ПОЧЕМУ ПЕТР I НЕ ХОТЕЛ ДЕЛИТЬ ПОЛЬШУ?
Российский Совет по международным делам
Три раздела Польши надо рассматривать не как очередное проявление безудержного российского экспансионизма, но как как крупную победу прусской дипломатии в русле традиционной политики Фридриха II и как вынужденный отказ Екатерины II от исторического наследия Петра I
Приближается очередная юбилейная дата, связанная с Петром I — 28 января (8 февраля) 2025 г. исполняется триста лет со дня его смерти. Предстоящий юбилей неизбежно вновь подогревает интерес к фигуре первого российского императора, в очередной раз оживляя никогда не прекращавшуюся дискуссию о неоднозначном историческом наследии Петра Великого. Среди многочисленных критических выпадов в адрес петровской внешней политики присутствует и упрек в том, что он не воспользовался сложившимися в начале XVIII в. благоприятными возможностями для раздела Речи Посполитой. А потому стратегическая задача воссоединения белорусских и большей части украинских территорий с Россией оказалась отложенной почти на столетие и была окончательно решена лишь к концу царствования Екатерины II. Насколько справедливо такое обвинение? Мог ли Петр осуществить раздел Речи Посполитой в ходе Северной войны, и если да, то почему не пошел на этот шаг? И вообще, отвечал ли такой раздел долгосрочным российским интересам?
Упадок Речь Посполитой в XVII столетии
Начнем с небольшого исторического отступления. К моменту восшествия на московский престол Петра I (1689 г.) Речь Посполитая, некогда сильнейшая держава на востоке Европы, уже явно клонилась к закату. Давно прошли те времена, когда блистательный Стефан Баторий в ходе нескольких стремительных военных кампаний мог лишить Ивана Грозного всех многочисленных завоеваний, сделанных царем за два десятилетия Ливонской войны, а экспедиционный корпус Сигизмунда III был в состоянии два года держать под своей оккупацией столицу Русского царства.
Упадок польско-литовского государства, растянувшийся на целое столетие, перемежался с периодами подъемов, когда казалось, что шляхетская республика вновь обретает свое былое величие. У сменяющих друг друга на варшавском троне монархов хватило здравого смысла не ввязываться в европейскую Тридцатилетнюю войну (1618–1648 гг.), полностью разорившую соседние германские земли, а в 1683 г. последний по-настоящему великий польский король Ян Собеский еще успел внести решающий вклад в победу христианской Европы над османской армией Кара Мустафы под стенами Вены.
Однако во второй половине XVII столетия позиции Варшавы в европейской политике начинают все больше слабеть. Если король Владислав IV (1633–1648 гг.), в годы своей юности чуть было не ставший по совместительству московским царем, еще удерживал под своей властью русский Смоленск, а также Киев с Черниговом, то уже по Андрусовскому перемирию (1667 г.) Варшава была вынуждена уступить эти города Москве, хотя борьба за Киев продолжалась еще два десятилетия, вплоть до подписания договора о «вечном мире» (1686 г.). Многочисленные войны с Русским царством шли с переменным успехом, и к началу петровского правления почти половину населения польско-литовского государства по-прежнему составляла православная «русь». Но в XVII столетии был окончательно закрыт вопрос о том, кто — Москва или Варшава — будет объединять вокруг себя восточных славян.
Внутренние распри, интриги соседей и другие факторы вели к быстрому ослаблению польско-литовского государства на фоне укрепления окружающего его европейского абсолютизма. Последняя четверть XVII столетия была тем переломным моментом, когда стало рушиться хрупкое равновесие сил между Речью Посполитой и ее усиливающимися соседями. Угроза со стороны новой московской династии была далеко не единственной и, возможно, даже не самой опасной. Герцогство Пруссия, долгое время находившееся в вассальных отношениях с Речью Посполитой, в 1657 г. добилось независимости, а в 1701 г., при Фридрихе III, объединилось с Бранденбургом, и бывший герцог приобрел полноценный королевский титул. Очень скоро новое государственное образование начало настойчиво претендовать на польское балтийское побережье, разделяющее западную и восточную части объединенного королевства.
Шведское королевство, стремительно ворвавшееся в высшую лигу европейских держав во время Тридцатилетней войны, стремилось закрепить свою вновь обретенную гегемонию на севере Европы, наряду с Пруссией строило захватнические планы в отношении польского Поморья, намереваясь окончательно превратить Балтийское море в «шведское озеро». Наверное, самым драматическим эпизодом причудливой польской истории XVII века стал знаменитый «Потоп» — нашествие шведов на Польшу и ее последующее почти полное разорение (1655–1660 гг.). А с юга над польско-литовским государством постоянно нависала угроза со стороны пока еще очень мощной Оттоманской империи, не отказавшейся от своих притязаний на Подолье и южную Киевщину.
