Федор Лукьянов

| Огонёк

2014 год останется в истории России. Это стало понятно в марте, когда в состав Российской Федерации вошел Крым. И подтвердилось в декабре, когда масштабный кризис подвел черту под целой эпохой — не только в экономическом, но и в мировоззренческом плане

В первом номере «Огонька» за уходящий год автор этих строк, раздумывая о лейтмотиве предстоящего периода, предположил, что таковым станет самоопределение России, а способом его реализации — проект Евразийского экономического союза: «Для России евразийская интеграция, имевшая изначально политико-экономическое содержание, превратилась в часть основной отечественной дискуссии — о новой идентичности. Исчерпанность прежней повестки дня, которая представляла собой эклектичное сочетание советских, постсоветских и несоветских элементов, все более очевидна. А новая парадигма еще только возникает, пока непонятно, на какой основе». Тогда казалось, что интеграционная инициатива — это не «возрождение Советского Союза, как утверждают критики проекта, а как раз выяснение того, возможна ли и нужна ли какая-то общность на его бывшей территории».

Мое предположение оказалось более верным, чем я мог себе представить. Обвал режима Виктора Януковича в Киеве стал следствием борьбы России и Евросоюза за участие Украины в их интеграционных объединениях (Евразийский союз против Ассоциации с ЕС), и он заставил Москву пойти на рискованную импровизацию. Масштаб ее разрастался по мере расширения кризиса в соседней стране и ужесточения внешней реакции. Когда принималось крымское решение, а ситуация заставляла делать это очень быстро, едва ли все последствия были просчитываемы. Однако глава государства не мог не понимать, что это шаг вполне эпического характера, знаменующий отказ от следования набору представлений, которые сложились в Европе и на Западе в целом за несколько десятилетий. И после него возвращения к «бизнесу как обычно» в отношениях с наиболее значимыми внешними партнерами не будет.

Но принципиальным моментом стала аргументация присоединения Крыма, изложенная во внеочередном послании президента 18 марта. Основным мотивом стала не национальная безопасность (судьба Черноморского флота, расширение НАТО), а тема «русского мира» и защиты соотечественников там, где они в этом нуждаются. Делая упор на этом аргументе, Владимир Путин, по существу, предопределил дальнейшее развитие событий — реакцию российского общества (всплеск патриотического энтузиазма), соотечественников на востоке Украины (ожидание крымского сценария) и внешнего мира (страх националистически окрашенной экспансии).

На протяжении этого года много говорили о том, что Россия сделала заявку на ревизию того мирового порядка, который сложился после конца холодной войны во многом без ее участия, по лекалам победителей. Правильность этой гипотезы, по существу, подтвердил и сам президент России, посвятивший свою валдайскую речь в октябре пересмотру правил.

Однако крымская мотивация, ее основная линия, не выводит на этот глобальный уровень. Напротив, она замыкает тему на вполне локальную, национально-историческую проблему. Как резко сформулировал американский международник Ричард Хаас, «Россия больше не способна предложить нечто такое, что понравится кому-либо, кроме этнических русских», а потому заведомо периферийна и не может служить источником по-настоящему серьезных вызовов для США. Если описать этот феномен в более позитивных выражениях, консолидация собственного общества, очерчивание «своего круга» оказались важнее крупных инициатив, направленных вовне.

Вдоль российских границ напряглись соседи — от союзных Белоруссии и Казахстана до недружественных стран Балтии,— опасающиеся раскручивания спирали «русского мира» уже на их территориях. Масла в огонь страхов подливал Запад. Внутри страны надежды многих на новую жизнь воплотились в идее Новороссии — форпоста «русского мира» за пределами искусственных, по мнению немалой части сограждан, границ РФ. Оба подхода объединяет одно — опасения/предвкушения (нужное подчеркнуть) решительного броска России «за флажки», выставленные итогами холодной войны.

Между тем исследователь посткоммунистического транзита болгарин Иван Крастев еще весной в интервью «Немецкой волне» предложил противоположную трактовку: «Если называть российскую политику одним словом, то это изоляционизм. Не геополитический, а культурный и психологический. Это отличает его от советского. Когда в те времена было решено закрыться, СССР построил Берлинскую стену. А теперь русские создали такую ситуацию, когда стену вокруг них хотят построить другие».

Эта версия, несколько парадоксальная на фоне истерики по поводу российского экспансионизма, кажется более основательной, если взглянуть на посткрымскую эволюцию в контексте российского развития последних трех лет. С момента, когда шутейный, как выяснилось, эксперимент с медведевской модернизацией завершился знаменитой «рокировкой», а Владимир Путин вернулся в Кремль, понимая, что модель развития, работавшая в 2000-е годы, исчерпана.

Его первым программным документом за два месяца до начала формальной избирательной кампании была статья в «Известиях» о Евразийском союзе, который фактически рисовался как желаемая Россией окружающая среда. Потом последовала серия предвыборных публикаций, в которых красной нитью проходили две идеи — о строительстве прочной и самобытной идентичности России и о об опасностях, которые несет непредсказуемый и неуправляемый мир, сооруженный победителями в холодной войне. 2012 и 2013 годы прошли под знаком все более активных концептуальных исканий, чтобы создать целостный и идейно непротиворечивый русский мир внутри российского общества. Устойчивый внутренний мир, способный защититься от разнузданного внешнего.

