В Киеве объявили о создании единой православной церкви, которой обещана автокефалия от Константинополя. Не дело политических комментаторов обсуждать сугубо церковные дела. И автор этих строк никогда не взялся бы, если бы весь антураж происходящего не был насквозь политизирован самими его участниками. Весь пафос, кажется, к вопросам веры имеет косвенное отношение. Зато звучит мантра об окончательной независимости, суверенитете, отпоре агрессору и т.д.

Оставим в стороне приводные ремни — интересы Вселенского патриархата, Петра Порошенко, амбициозных церковных руководителей на Украине и представителей администрации США, готовых коршуном метнуться на защиту религиозных свобод. Важнее, что события вписываются в общую канву — возвращение религии в политическую жизнь. Ну или наоборот: вторжение политики в религию для достижения определенных целей.

XXI столетие начиналось с темы «политического ислама». Понятие, которое до того времени интересовало узкий круг исследователей, ворвалось в политику 11 сентября 2001 года, когда самолеты фанатичных приверженцев бен Ладена рухнули на Нью-Йорк и Вашингтон. С этого момента терминология религиозных войн проникла в международные отношения, хотя, казалось бы, где религия и где высокотехнологичный постиндустриальный мир. И если в устах представителей «Аль-Каиды» призывы к уничтожению неверных звучали органично, то использование президентом США Джорджем Бушем словосочетания «крестовый поход» применительно к контртеррористической кампании распространило логику раннего средневековья на современность.

Первое десятилетие века стало временем подчеркивания религиозных аспектов в политике. По всему исламскому миру запылали датские флаги, когда газета в Копенгагене опубликовала карикатуры на пророка Мухаммеда. В какой-то момент казалось, что напор радикальных мусульман приведет к религиозному пробуждению секулярной Европы, мол, у нас тоже есть святыни, которые нельзя осквернять (на датском флаге — крест). Этого не произошло, Европа осталась в парадигме Просвещения — политики и деятели культуры требовали защитить не христианские заповеди, а либеральное право на свободу выражения, в том числе и того, которое кому-то покажется кощунственным. Это соответствовало общим течениям в Старом Свете, где в начале 2000-х после острых дебатов было решено исключить из проекта европейской Конституции упоминание о христианском наследии, дабы не смущать остальных.

Либеральная терпимость не встречала отклика у мусульманских радикалов, которые были готовы агрессивно защищать свои святыни, но не проявляли уважения к чужим. Разрушение гигантских статуй Будды талибами в Афганистане или Пальмиры в Сирии ИГИЛ (террористическая организация — запрещена в России), жестокие гонения на представителей разных конфессий в регионах, где росло влияние исламистов, расстрел редакции «Шарли Эбдо» в Париже опять-таки за публикацию карикатур — все это шаг за шагом поднимало градус противостояния, замешенного на религиозных страстях.

Политические конфликты с религиозным оттенком вернулись на повестку дня сразу после холодной войны. Скажем, балканские войны 1990-х нельзя сводить к религиозному фактору, но нельзя его и отрицать — противостояние православных, католиков, мусульман в Боснии или православных и мусульман в Косово придавало распаду Югославии дополнительную жестокость. Конфликты на Кавказе, начавшиеся как сепаратистские, быстро обрели религиозную окраску. Вообще, колпак идеологической конфронтации, который накрывал мировую политику во второй половине прошлого века, имел одну относительно позитивную сторону — он держал под контролем наиболее архаические способы самоидентификации.

Вопрос идентичности, о котором сейчас говорят как о наиболее важном в предстоящие десятилетия, напрямую связан с религией. Новый мир — это не только масштабные геополитические сдвиги, но поиск государствами и народами прочной опоры в условиях расползающегося мироустройства. Идеологии, служившие такими опорами в прошлом веке, сейчас не справляются. Но если в более консервативных частях света, где религия никогда не отступала окончательно, она просто возвращает себе ведущие позиции, то, скажем, в секулярной Европе происходит странное перемешивание религиозных и светских мотиваций, точнее даже политических инструментов.

Наглядным примером чего служит как раз украинская коллизия. Весьма странная дискуссия, отсылающая к аргументам четырехсот- и больше летней давности, сочетается с сегодняшними лозунгами либеральной европеизации. В итоге получается очень странный гомункул. Национал-романтизм XIX века, советские практики подавления инакомыслия и принуждения к «правильной вере», борьба за власть субъектов, которые куда более уместно смотрелись бы пару столетий назад, пафос либеральных свобод в духе «конца истории» и ожесточенное геополитическое столкновение, аналоги которому можно обнаружить в любом столетии.

«Рывок к автокефалии» заложил предпосылки для религиозного противостояния на Украине, дальнейшее зависит от разумности игроков. А вот, например, рост молодого христианского населения Африки, которое заряжено на конкуренцию с мусульманами за «жизненное пространство», обещает через некоторое время события вполне средневекового образца. Прекрасный новый мир…