Андрей Кортунов: Семь шагов за горизонт кризиса
| РСМД
Считается, что обстановка острого международного кризиса — не самое подходящее время для размышлений о долгосрочных задачах внешней политики. Кризис требует от политиков и практикующих экспертов максимальной концентрации на ближайших целях, резко сужает горизонты перспективного планирования, заставляет забыть о многом, что еще недавно казалось крайне важным и срочным. В момент кризиса тактика доминирует над стратегией, а принятие решений в большей степени определяется жесткой логикой происходящих сегодня событий, чем представлениями об отдаленных последствиях раскручивания кризисной спирали.
Но все кризисы, так или иначе, завершаются, а жизнь продолжается. И, по всей видимости, пора задуматься о том, как Россия будет строить отношения с внешним миром «после Украины». Конечно, многое тут зависит от того, чем и как именно завершится кризис – компромиссом или долгосрочным хроническим конфликтом России с Западом, укреплением украинской государственности или ее окончательным крушением. Но какой ни была бы финальная сцена украинской трагедии, уже сегодня очевидны те принципиальные вопросы, которые неизбежно встанут перед Москвой, когда занавес, наконец, опустится. От решения этих вопросов зависит не только будущее российской внешней политики, но и будущее России как таковой. Перечислим лишь некоторые из них – как представляется, наиболее значимые.
Где искать международный ресурс для российской модернизации?
На протяжении всего постсоветского периода главным источником инвестиций, технологий, управленческих решений и стандартов для России оставалась Европа (и, в значительно меньшей степени, – США). Сегодня все чаще высказывается мнение, что в будущем эту роль вполне могла бы взять на себя Азия. Более того, азиатский континент рассматривается и как потенциально основной рынок для российской экономики. Что это — риторика текущего момента или долгосрочная продуманная стратегия? Если стратегия, то на чем она основана? Ведь наши отношения со странами Евросоюза нарабатывались многие десятилетия, и даже сегодня они остаются не только самыми объемными, но и совершенно уникальными по своему качеству (проработанность нормативно-правовой базы, степень участия малого и среднего бизнеса, диверсификация форм и механизмов взаимодействия, масштабы российской диаспоры в странах региона и т.п.). Да и вообще – есть ли примеры успешных проектов экономической модернизации, осуществленных в изоляции от евро-атлантического ядра мировой экономики? Ведь и внешний ресурс модернизации стран БРИКС имеет своим основным источником все то же ядро – США, Европейский союз и Японию.
Понятно, что отношения с Америкой испорчены всерьез и надолго, а на Японию в условиях активного противостояния с Вашингтоном рассчитывать тоже трудно. Но если исходить из того, что России так или иначе придется «возвращаться в Европу», то уже сегодня нужно сделать все возможное, чтобы это «возвращение» стало для нас менее сложным и болезненным. С этой точки зрения, долгосрочным российским интересам едва ли отвечает возможный выход страны из Совета Европы или прекращение диалога с Брюсселем по энергетическим вопросам. Точно так же, думая о будущем, вряд ли стоит акцентировать «разрыв в ценностях» между Россией и Европой, унижать европейских лидеров, представляя их «марионетками Вашингтона», «пропагандистами однополых браков» и пр. Равным образом, как минимум, неуместным выглядит нескрываемое злорадство по поводу переживаемых сегодня Европейским союзом экономических и финансовых трудностей, не говоря уже о бесконечных пророчествах скорого краха всего «европейского проекта».
Каковы реальные перспективы евразийской интеграции?
