потом их восстанавливали под нажимом КГБ».
Свое письмо Андреева несколько раз посылала в ленинградские газеты, но там его печатать не стали. Смешно сказать, но не стали бы его печатать и сегодня, но ровно по противоположным основаниям.
Те, кто читает газеты и еще смотрит телевизор, сказали бы, что защита преимуществ СССР и критика леволиберальной интеллигенции давно пройденный нашей официальной идеологией этап. Но тогда публикация, за которой стоял секретарь ЦК Егор Лигачев, взорвала общественную атмосферу. Собрав главных редакторов на следующий день, Лигачев назвал статью «мощным голосом партии» и призвал руководствоваться в работе идеями Нины Андреевой. ТАСС распространил письмо по своим каналам. Как важнейший партийный документ его перепечатали областные газеты. Проработку статьи провели в министерствах, в том числе и в МИДе. Из немаленького отряда не согласных с перестройкой пошли радостные письма в «Советскую Россию».
Замешательство произошло в одном из главных отрядов поддержки Горбачева — среди журналистов. Главный редактор «Известий» отказался выступить против Андреевой со словами: «Против Лигачева мы бессильны». Еще откровеннее объяснил свою позицию его коллега из «Литературной газеты»: «Я же только что на чистом русском языке сказал вам, что это (письмо Андреевой.— В.Л.) одобрено Лигачевым. Что с вами? Вы меня не слышите?» Статью, предложенную «Литературке», сенсационно опубликовали «Московские новости», но надо признаться, что и наш главный редактор Егор Яковлев немало раздумывал.
Горбачев прочел Андрееву на обратном пути из Белграда и дал ей однозначную оценку: статья ужасная, «прямая атака на линию ЦК». «Именно потому, что пресса испугалась и притихла, я понял,— вспоминал позже Александр Яковлев,— нам нужно действовать. В ту пору еще существовала вероятность, что гласность просто придушат».
Конфликт Горбачева и консерваторов-лигачевцев начался 23 марта в закулисном помещении на одном из мероприятий, когда пили чай. Разговор о статье завел Лигачев: «Очень хорошая статья. Наша партийная линия». Горбачев взвился, был груб и в конце концов предложил все обсудить на политбюро. Оно заседало следующих два дня. Позже Лигачев назвал это заседание «охотой на ведьм», а тогда в конце второго дня заявлял, что именно сейчас в политбюро имеется полное единство, в чем заслуга, конечно же, Михаила Сергеевича Горбачева. А тот назвал статью еще раз «самым большим предательством, какое может быть в наше время». Но никто не был ни наказан, ни уволен. 5 апреля «Правда» разгромила Андрееву и ее почитателей статьей, подготовленной Александром Яковлевым. Ответная волна поднялась столь высоко, что обыденными стали разговоры о засилье партийных функционеров, о невозможности однопартийной системы, да и о том, что Ленин был не многим лучше Сталина. Сегодня очевидно, что ни Горбачеву, ни после него Ельцину не удалось провести корабль страны сквозь поднявшийся необычайной силы шторм межнациональных конфликтов.
Таубман довольно подробно описывает, как развивались события и те половинчатые меры, на которые соглашался генсек, а позже президент СССР. Из сегодняшнего дня важным кажется, что Горбачев всегда понимал и перечислял среди первых «потенциальных очагов противостояния на этнической почве» Украину, где в тот момент проживало 14 млн русских. Вместе с тем Михаил Сергеевич тогда обладал потрясающим для сохранения психики качеством: он видел то, что хотел увидеть. После всех событий между Арменией и Азербайджаном он очень хотел, «чтобы не дошло до крови, чтобы начали говорить друг с другом», а с другой стороны, продолжал утверждать: национализм находится под контролем, целостность советского государства не оспаривается. Распадающаяся страна в тот год не давала Горбачеву передышки: в день 50-летия подписания пакта Молотова — Риббентропа цепь людей соединила Таллин, Вильнюс и Ригу. В этой акции за независимость участвовало около 2 млн человек. Буквально через несколько месяцев компартия Литвы раскололась, из КПСС вышла значительная часть коммунистов. За Литвой последовали остальные прибалтийские республики. Национальные движения были мощными и неизбежными. Подробное описание их в «Горбачеве» в чем-то и аргументы для ответа на вопрос: можно ли было одновременно дать свободу и сохранить СССР?