Многие тогда обращали внимание, что в выступлениях президента и официальной риторике заметны аллюзии, отсылающие к взглядам Александра Солженицына. Не только в том, что касалось консервативно-традиционалистского крена, но и с точки зрения культурно-политического ареала. Евразийский союз, состоящий из России, Белоруссии и Казахстана и нацеленный на членство Украины (остальные страны никогда не считались приоритетами), почти буквально воспроизводил тот «русский мир», который Солженицын описал в статье 1990 года «Как нам обустроить Россию».

Майдан взорвал выстроенную картину. Внешний агрессивный мир вторгся во внутренний, заставив в пожарном порядке латать прорехи и выстраивать новую линию обороны. Но он же дал жизнь другой версии «русского мира» — агрессивно-защитной, пытающейся скомпоновать свое новое пространство уже не из того, что кажется его естественными составляющими, а из осколков. И вместо стройной картины получилась кровопролитная междоусобная война и «Минский процесс» с непонятной конечной целью на фоне усугубляющейся внешней обстановки.

Главная задача — тем или иным способом обезопаситься от наступающего со всех сторон окружающего мира — осталась. Не только и не столько в конкретном украинском случае, но и в целом — в условиях глобальной экономики и тотальной коммуникационной среды. После почти четверти века перемен Россия зависла между двумя состояниями. Она так и не стала равноправной частью мировой экономики, которая извлекала бы полноценные дивиденды из глобализации, как, например, Китай. Но и интегрировалась в нее в достаточной степени, чтобы испытывать на себе все потрясения на мировых рынках и внешние воздействия. Промежуточная ситуация в итоге стала тяготить всех — и сторонников более глубокой интеграции, и приверженцев более изолированного развития. Рост политических рисков, связанный с объективным ухудшением международной обстановки во втором десятилетии XXI века, заставил сделать выбор в пользу второго варианта — «отсоединение» (насколько возможно) от глобальных процессов.

Новации 2012-2013 годов — от кампании по национализации элит и деофшоризации до противопоставления русского идейного набора западным ценностям — подготовили почву для разрыва, катализатором которого стала Украина. Санкции, а потом и валютный обвал цементировали результат. К концу года Россия отгородилась от Запада забором из политической неприязни, военной боеготовности, идеологического отторжения и курсового перепада, делающего экспорт из Европы крайне невыгодным.

Процесс сопровождался активизацией дипломатии и внешнеэкономической деятельности на незападном направлении, тем более что Азию президент России объявил приоритетом на весь XXI век еще до взрыва на Украине. Однако ментальной переориентации с Запада на Восток так и не случилось, тем более не произошло прорыва в сторону какого-то лидерства в незападном сообществе. В этом отношении показательна та самая валдайская речь, в которой мир за пределами Америки просто отсутствует, весь пафос обращен к ней. Примечателен и досрочный отъезд президента с саммита «двадцатки» в Австралии, где он встретил хамский прием организаторов и демарш западных лидеров. Покинув в ответ форум, не дожидаясь официального окончания, Владимир Путин, по сути, признал, что заводилой там является западная «семерка». Между тем «двадцатка» — собрание незападное, половина участников относятся к России иначе. И будь Москва ориентирована на поиск нового глобального равновесия, ей нужно было бы холить и лелеять G20, подчеркивать ее значимость и многообразие. Но России эта кропотливая работа не очень интересна.

Один из наиболее часто употребляемых афоризмов о российской внешней политике принадлежит канцлеру Российской империи Александру Горчакову и относится к периоду после Крымской войны: «Россия не сердится, Россия сосредотачивается». Первая часть сегодня не применима. Россия сердита на Запад. Его триумфализм после холодной войны завел в международный тупик не только его самого, но и весь мир, ситуация в разных его частях все чаще напоминает шахматный цугцванг. А вот со второй частью можно согласиться. Россия действительно пытается сосредоточиться, замкнувшись в себе, чтобы понять, какая она сейчас и, главное, какой хочет быть в будущем. Понимания пока нет, все силы фактически ушли на замыкание с параллельным ведением арьергардных боев.

Исходя из того, что Россия занималась не экспансией, а отгораживанием, результаты 2014-го отвечают ожиданиям. Запад помог. Россия дальше от западной системы, чем когда-либо минимум за 20 лет. Прежняя модель «стратегического партнерства», основанная на встроенном неравноправии (Россия — подмастерье) и взаимном лицемерии, не восстановима, как бы ни развивались события на Украине. Экономические возможности, с ней связанные, закончились, какие появились взамен — еще только предстоит понять. Начинать придется не с чистого листа, а с изрядно исписанного — в неблагоприятных условиях давления с Запада и выжидательного интереса с Востока: что, мол, русские предложат теперь, когда их припекло? В активе — население, мотивированное первым за многие годы приращением территории, а не ее потерей, и по-прежнему довольно невнятный и спотыкающийся по всему миру Запад.

Но ответа на вопрос, стоявший в начале этого бурного года, какой хочет быть Россия и какая модель развития приведет ее к успеху, по-прежнему нет. И ближе к нему мы, пожалуй, не стали. Сосредоточенная империя, повернутая прежде всего в себя,— это опять промежуточное состояние. Но невозможно предсказать, сколько продлится промежуток.