Интеграционные процессы на евразийском пространстве вызваны объективными и долгосрочными факторами. Но разве резкое обострение отношений между Россией и Западом не оказывает мощного воздействия на эти процессы? Во-первых, как показывает опыт других интеграционных проектов, успешные проекты возможны на стадии экономического подъема стран-участниц, но не в период рецессии, и уж тем более – не во время разворачивающегося кризиса. Во-вторых, украинский конфликт породил долгосрочные политические осложнения даже с такими близкими союзниками Москвы как Белоруссия и Казахстан, что не может не сказаться на их отношении и к экономической интеграции. В-третьих, легко предсказать, что наши западные оппоненты, которые и раньше не слишком благосклонно относились к интеграционным усилиям Кремля, сегодня удвоят свои усилия, чтобы, как минимум, затормозить сближение России с ее партнерами, предлагая последним заманчивые экономические и политические альтернативы.
Какие дополнительные аргументы должна найти Россия, чтобы сохранить привлекательность интеграционного проекта для своих соседей в этих условиях? Совместная борьба с кризисом – безусловно, необходимое условие успешного продолжения этого проекта. Но это не единственное необходимое условие. Не менее важно иметь ясное и убедительное для партнеров представление о долгосрочных перспективах интеграционных процессов, не сводящееся к рассуждениям о том, что мировые цены на энергоресурсы рано или поздно снова поднимутся, и для евразийского региона вновь наступят «тучные годы». Причем речь идет не только о восстановлении доверия к экономической модели развития нашей страны (а для этого нынешняя модель должна кардинально поменяться), но и о восстановлении той цивилизационной привлекательности России, без которой мы неизбежно растеряем оставшихся у нас союзников и партнеров.
Можно ли избежать новой гонки вооружений с Западом?
Нынешняя российская программа модернизации вооруженных сил разрабатывалась и утверждалась в принципиально иной экономической и политической ситуации: другими были цены на нефть, о санкциях против России никто и не помышлял, в наших прогнозах экономического развития кризис не просматривался. Да и Запад до последнего времени не готовился к серьезному военному противостоянию с Москвой, о чем свидетельствовала стабильно негативная динамика бюджетов большинства стран-членов НАТО. Сегодня ситуация вокруг нас поменялась, и не в лучшую сторону. Перед страной стоит вызов неконтролируемой гонки вооружений с Западом в условиях нарастания внутренних экономических проблем. Понятно настойчивое желание руководства страны сохранить в неприкосновенности планы перевооружения даже за счет гражданских бюджетных статей, но могут ли в XXI веке гражданская экономика и оборонка следовать расходящимися курсами? Или нужно думать о неизбежной оптимизации оборонных расходов, компенсируя сокращения более гибкой и изобретательной дипломатией, пользуясь асимметричными ответами на вызовы оппонентов?
Возобновление содержательного диалога с Западом по вопросам стратегических и обычных вооружений в сложившихся обстоятельствах представляется далеко не самой легкой задачей. Но отсутствие такого диалога не только резко повышает риски случайного возникновения военного конфликта (в том числе и ядерного), но и не позволяет перекрыть наиболее опасные, дестабилизирующие направления гонки вооружений, не говоря уже о невозможности высвободить ресурсы, столь необходимые для развития гражданской экономики и социальной сферы. Эти азбучные истины были хорошо известны еще в годы «холодной войны», а потому полвека назад между СССР и США начались интенсивные переговоры, завершившиеся целым рядом исторических соглашений по ограничению, а потом – и сокращению стратегических арсеналов двух стран. Наверное, настало время вернуться к этому опыту эпохи глобального противостояния двух сверхдержав, коль скоро о «стратегическом партнерстве» Москвы и Вашингтона в обозримой перспективе придется забыть.
Что делать с непризнанными государствами и территориями?
Непризнанные государства и «замороженные» конфликты на постсоветском пространстве и раньше нередко оказывались источниками многообразных политических и экономических проблем для России. Но если до украинского кризиса были надежды достичь компромиссных решений хотя бы по некоторым проблемам этого типа, то сегодня возможности компромиссов близки к нулю. Более того, к существующему ассортименту непризнанных образований вот-вот прибавятся территории ЛРР и ДНР, превосходящие по населению и территории все существующие государственные аномалии, вместе взятые. Что это будет означать для России на ближайшие десятилетия – экономически и политически? Какую цену придется заплатить? И какой должна быть российская стратегия — продолжать делать ставку на удержание статус-кво или предпринимать какие-то нестандартные шаги по сокращению российской вовлеченности в эти конфликтные ситуации?