Неблагоприятная для Варшавы геополитическая обстановка на востоке Европы дополнялась постепенным отставанием Речи Посполитой от ее энергичных соседей в военном деле. Знаменитая польская тяжелая кавалерия («крылатые гусары»), одержавшая столько славных побед в конце XVI — начале XVII столетий, с течением времени стала уступать оснащенной огнестрельным оружием линейной пехоте, к тому же усиленной все более совершенной полевой артиллерией. Начались поражения не только от могущественных соседних государств, но даже от иррегулярных частей украинских казаков, которых ранее в Варшаве и в Кракове вообще не рассматривали в качестве серьезных противников.
Был ли процесс упадка Речи Посполитой в конце XVII в. неизбежным и необратимым? На этот счет у историков до сих пор нет единого мнения. Не исключено, что несколько следующих друг за другом сильных и стратегически мыслящих государей могли бы обуздать своенравную шляхту, подчинить себе непокорных магнатов и выстроить централизованную абсолютистскую монархию. В конце концов, многие европейские страны прошли через периоды раздробленности, не исчезнув с политической карты континента. Попытки преобразовать двуединое децентрализованное польско-литовское государство в триединую аристократическую республику Польша-Литва-Гетманщина с сильной королевской властью предпринимались многократно, но все они терпели неудачу из-за упорного сопротивления польской шляхты и католического духовенства, требовавшего все более значительных ограничений прав православных и протестантов.
В результате православное население все более активно тянулось к Москве, а протестантское — к Берлину и Кенигсбергу. Государственное устройство Речи Посполитой с его уникальным liberum veto настолько выбивалось из общего Zeitgeist эпохи, что упадок, по всей видимости, был все-таки предопределен. Огромная империя, отсчитывавшая свою историю от Кревской унии 1395 г., через три века оказалась в положении «больного человека» Европы.
Возможности в ходе Северной войны
Из всех западных соседей петровской России в конце XVII — начале XVIII вв. Речь Посполитая была самым слабым. В силу своей слабости во время Северной войны (1700–1721 гг.) польско-литовское государство оказалась не слишком надежным союзником для своих партнеров по антишведской коалиции. К тому же стоявший во главе страны Август II (Сильный) в первую очередь воспринимал себя все-таки саксонским курфюрстом, а уже во вторую — польско-литовским королем. Когда летом 1698 г. Петр и Август только договаривались о совместной борьбе со Швецией, предполагалось, что в этом альянсе Август Сильный станет старшим партнером Петра, на деле же все вышло ровно наоборот.
Август многие годы отчаянно метался между Петром I и Карлом XII, опасаясь как сокрушительного поражения от шведов, так и значительного усиления русских на востоке Европы и пытаясь выторговать себе лучшие условия завершения конфликта при заведомо проигрышных объективных обстоятельствах. После того, как в 1706 г. в результате нескольких сокрушительных поражений, нанесенных шведами польско-саксонским войскам, Карл XII вынудил Августа II заключить унизительный для последнего Альтранштедтский мирный договор, выйти из войны и отказаться от польской короны, о самостоятельной роли Августа в европейской политике можно было говорить лишь условно.
В этой ситуации у Петра действительно могли быть моральные и политические оправдания для того, чтобы вознаградить себя за тяжелые испытания Северной войны, ухватив крупный кусок земли на востоке слабеющего польско-литовского государства. Тем более, ничего принципиально нового в самой идее раздела Речи Посполитой не было; первые планы такого раздела строились, как минимум, за полвека до Петра: уже в 1656 г. дед Карла XII, шведский король Карл X Густав договаривался о будущем разделе этого государства между Швецией, Бранденбургом, Трансильванией и казаками Богдана Хмельницкого. Представителей Русского царства, однако, на эти переговоры не приглашали, а сам царь Алексей Михайлович тогда выступил решительно против раздела, что, возможно, внесло свой вклад в провал всей геополитической комбинации.
