Федор Лукьянов: Оборона тайги
Выступление Владимира Путина на Валдайском клубе сочли вехой во внешнеполитическом мышлении российского президента, и основания есть. Ее сравнивают то с усиленным Мюнхеном, то с русским Фултоном, говоря о каком-то невероятно жестком тоне, но дело не в этом. Тон как раз скорее умеренный. За годы президентства Путина мы не раз видели его намного более раздраженным и напористым, а метафоры бывали куда грубее, чем «хозяин тайги» или геополитический «нувориш». Да и содержание речи развивает хорошо уже известную линию.
Новое одно — нет предложений, призывов к взаимопониманию. Президент России не собирается ничего менять в отношениях с западными странами, добиваться позитивных сдвигов.
Тема Валдайской речи отражает лейтмотив-2014. Игра по правилам или без — прежде чем эту дилемму подняли в теоретическом ключе на форуме, она в практическом плане встала ребром в конце зимы и весной. Тогдашние события заставили Москву быстро выбирать. Действовать в соответствии с формальными нормами, фактически наблюдая за крушением своей украинской, а то и всей постсоветской политики, либо резко вмешаться в процесс, попытавшись изменить его направление. Выбор сделан в пользу второго.
Как изящно сформулировал тогда российский международник Тимофей Бордачёв,
«Россия разрушила монополию США на нарушение международного права».
И тот факт, что отечественное руководство с тех пор в качестве аргумента в пользу крымского решения постоянно приводит косовский прецедент, который Москва до этого обоснованно отвергала как незаконный, показателен.
Можно понять дипломатов, которые должны под любые действия подводить международное право — в противном случае возможны неприятные формальные последствия. Но на политическом уровне не стоит громко повторять о приверженности его нормам, когда шаги явно иные.
Ведь российская позиция на деле исходит из того, что международное право — не абстрактная догма, а продукт баланса интересов ключевых участников. Нет баланса — нет норм.
Отсюда и частые обращения к Хельсинкскому заключительному акту 1975 года, который стал результатом многолетнего переговорного марафона и завершился выверенным компромиссом по поводу правил европейского общежития. Компромисс продержался столько, сколько сохранялся баланс, его исчезновение с концом СССР открыло новую эпоху.
Дипломатическая ностальгия по тем временам понятна. Как и идея о том, что хорошо бы использовать предстоящее в 2015 году 40-летие акта для запуска «Хельсинки-2».
На практике такое начинание проблем не решит, а усугубить может. Заключительный акт являлся, по существу, фиксацией сфер влияния, что было возможно в геополитической ситуации и соотношении сил того времени. Сейчас — нет. Втянись Россия в аналогичный процесс в Европе, она окажется в полном одиночестве против всех остальных. И либо все закончится провалом, что еще ухудшит атмосферу, либо придется соглашаться на заведомо невыгодные условия.
Впрочем, судя по настроению главы государства, никакого «Хельсинки-2» не будет, хотя формальные поручения даны. Путин не намерен договариваться, и это не агрессивность, а фатализм.
Российский президент теперь полагает, что кого-то в чем-то убеждать, особенно Соединенные Штаты, бесполезно. И санкции не отменят, что бы ни происходило на Украине. Спорадические (сейчас прекратившиеся вовсе) телефонные разговоры с Бараком Обамой — ясный индикатор положения вещей. Вопрос не в личной неприязни, хотя без нее и не обходится. Разговаривать не о чем.
Ангела Меркель была права, стороны вправду живут в разных реальностях. И каждая уверена, что ее реальность — истинная, а другая — ложная.
Обама, выступая в ООН, как известно, поставил Россию в один ряд с лихорадкой Эбола и «Исламским государством». Ни с той, ни с другим переговоры невозможны по определению — их надо уничтожать. И было бы странно, если бы Москва из этой компании выдвигала предложения по возобновлению диалога.
Владимир Путин, похоже, считает, что действовать надо сообразно собственным представлениям, от них не отступать, стараясь контролировать ущерб. Только контролировать, не более того. Потому и относительное украинское затишье.
Вообще, Минский процесс вокруг Украины — модель в миниатюре.
Если очистить политико-дипломатическую кожуру, его смысл — создание контекста, в котором взаимоисключающие реальности могут сосуществовать, ни в чем не соглашаясь, но и не соскальзывая к немедленной схватке. Цели урегулировать конфликт нет — это невозможно. Вопрос о статусе нерешаем. Но можно соорудить нечто, в рамках которого непримиримые интерпретации могут соседствовать достаточно долгое время.
Вот и получается, например, голосование в ДНР и ЛНР, которое Москва заранее признала. Через неделю после украинских, но тоже выборы. А дальше — тягучие препирательства.
Соответствует это Минским договоренностям или нет? Вписывается в киевский закон об особом управлении в Донбассе или противоречит ему? Насколько легитимны избранные руководители народных республик — ни насколько или настолько, чтобы и без признания оставаться полноправными участниками переговоров?.. Все это довольно беспредметно, зато позволяет, с одной стороны, утверждать, что никто не отступает от собственных позиций, а с другой — не сорваться в новое острое противостояние. Ниточка контакта не прерывается.
Принципиально наличие разделительной линии. Ее сейчас и пытаются зафиксировать, в последний момент подправив в свою пользу.
Отсюда продолжающиеся обстрелы и бесконечное сражение за донецкий аэропорт. Рано или поздно фиксация случится (скорее всего), и настанет статус-кво, не устраивающий никого, но примерно отражающий текущее соотношение возможностей. Точка равновесия сохранится, пока какой-то резкий импульс его не нарушит и не вызовет новый виток.
На более высоком уровне аналогично. К новым правилам никто не готов. Да и непонятно, в каком формате их обсуждать. Значит, надо зафиксировать ситуацию, пока она снова резко не изменится под воздействием какой-то встряски. Мир на них богат. Нужна разделительная линия, она же, если угодно, красная, которая не позволит «дожимать» (термин из Валдайской речи). Задачи договориться или даже серьезно смягчить напряжение за счет уступок не ставится — компромисс только технический и ситуативный, чтобы все вообще не обрушилось. Эскалация пока тоже не предполагается.
США упрекают Москву в ревизионизме, но он специфический, что наглядно проявилось в Валдайской речи. Россия требует не пересмотра, а выработки правил, настаивая на том, что сейчас их просто нет. Нечего ревизовать, нечего даже нарушить. Перефразируя «Операцию Ы» — «все уже нарушено до нас». Примечательно, что «ревизионистская Россия», отрицая претензии Америки на гегемонию, сама от возможного лидерства яростно открещивается.
Медведь обороняет собственную тайгу, считая это своим неотъемлемым правом, но в другие «климатические зоны» не собирается, «ему там неуютно».
Картины, каким станет будущий мир и на чем могут быть основаны искомые новые правила, ни у кого нет. Путин справедливо замечает, что «формирование… полицентричного мира… само по себе не укрепляет стабильность, скорее даже напротив». Нового Хельсинкского процесса не будет. Зато будет Минский — в мировом масштабе. Или, используя принцип ревизиониста Бернштейна, которого клеймил Ленин, «цель ничто, движение — все».