Конечно, речь не может идти о том, чтобы в одночасье отказаться от поддержки наших друзей и союзников по периметру российских границ. Но сделать такую поддержку адресной, более прозрачной и эффективной, менее затратной для России – вполне возможно и, по всей видимости, даже необходимо. Равным образом, можно и нужно стимулировать лидеров непризнанных государств на активный и широкий диалог со своими оппонентами, добиваясь пусть и очень медленного, но последовательно продвижения вперед в урегулировании конфликтов. Ни для кого не секрет, что во всех непризнанных государствах есть силы, не заинтересованные ни в каком диалоге и рассчитывающие исключительно на сохранение и даже увеличение поддержки со стороны Москвы. Но те ли это силы, на которую должна делать ставку российская политика в долгосрочной перспективе?
Как выстраивать новую миграционную политику и связи с российской диаспорой?
Несложно предсказать, что одним из неизбежных последствий текущего кризиса будет резкое увеличение оттока энергичных и перспективных профессионалов за рубеж. Собственно, эта тенденция наметилась уже в 2014 г. когда число эмигрантов достигло рекордных уровней с начала века. Встречный поток – возвращение в Россию специалистов, ученых и предпринимателей, работавших на Западе – мелеет буквально на глазах. Одновременно быстро сокращается число трудовых мигрантов, приезжающих из стран СНГ и дальнего зарубежья. Стоит добавить, что обстановка социально-экономической нестабильности, скорее всего, сведет на нет и наши скромные успехи в увеличении рождаемости – во время кризиса рождаемость, как правило, резко снижается. По всей видимости, России вскоре придется столкнуться с самым острым кадровым дефицитом за всю постсоветскую историю. Причем дефицит будет охватывать весь рынок труда – от неквалифицированных рабочих до специалистов мирового уровня.
Готовы ли мы к этой принципиально новой для нас ситуации? Или в нынешнюю миграционную политику и в сложившуюся практику взаимодействия с российскими диаспорами должны быть внесены существенные коррективы? Ведущиеся сегодня разговоры о возможной ликвидации Федеральной миграционной службы и о передаче ее функций МВД не могут не настораживать. Ведь речь идет не только об аппаратных играх внутри Кремля, но и о том месте, которое должна занять миграционная политика в общей стратегии модернизации России даже не на годы, а на десятилетия вперед. Времена легкодоступного миграционного ресурса для нас заканчиваются, а потребность в таком ресурсе, напротив, растет. Поэтому, вероятно, акценты в миграционной политике России должны переноситься с механизмов административного регулирования миграционных потоков (с чем вполне может справиться МВД) на поиски решения проблем адаптации и интеграции мигрантов (для чего требуются объединенные усилия власти, бизнеса, гражданского общества, образовательных учреждений, средств массовой информации и многих, многих других институтов).
Что нужно менять в механизмах использования «мягкой силы»?
Надо признать, что кризис изменил отношения к Росси в большинстве стран мира в худшую сторону. Можно спорить, насколько обоснованы и насколько устойчивы нынешние антироссийские настроения и стереотипы, но трудно предположить, что они исчезнут сами по себе, без настойчивых усилий с нашей стороны. Между тем возможности для реализации масштабных и дорогостоящих PR-проектов типа сочинской Олимпиады сегодня отсутствуют и в ближайшие годы вряд ли появятся. Бюджетные вливания в органы пропаганды на зарубежную аудиторию пересыхают, бюджетные места для иностранных студентов и аспирантов в российских вузах, наверное, тоже попадут под секвестр. Едва ли увеличатся финансовые возможности Россотрудничества и подобных ему организаций. Соответственно, потребуются новые, эффективные и малобюджетные механизмы использования российской «мягкой силы», которые работали бы в крайне неблагоприятной внешне среде.