Через пятьдесят лет поделить Речь Посполитую за спиной России было уже нереально, а подходящие предлоги для раздела у Петра I имелись. Задолго до Полтавы, после принятия в 1699 г. Варшавой поспешного решения о фактической ликвидации казачьей автономии на востоке, началось очередное восстание казачества на Правобережье под руководством Семена Палия и Самойло Самуся. Поскольку восставшие по традиции апеллировали к московскому царю, у Петра уже в начале века было вполне реальное основание и даже возможность захвата правобережной Украины — если не всей, то значительной ее части. Но Петр на такой захват не пошел, а в 1704 г. даже оказал посильное содействие Августу II в подавлении восстания. Не пошел он на раздел Речи Посполитой и через двадцать лет, когда Северная война была победоносно завершена. Почему?
Некоторые историки полагают, что Петр вообще не видел особой ценности в Правобережной Украине и Белоруссии для своей растущей империи. Большого интереса как торговый партнер или как источник передовых европейских технологий Речь Посполитая для России не представляла — две страны, скорее, выступали как конкуренты на европейских рынках зерна и леса. Но как тогда объяснить тот факт, что Петр не только всю жизнь активно занимался запутанными польскими делами, но и, будучи монархом довольно-таки прижимистым, никогда не жалел денег на подкуп влиятельных польских магнатов и польско-литовской шляхты? Как объяснить его готовность ежегодно выделять сотни тысяч рублей на финансирование уже устаревшей и не слишком эффективной польской армии? В годы правления Петра прямые и косвенные расходы на Речь Посполитую всегда составляли значительную часть российского бюджета. Высокий уровень этих субсидий сохранялся и при преемниках Петра на протяжении нескольких десятилетий.
Есть мнение, что, полагая себя «просвещенным европейским монархом», Петр заботился о возможных репутационных издержках раздела. Он не хотел нарушать взятые на себя обязательства перед союзниками России, включая и упоминавшегося выше Августа II, несмотря на то, что последний много раз сам обманывал Петра. Но и в такое объяснение верится с трудом. Петр действительно поначалу симпатизировал обаятельному Августу, но в то же время был достаточно проницателен, чтобы раскусить ненадежность и легковесность своего польско-саксонского партнера.
Уже на завершающей стадии Северной войны Август начал тайные переговоры с Австрией и Великобританией, имевшие явно антироссийскую направленность, итогом которых стал подписанный в 1719 г. в Вене трехсторонний договор, направленный на сдерживание России. Целью договора было создание широкой европейской антироссийской коалиции и минимизация российских приобретений на Балтике. Только благодаря настойчивым усилиям российской дипломатии эта коалиция так и не стала реальностью. На фоне явного двурушничества Августа решения Петра по польскому вопросу едва ли могли определяться какими-то личными привязанностями или моральными соображениями.
Другое объяснение сдержанности и «стратегического терпения» Петра сводится к тому, что от решительного шага Петра отговаривал гетман Иван Мазепа, который давно строил планы создания самостоятельного малороссийского государства по обоим берегам Днепра под своей личной властью. Но влияние гетмана на российского царя, если оно и присутствовало в первые годы петровского царствования, после Полтавской битвы по понятным причинам перестало существовать. Напротив, после измены гетмана, которую Петр лично воспринял весьма болезненно, у царя неизбежно должен был возникнуть соблазн поставить окончательную точку в «украинском вопросе» и гарантировать себя от вероятных последователей Мазепы и сторонников украинской самостийности скорейшим присоединением Правобережья к России.
По всей видимости, в своей польской стратегии Петр сходил из того, что раздел Речи Посполитой имел бы очень существенные негативные геополитические последствия для России, перевешивающие любые возможные дивиденды от этого раздела. Действительно, раздел в том или ином его варианте резко усилил бы соседние германские государства — Пруссию и Австрию, что было чревато многочисленными долгосрочными неприятностями для России. Пруссия присоединилась к антишведской коалиции только в 1715 г., когда исход Северной войны был уже более или менее предрешен, и намеревалась воспользоваться любой благоприятной возможностью расширить собственную территорию на Балтике. Чрезмерное усиление Австрии тоже не могло входить в планы Петра — особенно на фоне явного нежелания Вены выступать в едином строю с Петербургом в борьбе против Османской империи.
Польша и большая европейская политика
Раздел польско-литовского государства и соответствующее усиление России, несомненно, вызвали бы негативную реакцию не только в соседних государствах, но и в Западной Европе. У Петра были все основания опасаться гнева французского Людовика XIV, традиционно покровительствовавшего польским королям. С другой стороны, Людовик XIV не хотел выступать и против Карла XII, поскольку надеялся использовать последнего в своих интересах в Войне за испанское наследство (1701–1714 гг.) — подобно тому, как кардинал Ришелье использовал шведского короля Густава II Адольфа в ходе Тридцатилетней войны. Наследовавший «королю-солнце» Людовик XV также позиционировал себя в традиционной для французских монархов роли защитника Речи Посполитой. К тому же он был женат на дочери Станислава Лещинского, который дважды становился польским королем и каждый раз упорно противостоял российскому влиянию в Польше. В любом случае, раздел Речи Посполитой сулил Петру крупные неприятности с Францией, к противостоянию с которой Россия была явно не готова.
