Дмитрий Быков

| Профиль

Закон о единстве нации формулируется просто: нация едина, когда у нее нет закона, друзей и будущего

Разговоры о том, что у власти одна нация, а у народа какая-то другая, не стоят ломаного гроша. На фоне почти тотального раскола Америки Россия сегодня абсолютно монолитна, и не на 86 процентов, а на все сто. Я не убежден, что нужен закон о нации, поскольку все, что можно было запретить, уже запрещено.

Но одна принципиальная новизна при Владимире Путине может быть теоретически зафиксирована, и сводится она к тому, что россияне сегодня действительно почти неотличимы. Сходный эффект наблюдался при советской власти, в условиях искусственно поддерживаемого имущественного равенства; но там в семидесятые годы все стало усложняться, появились линии раскола, неизбежные разделения – конфликты города и деревни, россиян и кавказцев; настоящее единство было, пожалуй, в начале оттепели, что и зафиксировал тогдашний оптимистический кинематограф вроде фильма «Дом, в котором я живу»; сплочению нации сильно способствовали коммуналки.

Сегодня мы худо-бедно пришли к тому же уровню, и оказалось, что для национального единства совершенно не обязательно наличие принципов или общих правил. Есть универсальные вещи, сплачивающие нас независимо от убеждений, образования или заработков. Чтобы российская нация стала монолитной, в самом деле достаточно двадцати лет стабильности, о которых мечтал Столыпин; как оказалось, эти двадцать лет были нужны ему вовсе не для развития, а для того, чтобы страна законсервировалась. В живом организме – как в Штатах – есть и риски, и расколы, и турбулентность; в консервах ничего этого не бывает. Чтобы страна унифицировалась, необязателен даже террор – достаточно одного документа вроде письма Ильдара Дадина о том, что там делают с невиновными, дабы все опять вообразили себя на дыбе.

Сегодня единство нации в самом деле достигнуто, ибо есть как минимум три черты, которые объединяют всех – бомжей и миллиардеров, власть и оппозицию, либералов и консерваторов.

Во‑первых, все жители России, включая верхушку, ничем не защищены, не охраняемы никаким законом, и с ними в любой момент можно сделать что угодно. В России ни на кого и ни на что нельзя опереться: власть в любой момент может оказаться жертвой верхушечного переворота, оппозиция – жертвой массовых репрессий, они же могут затронуть любого непричастного. Ненадежен никто, гарантии нет, будущее может оказаться каким угодно. Вследствие этого все население России привыкло жить сегодняшним днем, не строить планы и бояться. Боятся все, и чем выше статус, тем сильней страх, ибо есть что терять. Страх и нестабильность – главное внутреннее содержание тех двадцати лет покоя и стабильности, о которых Россия всегда грезила и которые теперь получила.

Во‑вторых, все жители России – как западники, так и славянофилы – чувствуют абсолютную географическую неприкаянность в смысле контактов с внешним миром: они нигде не нужны в силу глубочайшего отставания. Наука не может развиваться независимо от власти, гуманитарная сфера обставлена запретами, оппозиция не может долго быть умнее начальства – рано или поздно они уравниваются, что мы наблюдали и в Украине, и в Грузии, и в Белоруссии. Вне России ни оппозиция, ни власть сегодня никому не нужны: мыслители и руководители такого уровня безнадежно провинциальны и любопытны разве что этнографам. Все, кто могли заслуженно цениться за рубежом, уже уехали; те, кто остались, никому не интересны.

В‑третьих, всем – и власти, и оппозиции – одинаково присуща вера в количественные показатели и упоение ими. Страна гордится тем, что ее так много; оппозиция – тем, что ее так мало. Страна упивается своим холодным климатом, оппозиция – своей притесненностью. Все одинаково верят, что если им плохо, то они хорошие. У оппозиции и власти – явный стокгольмский синдром: официальная Россия – изгой в мире, оппозиция – изгой в России. Это сплачивает.

Дергая за эти комплексы, нажимая на эти точки, Россию можно сплотить в любой момент – поверх любых разделений. Людям без будущего присуще безразличие, обреченным – летаргия; как выяснилось, во сне все едины, все равны и никто ничего не хочет. Какие могут быть перемены, если нам усиленно внушают, что любые реформы тут были к худшему, а революции заканчивались зверством? Храни Бог того, кто есть: все остальные будут хуже. Дай нам, Боже, и завтра то же, ибо может статься, что и последнее отберут. В преддверии зимы особенно хочется, как формулировал один филолог, «обернуться имеющимся».

Так что в идеале закон о единстве нации мог бы формулироваться просто: нация едина, когда у нее нет закона, друзей и будущего.

Поздравляю всех.

Метки: Белоруссия, власть, Грузия, закон, опозиция, Путин, революция, реформы, Россия, США, Украина