Наверное, разговор на эту тему стоит начать с трезвого и объективного анализа наших неудач и поражений на этом фронте. Почему, например, российская «мягкая сила» не сработала должным образом накануне и во время кризиса на Украине – даже в отношении значительной части русскоязычного населения? Далее, необходима тщательная инвентаризация использующихся инструментов «мягкой силы», технологий и способов ее применения. Подчас складывается впечатление, что в использовании «мягкой силы» мы идем не вперед, а назад – к проверенным и хорошо знакомым, но архаичным и подчас откровенно контрпродуктивным моделям советских времен. Возникает и вопрос о том, кто в перспективе останется нашей главной целевой аудиторией за рубежом: политический мейнстрим на Западе и Востоке или правые и левые радикалы, стремящиеся всеми силами этот мейнстрим подорвать? Ставка на радикалов способна добыть быстрые видимые результаты (особенно в условиях текущей политической и социальной нестабильности во многих странах мира), но в стратегической перспективе эта ставка может оказаться ошибочной.
Каким должен быть новый фундамент российского патриотизма?
Сегодня у нас принято считать патриотический подъем одним из главных позитивных итогов украинского кризиса. Однако не нужно быть социологом, чтобы отметить, что этот подъем связан в большей степени с антиамериканскими, антизападными, антиукраинскими настроениями, чем с утверждением собственных, пока довольно расплывчатых ценностей. Насколько антизападные настроения отражают реальную картину современного мира – предмет отдельного разговора. Но в любом случае фундамент российского патриотизма пока остается более чем шатким, и нельзя исключить нарастания социальной апатии и цинизма в самом ближайшем будущем – особенно на стремительно ухудшающемся экономическом фоне. Кроме того, российский патриотизм сегодня – это, скорее, ревнивый взгляд в великое прошлое страны, чем добросовестная попытка нарисовать ее желаемое будущее, не отрываясь от сегодняшних реалий.
Вместе с тем, без объединяющей силы гражданского патриотизма модернизация России вряд ли возможна. Как показывает опыт многих других стран, именно патриотическое чувство помогает пережить потери и лишения, справиться с вызовами и трудностями, характерными для любого периода социально-экономической модернизации. Такой мобилизующий патриотизм устремлен в будущее, а не в прошлое; он в большей степени связан с надеждами, чем с воспоминаниями – при всем неоспоримом значении последних для национального самосознания. Правомерен вопрос: какой мы хотим видеть Россию через десять, двадцать, тридцать лет? Какую страну мы хотели бы передать своим детям и внукам? Может быть, пора перенести акцент с настойчивого культивирования менталитета «осажденной крепости» на демократическое общественное проектирование нашего общего будущего?
…Наверное, перечисленные выше вопросы кому-то покажутся несвоевременными, политически некорректными или, напротив, слишком абстрактными и даже риторическими. Однако, время острого кризиса – это еще и время ломки привычных взглядов не только на окружающий мир, но и на нас самих, это время постановки несвоевременных, политически некорректных и абстрактных вопросов. Даже, если на эти вопросы пока нет детальных и исчерпывающих ответов.
Политики и практикующие эксперты заняты текущим кризисом, но обществу как никогда раньше нужна содержательная дискуссия о выстраивании новой внешнеполитической стратегии страны. Наше внешнее окружение радикально и необратимо изменилось и продолжает стремительно меняться. А это значит — чем раньше мы приступим к такой дискуссии, тем лучше мы будем подготовлены к жизни «после Украины». Как говорил по другому поводу величайший теоретик менеджмента ХХ века Питер Друкер, «самый лучший способ предсказать будущее — самому его построить».