За ситуацией на востоке Европы внимательно наблюдали и из Лондона. Если когда-то находившийся на английском троне представитель Оранской династии Вильгельм III относился к Петру I по-дружески и даже в какой-то мере покровительственно, то основатель новой Ганноверской династии Георг I этих позитивных эмоций в отношении Петра совсем не разделял. На завершающем этапе Северной войны Англия, успевшая к этому времени превратиться в Великобританию в результате унии с Шотландией 1707 г., все более склонялась к поддержке Швеции против России — как минимум, в виде совместных операций в балтийской акватории.
Возможно, Петру просто повезло: в 1720 г. в Лондоне разразился небывалый по своим масштабам и остроте финансовый кризис, вызванный крахом финансовой пирамиды Компании Южных морей, и Георгу I стало уже не до далекой Балтики. Если бы Петр пошел дальше Ништадтского мира с Швецией и попытался еще и начать делить Польшу, то первые антироссийские всплески в британской внешней политике могли бы оформиться в виде долгосрочной стратегии уже в первой четверти XVIII в. Допустимо даже представить возможность — пусть и не очень вероятную — формирования тактической французско-британской коалиции с целю сдержать дальнейшее продвижение Российской империи на западном направлении.
Еще более очевидной была бы негативная реакция со стороны Османской империи, которая наверняка захотела бы свою, причем немалую долю польско-литовской территории на юге. А с Блистательной Портой после завоевания Азова (1696 г.) новая война все равно так или иначе назревала и в итоге вылилась в неудачный для Петра Прутский поход 1711 г. Вполне возможно, что раздел Польши спровоцировал бы гораздо более масштабный и продолжительный конфликт с неясными для Санкт-Петербурга результатами. С другой стороны, независимая Польша могла пригодиться России в последующих столкновениях с Османской империей, которые были практически неизбежны.
Кроме того, любой раздел Польши с неизбежностью вел бы к подъему антироссийских настроений среди поляков, что тоже совсем не входило в планы Петра. Конечно, можно утверждать, что и при Петре антироссийские настроения в Польше уже были сильными — неслучайно, что Петру в 1721 г. пришлось даже отозвать из Варшавы посла князя Григория Долгорукова, который своими неуступчивыми подходами к польским делам спровоцировал всеобщее недовольство в польско-литовской элите.
Но и преувеличивать антироссийские настроения в Польше начала XVIII в. тоже не стоит. Исторически Российское государство и Речь Посполитая далеко не всегда выступали как непримиримые противники, но нередко оказывались союзниками в борьбе против общих врагов — как на севере (Шведское королевство), так и на юге (Крымское ханство и Оттоманская империя). В 1587 г. царь Федор Иоанович даже претендовал на польско-литовский трон и пользовался значительной поддержкой как в Литве, так и в коронных польских землях. При Борисе Годунове в конце XVI — начале XVII вв. рассматривались различные варианты русско-польской унии (миссия Яна Замойского и Льва Сапеги) по модели состоявшегося несколько ранее польско-литовского объединения. И хотя миссия Замойского-Сапеги в конечном итоге окончилась неудачей, в самой идее польско-русского объединения на принципах конфедерации ни на одной из сторон не видели ничего принципиально невозможного.
Уже наличие в Речи Посполитой значительного православного населения, культурно и религиозно тяготеющего к Москве, позволяло российской дипломатии иметь действенные рычаги влияния на ситуацию в стране. Поэтому Петр хотел быть условным «мажоритарным акционером» в польских делах, но не единоличным владельцем пусть даже и большей части Польши. Понятно, что игра в сложной многосторонней конструкции, складывавшейся вокруг Польши в начале XVIII в., требовала исключительного дипломатического искусства. Русское царство и раньше пыталось влиять на польские дела и даже продвинуть своих царей на польский престол, но традиционной дипломатии Москвы не хватало ресурсов и понимания запутанной политической игры в Кракове и в Варшаве.