Что бы и кто сегодня ни говорил, мир не хотел распада СССР. Советский Союз был привычным, а с приходом Горбачева к власти и понятным, не агрессивным партнером. Когда в том же 1989-м президент Буш-старший посетил после Москвы Киев, начинавшие чувствовать вкус новой большой власти украинские лидеры ждали от Америки поддержки, но президент США как мог осадил националистов. «Свобода — это не то же самое, что независимость. Американцы не станут поддерживать тех, кто стремится к независимости для того, чтобы сменить тиранию, навязываемую издалека, местным деспотизмом. Они не станут помогать тем, кто поощряет самоубийственный национализм»,— заявил Буш украинскому парламенту.
1989-й был и годом, когда окружение впервые услышало от Горбачева размышления на тему конца карьеры. Самый близкий из помощников Анатолий Черняев записал в дневнике слова Михаила Сергеевича во время отдыха в Пицунде: «Не бросить ли все, не отойти ли в сторону… пусть те, кто получил свободу, покажут, умеют ли они ею пользоваться». Автор книги комментирует: «Горбачев не ушел в отставку. Хотя, возможно, стоило уйти — ради себя самого и особенно ради жены, которая гораздо ближе к сердцу, чем он, принимала все беды и сложности». Хорошо известно, что после смерти Раисы Максимовны Горбачев не раз винил в этой трагедии себя…
Среди тех, кого интервьюировал Таубман, помощники Горбачева, премьер Николай Рыжков, члены политбюро и еще целый ряд близких Михаилу Сергеевичу людей. Эти мнения позволяют очень объемно увидеть не только сами решения генсека, но и то, как они вырабатывались. Это были, безусловно, времена, сложные для анализа и интеллектуального штурма. Никто не искал простых решений: во всем виноваты американцы или — еще проще — «мировой заговор», «мировая закулиса». Но и команда Горбачева не раз столкнулась с ситуацией, когда и им простые ответы казались самыми вероятными. Первый съезд народных депутатов СССР 1989 года можно было бы назвать вершиной позднесоветской демократии. Но помощник генсека Анатолий Черняев назвал этот период «временем скольжения перестройки по наклонной». Этой «наклонной» стала ситуация на рынке, разрыв между возросшими семейными доходами и отсутствием товаров. Из 989 видов самых важных к концу года в свободной продаже были лишь 11 процентов. Из магазинов начисто исчезли телевизоры, моющие средства, мебель, утюги, косметика, школьные тетради и карандаши… Обсуждая это, Горбачев прямо сказал коллегам по политбюро: «Ситуация критическая. Имеем год, максимум два, иначе надо уходить».
А тут еще забастовали шахтеры. Одна лишь забастовка в кузбасском Междуреченске спровоцировала еще 158 шахт. Кремль к случившемуся оказался не готов. А волна уже охватила Кузбасс, Ростов, Печору, Донбасс, Львов… Многие руководители стачечных комитетов были молодыми членами партии. Они еще надеялись на изменения, верили обещаниям, посыпавшимся из Москвы. Горбачев и Рыжков были едины в том, что силу применять нельзя ни в коем случае. И вместе с тем генсеку казалось, что на забастовщиков действует какая-то сила. Он был склонен считать, что на выступления спровоцировали их не дефицит, ужасные условия труда, невыполненные обещания «красных директоров», а Межрегиональная депутатская группа, сформировавшаяся к тому времени в Москве вокруг Ельцина. Американец Таубман не может не признать в своей книге: Америка по-настоящему не помогла Горбачеву, не услышала его и в конечном счете упустила и свой шанс сделать мир более безопасным и дружелюбным.
Автор приводит массу документов и свидетельств, с которыми, возможно, раньше российский читатель знаком не был. Даже во времена сближения американцы не всегда понимали русских. Министр обороны Дик Чейни на обеде в советском Минобороны поднял тост за Нобелевскую премию мира, только-только присужденную Горбачеву. В зале повисла тяжелая и злая тишина, Чейни долго не мог понять, что за неловкость с его стороны вызвала такую реакцию.
