Виктор Лошак: Любимец цензуры
О журналистике времен перестройки, о газете «Московские новости» и ее редакторе Егоре Яковлеве готовит книгу один из главных редакторов этой газеты, а позже и «Огонька» Виктор Лошак. Этот отрывок о Лене Карпинском — философе, публицисте, редакторе, которому 26 ноября исполнилось бы 90.
С приходом Яковлева кровь «Московских новостей» активно менялась. Пропали бывшие шпионы. В АПН отозвали матерых контрпропагандистов. Из целой стайки веселых девушек остались только самые способные. Пришли люди, которых Егор знал много лет: с Володей Шевелевым он работал в журналах «Журналист» и «Проблемы мира и социализма» в свой пражский период, Алексея Флеровского знал как в прошлом главного редактора «Московского комсомольца». В газету с небольшим разрывом пришли одни из лучших экономических журналистов страны Саша Беккер, открывший всем «архангельского мужика», и Володя Гуревич. Женю Альбац Егор перехватил в «Неделе», Олю Бычкову в «МК», Володю Волина — в «Труде», в «Гудке» — Сашу Кабакова. Но ближе и понятней всех ему был старый друг и ровесник, философ Лен Карпинский. Сын близкого соратника Ленина Вячеслава Карпинского, ребенком сидевший на коленях у Сталина, что запечатлели фотографии, он делал блестящую карьеру: от секретаря комсомольского ЦК до члена редколлегии «Правды». Однако лет с 35 стал с линией партии не совпадать. А совпадал ли когда-то? Писатель Василий Аксенов рассказал в «Лекциях по русской литературе», как секретарь ЦК ВЛКСМ Карпинский вызвал его для проработки. Говорил что-то вроде «комсомол не допустит», «роман неправильный — молодежь у нас не такая»… Но, когда они пересеклись взглядами, Аксенов увидел в его глазах что-то совсем другое, прочел усмешку. Позже встретились в компании, разговорились, и писатель понял, что мыслит Карпинский так же, как и он сам, а к тому, что ему говорил в кабинете ЦК, относится несерьезно.
В 1967-м Лен Вячеславович написал статью вроде о состоянии театра, а на самом деле против партийной цензуры в нем. Отпустить театр, ставший, может быть, главной общественной трибуной того времени, на волю — об этом даже нельзя было подумать. Из «Правды» Карпинского опустили на ступеньку вниз — в «Известия». Позже Лен Вячеславович выступил с критикой того, как живуч сталинизм, и оказался в книжном издательстве «Прогресс». В 1969 году КГБ при обыске обнаруживает его неопубликованную статью против сталинизма «Слово — тоже дело». Через несколько лет Карпинского исключают из партии. На заседание Комиссии партийного контроля, по совету жены Люси, он пришел во всем белом, чем сразу настроил против себя заседавших в КПК старых большевиков.
Вот как описал эту эпопею в своих воспоминаниях известный ученый и диссидент Жорес Медведев:
«В самом начале 1970-го он дал мне не только для чтения, но и для распространения среди друзей большой очерк или эссе «Слово — тоже дело». Все же Лен не хотел слишком рисковать и взял для себя псевдоним Окунев — другую «рыбную» фамилию. Это был блестящий и по изложению, и по содержанию текст, написанный с позиций «социализма с человеческим лицом»». Получив распространение в самиздате, очерк конечно же попал в поле зрения КГБ…
Пятому управлению стало очевидно, что в ряды критиков сталинизма и текущей партийной политики вступил новый, осведомленный и талантливый человек.
Его аргументы звучали очень и очень убедительно. «В новое время,— убеждал он,— когда не все потоки информации можно держать под контролем, именно слово может изменить обстановку в стране. Верное и яркое слово, запущенное в каналы информации,— это уже дело, способное повлиять на поведение людей».