В начале XVIII в. у России появилось как первое, так и второе. Российский посол в Варшаве князь Григорий Долгоруков при всей несомненной жесткости его переговорного стиля был, безусловно, выдающимся представителем отечественной дипломатический школы. Щедрые субсидии магнатам и шляхте тоже играли свою роль. Но, в конечном счете, самым главным гарантом российского влияния в Польше на протяжении всего XVIII столетия оставалась вновь созданная Петром современная российская армия, заведомо превосходящая все то, что могли собрать любые противники российского влияния. В результате уже в 1717 г. Польша фактически становится российским протекторатом, а к концу правления Петра в Польше сложилось практически идеальное для Санкт-Петербурга, пусть и не вполне устойчивое соотношение политических сил, которое удавалось поддерживать еще полвека после смерти первого российского императора.
Естественно, Петра ни в коей мере нельзя считать законченным полонофилом. Он, наряду с прусским и австрийским монархами, сделал немало для того, чтобы не допустить превращения Польши в сильное централизованное государство, способное создать реальную угрозу Российской империи. Робкие попытки Августа II и более настойчивые стремления Станислава Лещинского направить страну по этому пути тут же пресекались под флагом защиты «древних прав и вольностей» польско-литовской шляхты совместными усилиями Санкт-Петербурга, Берлина и Вены. Справедливо будет уподобить Речь Посполитую первой половины XVIII в. многочисленным германским княжествам столетие спустя, которые великие европейские державы не хотели видеть объединенными в мощную империю. Но в Германии середины XIX в. появился прусский канцлер Отто фон Бисмарк, сумевший практически в одиночку переиграть все великие европейские державы и создать единое централизованное германское государство. Аналогов Бисмарку столетием раньше в Польше не нашлось.
Все эти соображения в какой-то мере объясняют исключительную осторожность и стратегическую сдержанность Петра I в его политике на польском направлении. Однако, как представляется, подходы Петра к Речи Посполитой отражают некоторые более общие приоритеты и принципы петровской внешней политики, которые нередко ускользают от внимания исследователей. Обратимся к этим более общим приоритетам и принципам.
Был ли Петр экспансионистом?
Существует распространенное мнение о том, что Петр I, подобно многим московским самодержцам до него и петербургским императорам после, был убежденным сторонником максимально возможного территориального расширения русского государства. Если отталкиваться от пресловутого «Завещания Петра Великого», то можно прийти к заключению, что в свои разнообразные экспансионистские проекты Петр включал в том числе и раздел Речи Посполитой. Не успев довести до конца это запланированное начинание самолично, он поручил решение данной стратегической задачи своим потомкам.
Но «Завещание Петра Великого», как было давно вполне убедительно доказано, является всего лишь тенденциозной фальшивкой, изготовленным во Франции в конце XVIII столетия и пущенной в оборот в политических целях накануне вторжения Наполеона в Россию в 1812 г. Между тем, даже самый поверхностный обзор основных направлений внешней и военной политики Петра убедительно показывает, что он не только не строил планов достижения Россией глобальной гегемонии, но и никогда не выступал тем классическим «собирателем земель», какими были многочисленные его предшественники и преемники. Петр, скорее, был «собирателем морей» — в том смысле, что беспрепятственный доступ к морским коммуникациям был для него намного важнее любых, самых заманчивых территориальных приобретений.
Будучи действительно великим государственным деятелем, Петр хорошо понимал, что в перспективе сила государства будет зависеть не столько от его способности контролировать ту или иную территорию, сколько от доступности для этого государства главных мировых транспортных коммуникаций. Хорошо известно его высказывание о том, что «одна сажень морского побережья стоит квадратной мили земли вдали от моря». Нет оснований полагать, что это была лишь пустая претенциозная риторика. Приведем лишь несколько конкретных иллюстраций петровского подхода к территориальным вопросам.
В самом начале царствования Петра (1689 г.) был подписан Нерчинский договор с Цинским Китаем, который на долгое время приостановил территориальное продвижение России на Дальнем Востоке. Российский посол Федор Головин, подписавший договор, получил свои инструкции еще в 1686 г. от царевны Софьи, выступавшей на момент отправки посольства в роли регента при малолетних царевичах Петре и Иване. Если бы молодого царя интересовало приобретение новых обширных земель в Азии, он вполне мог бы, нисколько не теряя лица, дезавуировать предварительные договоренности Головина, к подготовке которых новый царь не имел непосредственного отношения. Но оспаривать договор с императором Каньси Петр не стал, и вопрос территориального размежевания с Китаем был отложен на полтора века как не приоритетный для российской стороны. В итоге, как известно, условия Нерчинского договора были пересмотрены только Айгунским (1858), а впоследствии Пекинским (1860) договорами, позволившим России окончательно закрепиться в бассейне Амура.