Буш, придя к власти в самый ключевой для горбачевской перестройки момент, вместо помощи взял длительную паузу. Он просчитывал свои, американские, интересы. В этой ситуации Михаил Сергеевич передал ему с Киссинджером письмо: «Я руковожу странной страной. Я пытаюсь вести свой народ в направлении, которого он не понимает, и многие в этом направлении не хотят идти. Когда я стал генеральным секретарем, я считал, что к этому моменту перестройка уже будет завершена… Нужен продолжительный мирный период». «Настоящий крик о помощи,— оценивает это письмо американский исследователь.— Однако Горбачев не получил поддержки, в которой нуждался».
Когда отношения потеплели, Буш сказал о своем советском визави знаменитую фразу: «Этот парень и есть перестройка!». Приезд Горбачева в Америку в 1990-м был триумфальным и очень теплым по отношениям с семьей Буш. Но дома, в СССР, было уже слишком неспокойно. Американский посол Мэтлок вспоминает грандиозные проводы Горбачевых в аэропорту, переодетый в казачью форму американский военный оркестр, исполняющий «Я оставил свое сердце в Сан-Франциско». Когда наступила секунда тишины, Мэтлок вдруг ясно услышал фразу, сказанную Михаилу Сергеевичу женой: «Новации рано или поздно поворачиваются обратной стороной и уничтожают новаторов».
Таубман очень подробен в описании событий августа 1991 года, того, кто и когда предупреждал Горбачева о заговоре. Из этих событий исследователь делает важный вывод: «Революция Горбачева изменила как сознание десятков тысяч россиян, которые отныне осмеливались противостоять войскам и танкам, так и генералов, военных, которые отныне не осмеливались стрелять в свой народ».
Путчисты проиграли. Как и Горбачев. Почему он не поехал из аэропорта на митинг у Белого дома, чтобы попытаться стать лицом сопротивления? И автор, и помощник президента СССР Андрей Грачев дают простой и понятный ответ: «Потому что его жена была больна и он хотел отвезти ее домой… Надо было видеть ее глаза, это были глаза смертельно раненного человека».
Обстоятельства ухода Горбачева не сделали чести ни сменившей его власти, ни тем порядкам, которые были установлены в Советском Союзе многие десятилетия. Горбачевых попросили в 24 часа освободить президентскую дачу, аппарату президента СССР отказали в выходном пособии и лишь еще на год оставили право пользования кремлевской медициной. Удивляет не то, что никаких проводов президента СССР в декабре 1991-го не произошло, а то, что ни один из президентов теперь уже суверенных государств на территории СССР не только не приехал в Москву, но даже не позвонил Горбачеву. Мир даже не увидел важнейшего момента «ядерного отречения»: документ о снятии с себя обязанностей верховного главнокомандующего президент СССР подписал непублично, а «ядерный чемоданчик» просто передал у себя в кабинете из рук в руки министру обороны Евгению Шапошникову.
Свою прощальную речь, показанную телевидением, Михаил Сергеевич прочел ровно, голос его не дрогнул. Хотя последние фразы, видимо, дались ему с трудом: «Наверняка каких-то ошибок можно было избежать, многое сделать лучше. Но я уверен, что раньше или позже наши общие усилия дадут плоды, наши народы будут жить в процветающем и демократическом обществе». Таубман замечает: «В сказанном стране Горбачев ни разу не упомянул Ельцина, не отметил его вклад в демократизацию страны и роль в победе над путчистами, не высказал никаких пожеланий».
От Егора Яковлева я знаю, что собственно проводами Горбачева стал ужин в Ореховой гостиной, на котором кроме самого Егора были Александр Яковлев и помощники Анатолий Черняев и Андрей Грачев. Выпили немало коньяку, разошлись около полуночи. «Ужин проходил в торжественной и печальной атмосфере,— вспоминал Грачев.— Было ощущение завершения большого дела».
Можно сказать, что вместе с этим ужином и закончился СССР.