Говорят, что обнаружить автора очерка долго не удавалось. Поразительно, что проведенный в КГБ анализ показывал кроме талантов автора его безусловную приверженность марксизму-ленинизму. На поиски автора закинули самые широкие сети. Из текста была сделана подборка из наиболее запоминающихся выражений и разослана по всей системе советской цензуры — Главлиту. В КГБ были уверены, что рано или поздно автор проявится, и не ошиблись. Лен попал в сети, когда одно из издательств предложило ему составить сборник своих эссе, напечатанных в разные годы. Карпинский не удержался от того, чтобы вставить пару страниц из «Слово — тоже дело» в один из прежних очерков. Так он был обнаружен безымянным цензором, который тут же доложил по начальству.
Рядовому следователю КГБ было сложно разговаривать с человеком масштаба Карпинского, а кроме того, у Лена здесь имелась масса знакомых еще по комсомолу, перешедших в комитет по партийной разнарядке. Вот почему беседовал Лен Вячеславович сразу с замом Андропова генералом Филиппом Бобковым. Сам Бобков и описал эту встречу в книге «КГБ и власть»:
«Я был хорошо знаком с Карпинским, ценил его высокую эрудицию и рассудительность… Наши встречи еще в ЦК ВЛКСМ всегда давали почву для размышлений. Политические взгляды Карпинского никакого беспокойства у органов госбезопасности не вызывали. Когда же речь зашла о создании некой нелегальной структуры, это насторожило (на самом деле Карпинский создание какой-то нелегальной структуры не предлагал, он обращался к коллегам с предложением о создании «современной марксистской библиотеки из 10–15 новых исследовательских работ».— В.Л.). Не хотелось видеть Лена Карпинского… среди так называемых диссидентов. Мы обстоятельно поговорили. Я преследовал лишь цель уберечь его от нелегальщины… Об этой встрече я доложил Андропову. Помню, Юрий Владимирович долго ходил взад-вперед по кабинету: «Плохо, что такие люди, как Карпинский, уходят от нас. Это свидетельствует, что в нашем доме не все ладно. Не знаю, поймут ли его в ЦК…»».
Бобков не осознал лишь того, что для Карпинского в тот момент бросить работу на середине значило не уважать себя. Он начал готовить к изданию независимый, заметьте, марксистский альманах. Не учел, конечно, что после беседы с Бобковым прослушивались и его личный, и служебный телефоны. Когда рукопись альманаха попала к машинистке, ее, проведя обыск, арестовали. Сам же Карпинский и доложил обо всем произошедшем в ЦК КПСС. Результатом всего этого была потеря и работы, и партийного билета. Можно сказать, что вместо него он получил «волчий» и был опущен на самое идеологическое дно: ездил по стране с лекциями от какого-то бюро по архитектурной пропаганде, платили гроши.
Во время поездок подрабатывал продажей бюстов, в том числе ленинских. Томился, записывал размышления в бесчисленных блокнотах. Позже, разбирая этот большой архив, он и жена Люся будут называть его «наша Нобелевка».
В кабинете у Егора я застал Карпинского, видимо, в тот момент его жизни, когда из всех жанров он предпочитал беседу. И это было понятно и для битого поколения оттепели, и для стиля жизни советской интеллигенции. Лену Вячеславовичу очень повезло, что рядом с ним оказался Егор Владимирович. Конечно, Карпинский с его умом, углом зрения, публицистической страстью был очень нужен «Московским новостям». Но и Карпинский без Егора, боюсь, лишь продолжал бы кухонные беседы. Яковлев буквально взял его за руку и вернул в журналистику — в жизнь, где он был востребован. И все годы его работы в «МН» Карпинский был любимцем «новостей». За всю свою жизнь газетчика я не встречал ситуации, когда все — от репортера — до заместителей — так любили бы своего главного редактора, как Карпинского, на два года сменившего Егора Яковлева на посту руководителя «МН».
Вся редакция называла его Лен, Ленчик… Это был прекрасный, мягкий человек («Что-то оленье было в Лене Карпинском, он и нес себя, как благородный олень»,— написала хорошо знавшая его журналистка), но при этом Карпинский был жестким публицистом и философом. Многое чувствовал наперед, в момент разгула демократии предупреждал о государственничестве: «В идее «государственности» любая мразь получает возможность «охоты на ведьм», идеологического терроризма, типа большевистского уничтожения «врагов народа»».