Может быть, Петр был настолько увлечен своими планами вхождения России в Европу, что он вообще не проявлял интереса к Азии и, в частности, к Китаю? Это совсем не так — Петр очень интересовался Китаем на протяжении всей своей жизни. Он, в частности, принимал самое деятельное личное участие в снаряжении российских торговых караванов в Пекин, а к концу его правления доходы от торговли с Китаем составляли весомую долю государственного бюджета Российской империи. Только на протяжении двух десятилетий (1697–1718 гг.) в Китай были направлены более десятка караванов, которые, помимо задач развития двусторонней торговли, преследовали еще и амбициозную цель создания удобного торгового транзита между Китаем и Западной Европой.
Напомним, что настоящее торговое «открытие Китая» Великобританией состоялось лишь в XIX веке в результате опиумных войн 1839–1842 и 1856–1860 гг. Петр начал «рубить окно» в Китай за полтора века до британцев! Прибыль первого российского каравана, отправленного в 1697 г., составила всего 24 тыс. руб., а уже через десять лет эта сумма выросла на порядок. Считается, что доход от торгового каравана, покинувшего Пекин в 1709 г., позволил Петру закрыть половину бюджетного дефицита за год, отмеченный Полтавской баталией. Да и освоение Северного морского пути, организация экспедиций Витуса Беринга, настойчивое продвижение России на юг вдоль восточного побережья азиатского материка — все это делалось с учетом перспектив развития морской торговли с Китаем и соседними странами Восточной Азии.
Та же логика прослеживается и в Азовских походах Петра. Главной мотивацией молодого царя были не территориальные претензии к Стамбулу, не стремление вернуть «исконно русские» земли на юге, а поиски открытого доступа к Азовскому и Черному морям. Не случайно, что в ходе последовавших за взятием Азова переговоров с Оттоманской империей Петр настойчиво, хотя и безуспешно, пытался получить от османов крымскую Керчь, чтобы Россия могла непосредственно включиться в перспективную черноморско-средиземноморскую торговлю.
Петр и с Карлом XII хотел договориться, минимизировав свои территориальные претензии к Шведскому королевству. Главное для него состояло в сохранении за Россией только минимально возможного свободного выхода на Балтику, за который он готов был щедро заплатить Стокгольму. Еще в 1707 г. Петр был готов отказаться от всех ранее завоеванных земель, за исключением части Ингрии с рекой Невой, основанным там Петербургом и крепостью Орешек у истока Невы из Ладоги. При этом Петр I не исключал денежной компенсации шведам за приобретаемую территорию и готов был обсудить ее сумму. А еще через год, совсем незадолго до Полтавы, в число предлагаемых Швеции «обменных» территорий Петр включал уже не только Эстляндию, Лифляндию, Карельский перешеек и часть Ингрии, но и действительно исконно русские северо-западные земли, включая и древний Псков. Все только с одной целью — во что бы то ни стало сохранить за собой Петербург и выйти на торговые пути Балтийского моря и Атлантики.
Логика Северной войны в итоге привела к завоеванию Россией значительной части южного побережья Балтийского моря, но совсем не очевидно, что задача такого масштабного завоевания ставилась с самого начала войны. Петр вообще постарался дать шведам в максимальной степени «спасти лицо»: по условиям Ништадтского договора Россия выплатила Швеции в течение трех лет 2 миллиона ефимков (1,35 млн руб.), что примерно равнялось всему годовому бюджету Швеции.
Весьма характерной выглядит позиция Петра по Персии. Когда после успешного Персидского похода (1722–1723 гг.) приближенные императора поздравляли его с приобретением южного побережья Каспийского моря, он заметил: «Не земли, но воды ищу». По всей видимости, говоря это, Петр не лицемерил. Не территориальное расширение как таковое, а развитие каспийской торговли через Астрахань и Баку с возможностью последующего выхода на Индию, минуя турецкий и европейский транзит, — вот что занимало его живое воображение. Напомним, что в начале XVIII в. Индия еще была вполне самостоятельной империей под скипетром династии Великих Моголов, распад имперского образования на индийском субконтиненте начинается лишь со второй четверти столетия, то есть уже после смерти Петра I. А уж установление непосредственного контроля над Индией со стороны Великобритании — это вообще другая, немного более поздняя историческая эпоха. Перехватить китайскую и индийскую торговлю у Оттоманской империи, перенаправить его через территорию России — эта идея транспортных коридоров «Восток — Запад» и «Север — Юг» представлялась Петру куда более перспективной, чем удержание территорий персидского Гиляна или Мазендерана.
