Федор Лукьянов: Кто что может
Федор Лукьянов о том, как Россия и Запад подбирают модель для противостояния
Год назад был перейден Рубикон – решение Кремля активно помочь жителям Крыма определить свою судьбу на референдуме превратило внутриукраинский кризис в событие мирового масштаба. Россия подвела черту под 25-летним антрактом – противостояние «холодной войны» вспыхнуло вновь, причем со страстью, которую трудно было предположить еще годом-двумя ранее. Конечно, в ретроспективе легко увидеть, что напряжение зрело давно, фатальное расхождение России и Запада началось задолго до «майдана» и его последствий, и тем не менее.
Еще в январе 2014-го, когда состоялся последний (по времени, но, возможно, и не только) саммит Россия – ЕС, прежняя форма сохранялась, хотя встречу редуцировали до минимума. Теперь же, даже если каким-то чудесным образом на Украине начнется умиротворение, возврат к модели «стратегического партнерства» невозможен.
Период, когда Россия и Европа/Запад исходили из того, что они строят какое-то совместное будущее, закончен. И снова начинается «мирное сосуществование».
Или нет?
Этот термин вспоминают как штамп ушедших времен. Между тем при Советской власти он представлял собой не просто лозунг, а целую концепцию, «одно из крупнейших достижений политической теории ленинизма», как сообщала Философская энциклопедия.
«Мирное сосуществование является формой классовой борьбы между социализмом и капитализмом на международной арене, но формой специфической… Во-первых, борьба ведется между правящими классами, каждый из которых располагает полнотой государственной власти, а во-вторых, – антагонистический в своей основе конфликт двух противоположных социально-экономических систем переводится из плоскости военных столкновений в русло экономического соревнования, сопоставления политических систем и образов жизни, противоборства идеологий.
Органическая взаимосвязь, единство борьбы и сотрудничества – характерная черта мирного сосуществования, источник его внутренней противоречивости, постоянный стимул для поисков взаимоприемлемых, исключающих военные столкновения решений». (Примечательно, что автором энциклопедической статьи был выдающийся международник Александр Бовин.)
Если убрать капитализм и социализм как основные противоборствующие силы, звучит современно.
Особенно в том, что касается перевода конфликтов из «плоскости военных столкновений в русло экономического соревнования, сопоставления политических систем и образов жизни, противоборства идеологий». Только сейчас об этом говорят на Западе, а Россию как раз обвиняют в том, что, не будучи в состоянии соперничать в экономической и «мягкой» сфере, предлагать привлекательный образ, она так и норовит внести в конкуренцию силовую составляющую.
Трудно спорить и с тем, что такая модель взаимодействия все равно есть «борьба». Сейчас, правда, не классовая, а какая-то другая, но суть не меняется. «Восточное партнерство», например, за которым, как уверяют его архитекторы, нет ничего, кроме желания укрепить стабильность и принести процветание переходным странам, инструмент противостояния не в меньшей степени, чем советские усилия по расширению «зоны мира и социализма».
30 лет назад тот самый антракт в конфронтации начинался с отхода от «мирного сосуществования». Сначала резкое обострение «холодной войны», когда сосуществование опасно приблизилось к тому, чтобы перестать быть мирным. Но вскоре советские реформисты во главе с Горбачевым пересмотрели всю концепцию. В 1987–1988 годах произошел отказ от классовых ценностей в пользу общечеловеческих, появилась задача конвергенции двух систем.
Так, правда, формулировало не руководство СССР, а Андрей Сахаров, развивая идею Питирима Сорокина, но, по существу, Горбачев к этому дело и вел. Или оно его вело – в случае с последним генсеком часто бывало непонятно, когда его решения определяли ход событий, а когда наоборот.
Если с общественно-политическими системами не все ясно, то мироустройство после «холодной войны» Михаил Горбачев точно представлял как конвергенцию. Окончание противостояния виделось ему как совместное предприятие двух сверхдержав – отсюда и мечты о всяких «общих домах», которые сначала все вместе строят, а потом в них и живут в духе модных тогда же МЖК (молодежный жилой комплекс). Когда же Советского Союза не стало, исчезла, как считалось, нужда и в мирном сосуществовании, и в конвергенции. Сама жизнь, мол, расставила все по местам – кто прав (Запад), кто неправ (его оппоненты).
Сейчас круг замкнулся. Конфронтация налицо. А прежний конфликт идеологий сменился куда менее четко структурированными, но от этого не менее острыми культурно-мировоззренческими различиями.
Насколько применимы принципы мирного сосуществования? В период его расцвета (1970-е годы) СССР представлял собой ярко выраженную державу статус-кво, то есть был заинтересован в фиксации и сохранении расстановки сил. Продуктом этого был и часто поминаемый ныне Хельсинкский Заключительный акт – весомое подтверждение наличия в Европе сфер влияния и их незыблемости (как и послевоенных границ).
Россию положение вещей, образовавшееся после окончания «холодной войны», не устраивает, отсюда и постоянные разговоры о необходимости новых правил игры.
Москва не одинока в неприятии западной гегемонии. Но практически никто другой из числа недовольных не настаивает на одномоментном пересмотре, ревизии существующей ситуации, их (например, остальные «буквы» БРИКС) удовлетворяет постепенная эрозия системы в пользу развивающегося мира.
Принимая решение о присоединении Крыма, а затем аргументируя его на глобальной арене, Россия изменила подход, которому следовала после «холодной войны». Из двух равноправных, но конфликтующих принципов Устава ООН – территориальная целостность стран и право наций на самоопределение – Москва официально выбрала второй. То есть не консервативный, которого придерживалась до этого, а трансформационный, приветствующий изменение границ.
Поддержка самоопределения как юридического принципа была подкреплена мощным национал-романтическим импульсом, которую дала речь Владимира Путина о Русском мире. В совокупности это создало впечатление державы, нацеленной на полноценный ревизионизм, что породило соответствующую испуганную реакцию не только на Западе, но и прежде всего на постсоветском пространстве.
Мирное сосуществование невозможно с ревизионистской страной, тем паче с государством, настроенным на революционную смену антуража.
С точки зрения Запада, Россия вступила на стезю крайне опасного ревизионизма, к тому же с неопределенными границами. С точки зрения России, Запад давно занимается экспортом революций, разрушая основы стабильности. И в том, и в другом случае под ударом суверенитет, базовая категория международных отношений.
Проекция силы – традиционной, в виде «вежливых людей» в Крыму, или «мягкой» в виде западных министров, парламентариев и дипломатов на «майдане» – остается проекцией силы. Кто что может. А это тоже противоречит идее мирного сосуществования. Так что возвращаемся мы не в семидесятые, а скорее в начало восьмидесятых.
