Федор Лукьянов: Без Запада
О том, как может выглядеть новая внешняя политика России
Подводить итоги года в международных делах вроде бы еще рано, хотя все уже случилось и главный результат понятен. Мировая система вступает в новый этап развития. Ни исход июньского референдума в Великобритании, ни победа Дональда Трампа на выборах в США в ноябре не являются причинами перемен, они их симптомы, впрочем, очень показательные.
Модель открытого и всеобъемлющего глобального устройства под предводительством Соединенных Штатов и их союзников остается в прошлом. Под давлением собственных граждан правящий класс ведущих стран вынужден смещаться в сторону «внутренних дел» (слишком много там всего накопилось), а во внешней экспансии, будь то политической, экономической или идеологической, наступает пауза. Едва ли она прекращается совсем, Запад никуда не девается, а тяга к распространению себя вовне испокон веку была одной из его основных характеристик. Но рывок к мировому доминированию, предпринятый после «холодной войны», был настолько мощным и быстрым по историческим меркам, что теперь пошла обратная волна.
Говоря рыночными терминами, требуется глубокая коррекция, инвентаризация и переваривание приобретенных активов. И следующие несколько лет, вероятнее всего, будут посвящены этому.
Для России это тоже означает начало новой стадии. Отечественную внешнюю политику после «холодной войны» в целом и ее отдельные фазы можно оценивать по-разному — это вопрос вкуса и идеологических предпочтений. Но один показатель оставался неизменным — с момента распада СССР точкой отсчета был Запад, необходимость тем или иным образом сформулировать отношение к западной модели мироустройства, найти свое место — в ней или вне ее. Приоритеты колебались. От непреодолимого желания встроиться почти любой ценой до претензий (никогда, правда, по-настоящему не сформулированных) составить альтернативу.
Однако через все этапы этих колебаний красной нитью проходило (когда-то откровенно, когда-то скрыто) желание «отбиться» от западного напора. Даже на самой ранней и наиболее искренней прозападной стадии Россия не была готова измениться в желательном для Запада направлении. Между тем внутренние изменения служили обязательным условием участия в том самом западном проекте.
Спор о том, что есть для России Европа (как наиболее близкое олицетворение Запада), ведутся у нас как минимум лет двести, и в этом смысле дискуссии конца ХХ – начала XXI века совершенно не уникальны. И всегда они носили смешанный (как сейчас модно говорить — гибридный) характер — «внутренне-внешний».
То есть Европа вне зависимости от текущих геополитических обстоятельств воспринималась в качестве важнейшего элемента внутреннего развития, точка притяжения (чаще) или отталкивания.
Время после «холодной войны» стало квинтэссенцией такого подхода. Речь зашла не просто о том, что России нужно ориентироваться на европейскую модель развития, но и о возможности/необходимости вхождения в западные политические институты. Ведь именно они стали на два с лишним десятилетия определяющими для всего международного устройства. Это и было главным стратегическим решением начала девяностых годов — «новый мировой порядок» будет строиться на основе существующих институтов Запада (то есть институтов «холодной войны»), а не путем создания новых структур, которые соответствовали бы эпохе после конфронтации.
Мучительная траектория России с 1991-го по середину 2010-х — отдельная тема. Спор о ней, скорее всего, как водится в нашей стране, будет бесконечным и бесплодным. Для кого-то это время — катастрофа бездарно утраченных возможностей стать «нормальной страной», для кого-то — фатальные иллюзии, едва не уничтожившие государство. Однако привела эта траектория ко вполне однозначному результату — со второй половины 2000-х годов усилия Москвы в нарастающей степени были направлены на то, чтобы дать отпор стремлению Запада продолжать распространение той модели, которую он считал правильной и необходимой.
К середине 2010-х это стало все больше напоминать полноценную «холодную войну», а к осени 2016-го она и вовсе приобрела мрачноватые черты возможного прямого столкновения. Тут на Западе и произошел поворот, описанный выше.
Складывается другая ситуация. Стремление «изменить» Россию или «исправить» какие-то другие страны остается уделом наиболее идеологизированной части американского и европейского истеблишмента, но приоритетом правительств или даже просто реальной задачей быть перестает.
В Вашингтоне, похоже, возвращается старая добрая логика сдерживания. Многие говорили о том, что идеал Дональда Трампа — то самое «величие, которое он хочет вернуть» Америке, — это 50-е годы, время экономического подъема, уверенности в себе после победоносной войны и отсутствия политкорректности как явления. Не стоит забывать, что это период очень нервного становления того самого сдерживания и принципов стратегической стабильности (правил ядерного противостояния), а заодно и эпоха маккартизма (свежая новость о создании в палате представителей комиссии по противодействию скрытому влиянию Москвы — хорошая иллюстрация того, что времена иногда возвращаются).
Европа в тяжелых раздумьях, вопрос об отношении к России способен стать в предстоящие месяцы серьезным фактором внутренней эволюции Старого Света.
Германия (как полушутя-полусерьезно заметил недавно один европейский дипломат — новый лидер «свободного мира») имеет шанс превратиться в главного апологета давления на Россию. Франция при любом исходе президентских выборов скорее двинется к собственной версии «восточной политики». Как бы то ни было, лейтмотив 1990-х и 2000-х о том, что Россия так или иначе должна стать интегральной частью «Большой Европы», более не продолжается.
Для российской внешней политики возникают новые условия. В минувшие годы она носила преимущественно реактивный характер — по понятным причинам. Западный активизм заставлял постоянно отвечать, и, надо отдать должное Кремлю и Смоленской площади, быстроту и точность реакции натренировали изрядно (реагирование могло быть превентивным, но сути это не меняет — ход игры диктовал Запад). Два обстоятельства придавали действиям Москвы стройность и служили источником успехов. Во-первых, настороженность, а то и страх многих незападных держав, что разудалая политика Соединенных Штатов докатится и до них, стимулировала консолидацию на антизападной основе. Во-вторых, Америка и Европа совершали слишком много глупостей и ошибок, в первую очередь по причинам идеологического характера, и Россия умело ими пользовалась.
Снижение активности Америки и внутренний кризис Европы открывают пространство для самостоятельных шагов, которые не были бы реакцией на поступающие с Запада импульсы.
Тот самый многополярный мир, о котором так мечтали, наступил, и теперь возникает вопрос, как он будет устроен. Можно, конечно, продолжать бороться с американской гегемонией и западным влиянием, полностью ни то, ни другое не исчезнет. Но содержание внешней политики должно стать другим.
Повсеместно будет расти спрос на идеи — как, собственно, может функционировать новый мир, в котором качественно меняются все параметры — социальные, технологические, геополитические. Со времени позднего СССР в Москве об этом почти не думали — не до того было, да и внешней потребности не было.
Теперь пора предлагать что-то свое, не просто нацеленное на то, чтобы отбиться от внешнего давления или отстоять свои интересы, а включающее в себя понимание «общего блага».
В пылу реалполитик мы (тут речь отнюдь не только о правящем классе, но и о российском обществе) давно забыли, что историю движут в конечном итоге те, кто оперирует такими понятиями. Они, кстати, обычно больше преуспевают и в защите собственных интересов.