Этим же стремлением освоить новые торговые пути объясняются многократные попытки Петра I проникнуть в Центральную Азию. Утверждая экспедиции князя Александра Бековича-Черкасского в Хиву и Бухару (1715–1717 гг.), Петр ставил задачу наладить торговые связи с Южной Азией, а не захватывать новые приграничные территории. Царь даже намеревался перенаправить русло Аму-Дарьи из Аральского в Каспийское море, надеясь проложить новый водный путь в Индию (тогдашние российские, да и европейские представления о географии Центральной Азии были, мягко говоря, очень приблизительными). Само по себе сухопутное расширение территории Российской империи вдоль южного каспийского побережья интересовало Петра, судя по всему, значительно меньше.
У Петра были и другие, еще более экзотические планы (как, например, создание российской базы на Мадагаскаре для обслуживания будущей морской торговли в акватории Индийского океана или открытие факторий на территории западного побережья Северной Америки), которые он не успел реализовать. Практически все правление Петра Великого ушло на бесконечные войны. Но, в отличие, скажем, от короля-воина Карла XII, лавры Александра Македонского первого российского императора, насколько можно судить, не прельщали. О приоритетах Петра однозначно свидетельствуют его бюджетные решения. Только последний год его царствования (1724 г.) оказался по-настоящему мирным. В этот год казна получила чуть более 10 млн руб. доходов, из которых на армию и флот ушло чуть больше трети, тогда как еще в 1705 г. военные расходы составляли 95% российского бюджета. В конце своей жизни император явно готовился к развитию международной торговли России, а не к военной экспансии.
В итоге российские территориальные приобретения за долгое царствование Петра I оказались куда более скромными, чем достижения многих его предшественников и преемников, например, царя Алексея Михайловича или императрицы Екатерины II, Ивана Грозного или Александра II. Если исключить окончательное присоединение к России Камчатки (0,5 млн кв. км), а также Среднего и Верхнего Прииртышья (0,15 млн кв. км), то все завоевания Петра сводятся к приобретению около 150 тыс. кв. км территорий Прибалтики. Очень немного, особенно, если учесть, каких поистине титанических усилий и колоссальных затрат потребовали эти завоевания.
Разумеется, из этого вовсе не следует делать заключение, что Петр был менее честолюбивым, чем другие российские правители. В каком-то смысле его планы были намного более грандиозными: он всеми силами пытался преодолеть исторически сложившуюся «сухопутную» природу российского государства и общества, превратив свою ранее почти изолированную от остального мира страну в глобальную морскую торговую империю по типу наиболее продвинутых на тот момент Великобритании или Нидерландов. В том же контексте следует рассматривать и настойчивые, пусть и далеко не всегда удачные, попытки Петра создать новую «экспортно ориентированную» экономику страны — например, за счет развития горнорудного дела и производства быстро растущей сети российских промышленных мануфактур. К концу правления Петра Российская империя имела устойчивый и растущий внешнеторговый профицит (в 1726 г. объем российского экспорта составил 4,3 млн руб., а импорта — 2,1 млн), причем благодаря развитию мануфактур более 2/3 экспорта уже составляли готовые продукты. Примечательно, что и так низкая экспортная пошлина, установленная Петром (3%), снижалась втрое, если экспортируемые товары вывозились морем.
Эти общие внешнеполитические приоритеты императора позволяют лучше понять и упорное нежелание Петра осуществить раздел Речи Посполитой, несмотря на соблазны, которые, безусловно, время от времени у него на этот счет возникали или могли возникать. Как торговый партнер новой России, Речь Посполитая намного уступала Великобритании или Нидерландам. Ее возможный раздел дал бы существенное приращение российской территории в западном направлении, но едва ли усилил бы позиции России на Балтике и уж, конечно, не вывел бы Россию в Атлантику — Речь Посполитая даже на пике своего могущества не была сильной морской державой; по своей «континентальности» она мало чем отличалась от старого Русского царства. К тому же польское морское побережье, включая и Гданьск, при любом разделе неизбежно отходило бы Пруссии, а не России, как это и произошло в ходе разделов конца XVIII в.