И еще несколько цитат из Карпинского. Мы приводили эти его мысли в книге «Рубеж веков», которую «Московские новости» выпустили в канун миллениума. Лена Вячеславовича уже несколько лет не было с нами, но многое из того, что он писал, оказалось удивительно современным, да и сейчас не потеряло смысла. Писал Карпинский на листочках, в блокнотах, порой записывал что-то на полях вышедшего номера газеты…
«Жестокость рождает и «силовое присутствие» России на своей территории. Народ не свой, а территория своя! Военные говорят о «своей территории», как имперцы… День Победы сделали торжеством оружия, милитаристским днем».
***
«Нынешний сталинизм — по-прежнему дело мерзавцев на фоне народного равнодушия. Это, конечно, не означает, что сталинизм чужд народному сознанию. Кто-то еще «мыслит вспять» об абсолютном обоготворенном хозяине как о всесильном защитнике от низовых притеснителей. Это в известной мере мечта работника нехозяина свести счеты со своим повседневным унижением при помощи некой высшей и жестокой справедливости. Бессилие ищет верховную силу отмщения. Такой сталинизм — форма ненависти к бюрократии. В истории нередки случаи, когда прогрессивное общественное настроение зарождается в одежде реакционных утопий…»
***
«Широкая дискуссия в обществе — незаменимый путь перемен. Дискуссия способна парализовать бюрократический абсолютизм, она дает преимущество идейным элементам, которым есть что сказать. Именно дискуссия служит прообразом того общественного состояния, которое впоследствии составит в стране демократическую норму… Она в себе самой несет строительный материал новой системы».
***
«Даже Сталин также стал жертвой сталинизма. Он подвергся расчленению на частичные показатели: «плохой характер», но «великий кормчий», «слабый теоретик», но «твердый ленинец», «кровавый диктатор», но «великий полководец»».
Для объективности нужно сказать, что иногда Карпинского заносило. Он, например, не в шутку страстно защищал МММ, считая эту финансовую пирамиду такой необходимой населению массовой школой рынка.
Два года потребовались Яковлеву для того, чтобы писать письма, встречаться со своим однофамильцем в Политбюро и даже обращаться к Горбачеву с просьбой о возвращении Карпинскому партбилета. Пожалуй, решающим стало авторство Карпинского, написавшего настоящий манифест об отношениях своего поколения — поколения оттепели с перестройкой. Он назывался «Нелепо мяться перед открытой дверью», и в общем-то в заголовке и была вся суть написанного. Работали над этой небольшой статьей долго, несколько раз показывали ее перед публикацией Александру Николаевичу Яковлеву и даже самому Горбачеву.
Для Лена возвращение в партию было бесконечно важным. Мы радовались вместе с ним.
Оглядываясь на этих двух героев времени из сегодняшнего дня, я ясно понимаю, что Егору Карпинский нужен был не только как автор и собеседник, но и как безусловный для своего круга моральный авторитет. Вообще, главный редактор — это профессия для одиночек. Ты должен быть выше и чуть в стороне от редакционной тусовки. Тем важнее иметь рядом хотя бы одного человека, с которым можно посоветоваться, поговорить по душам, да просто потрепаться. Для Егора таким был Лен. Когда Карпинский к нему заходил, Егор часто бросал секретарю Лене: «Налей нам коньячку».— «Вам же нельзя…» — «Не умничай!»
Даже в последние годы жизни Яковлева — годы очевидных разочарований, когда Карпинского не было в живых уже несколько лет, Егор привлекал его в компанию к своим невеселым размышлениям: «Незадолго до смерти Лена Карпинского мы говорили с ним о нашей ответственности. О том, что мы всячески агитировали людей за перестройку, убеждали, что это хорошо, а все оказалось не так, как представлялось поначалу. И что за это нужно нести личную ответственность».
Когда Карпинского восстановили в КПСС, до выхода из партии коммунистов «Московских новостей» во главе с теми же Яковлевым и Карпинским оставалось всего два с половиной года.