Разделы как победа прусской дипломатии
Сын Августа II, также совмещавший престолы в Варшаве и в Дрездене Август III (1734–1763) вполне устраивал Санкт-Петербург: он был явно слабее отца и не представлял никакой, даже потенциальной угрозы для российских интересов. Политическая стабильность в польско-литовском государстве была нарушена при преемнике Августа III, последнем польском короле Станиславе Августе Понятовском (1764–1795 гг.). Вероятно, уже в середине 60-х гг. XVIII в. российское вмешательство в польские дела достигло какого-то критического уровня, спровоцировав широкое недовольство в Польше и открыв возможности для активной контригры со стороны Пруссии и Австрии. Так называемый Репнинский сейм (1767–1768 гг.), полностью прошедший по сценарию российского посла Николая Репнина, удовлетворил все пожелания Санкт-Петербурга — от подтверждения древнего liberum veto до уравнивания в правах католиков, православных и протестантов. Закономерным итогом стало создание оппозиционной Понятовскому Барской конфедерации, очередная гражданская война и первый раздел Польши 1772 г.
Российской политике этого периода в отношении Речи Посполитой можно предъявить претензии в недостаточной гибкости и в неготовности в полной мере учитывать то очень сложное положение, в котором оказался сторонник российско-польского альянса Станислав Понятовский. Тем не менее даже после первого раздела многие в России стремились сохранить петровские принципы политики на польском направлении. Например, князь Григорий Потемкин долго и последовательно сопротивлялся первоначальным проектам окончательного раздела Польши. В отличие от Петра, Потемкин был полонофилом, крупным магнатом Речи Посполитой и даже, как полагают некоторые историки, при благоприятных обстоятельствах сам мог бы претендовать на польский престол. Если главной целью политики Петра было обеспечить доступ России к северной Балтике, то для Потемкина этой целью стало завершить выполнение петровской задачи на юге, превратив Россию в полноценную черноморскую, а по возможности, и в средиземноморскую державу. Территориальные приобретения были пусть и важными, но все же вторичными по отношению к решению главной задачи.
Контролировать всю Польшу частично и во второй половине XVIII в. России было гораздо выгоднее, чем обладать частью Польши целиком. Лишь совместное долговременное давление Пруссии и Австрии на Россию в итоге привели к разделам 1772, 1793 и 1795 гг. Екатерина II в конце концов потеряла терпение, пытаясь поддерживать неустойчивый баланс между различными польскими фракциями: расходы на подкуп этих фракций постоянно росли, а отдача от этих расходов неуклонно снижалась. По мере усиления Российской империи обозначились новые вызовы со стороны Берлина и Вены, строивших планы использовать Польшу как инструмент сдерживания Санкт-Петербурга и настойчиво поощрявших реваншистские устремления Варшавы. В итоге Россия пошла по привычному для себя пути дальнейшего территориального расширения. Но и тогда Потемкин настаивал, чтобы российские приобретения ограничились исключительно «православными» (т.е. украинскими и белорусскими) территориями. Этнические польские (коронные) земли в итоге были захвачены преимущественно Пруссией и Австрией.
Состоявшиеся три раздела Польши надо рассматривать в первую очередь не как очередное проявление безудержного российского экспансионизма, но как как крупную победу прусской (и в меньшей степени — австрийской) дипломатии в русле традиционной политики Фридриха II и как вынужденный отказ Екатерины II от исторического наследия Петра I. Конечно, было бы лицемерием утверждать, что Россия вообще ничего не выиграла от трех разделов. Общее население империи значительно увеличилось, причем после разделов Речи Посполитой Россия стала более «европейской» страной, чем она была до них. Российская экономика получила дополнительный импульс от вновь приобретенных западных губерний. Была создана более значительная стратегическая глубина на западном направлении; неизвестно, чем закончился бы наполеоновский поход 1812 г., если бы французский император имел возможность начать свое наступление на Москву не от Немана, а от Смоленска. Однако пожать горькие плоды операции по «разборке» польско-литовского государства пришлось всем участникам разделов и не в последнюю очередь России.
В конце XVIII в. в уже бывшей Польше шел быстрый рост антироссийских настроений, а в Западной Европе — в первую очередь, во Франции — начала формироваться многочисленная и политически активная польская диаспора, в значительной мере повлиявшая на усиление негативного восприятия России в Европе. Как результат, польско-литовские силы общей численностью до ста тысяч человек оказались в числе наиболее мотивированных «нефранцузских» соединений наполеоновских войск, вторгшихся в Россию в июне 1812 г. Впрочем, эффективность польских контингентов в России была не слишком высокой, несмотря на несомненные военные таланты и личную храбрость командующего князя Юзефа Понятовского — единственного из иностранцев, получившего от Наполеона звание маршала Франции. Вероятно, в многострадальных российско-польских отношениях и после 1812 г. еще можно было многое поправить. Историческая «точка невозврата» в этих отношениях была пройдена значительно позже. Если, конечно, в многовековой истории отношений живущих по соседству народов вообще имеет смысл говорить о «точках невозврата».
