Давнишняя детская забава – комната кривых зеркал. Всякий заходящий туда оказывается в пространстве, где все выглядит не так, как на самом деле. Смотрящий в зеркало не узнает сам себя, но он не узнает и других, которые глядятся в то же зеркало. Если не отрывать взгляда от зеркал, не оборачиваться, то скоро начинаешь привыкать к тому образу, который видишь, воспринимать именно его как реальность. Почему-то это развлечение принято называть «комнатой смеха», хотя у автора этих строк оно с детства вызывало скорее страх. Эта метафора приходит в голову, когда сегодня пытаешься осмыслить современной состояние международной системы.

Всякий анализ наталкивается на проблему уже не просто расхождения интересов, или даже ценностной базы, а конфликта восприятий, картин мира. Тотальная коммуникационная среда стирает все границы, включая грань между вымыслом и реальностью, в результате механизмы договоренностей, минимизации ущерба, которые действовали в годы холодной войны, сейчас почти неприменимы. Раз за разом повторяется одна и та же история, когда стороны конфликта оперируют принципиально разным набором фактов (уже не интерпретаций), апеллируя к ним и строя на этом всю свою политику.

Сегодняшний момент – переломный и во многом уникальный. Закончился период, когда все исходили из того, что с завершением холодной войны наступил другой порядок, установлена новая международная иерархия, которая со временем будет оформлена в систему институтов – частью вновь созданных, частью прежних, но адаптированных к изменившимся реалиям. Стабилизации не случилось, хотя в первое десятилетие «новой эры» (1991–2001, условно – от распада СССР до терактов 9/11) казалось, что общие контуры моноцентричного мира сформированы. Второе десятилетие (2001–2011, от вторжения в Афганистан до гражданской войны в Сирии) стало периодом попыток силой зафиксировать «однополярность», следствием чего стала быстрая эрозия прежних представлений и усугубление деструктивных процессов. Сейчас мы приближаемся к середине третьего десятилетия – окончательный распад прежней системы (модели холодной войны, так и не сумевшей приспособиться к реалиям после ее окончания) и, вероятно, через какое-то время появление очертаний будущего мирового устройства.

Каковы наиболее важные международные процессы, которые определяют развитие мировой системы в 2010-х годах и влияют на текущее и будущее положение России?

• Кризис Европейского союза и утрата им международного влияния, сосредоточение на внутренних проблемах и попытках трансформации.
• Фактический распад прежнего устройства Ближнего Востока, превращение его на многие годы, если не десятилетия в зону расширяющейся нестабильности.
• Смещение международной политической и экономической активности в азиатский регион, изменение роли Китая и в связи с этим – всей геометрии отношений в регионе.
• Повышение международного внимания к Евразии на фоне ее попыток (благодаря независимым друг от друга, но отчасти координируемым стратегиям России и Китая) обрести целостность и международную субъектность.
• Начало очередного переустройства системы мирового экономического регулирования посредством формирования мега-блоков.

Есть много способов описывать нынешнюю многогранную ситуацию. Однако, учитывая традиционную фиксированность российской политики на отношениях с Европой (любовь/ненависть, тяга/отталкивание), имеет смысл рассмотреть нынешнее положение вещей в мире и место в нем России именно сквозь эту призму. Тем более что концепция «большой Европы» во многом предполагалась как ядро того нового мирового порядка, который так и не появился после окончания холодной войны, и судьба этого ядра весьма показательная с точки зрения общих процессов. Еще лет пять назад сохранялись романтические представления середины 90-х о том, что принципиально новый тип межгосударственных отношений, сложившийся за годы интеграции в ЕС, может стать прототипом новых международных отношений вообще.

Концепция «большой Европы» – продукт завершения холодной войны, и она подразумевала не столько географическое, сколько идеологическое содержание. А именно: быстрое преодоление геополитического раскола Европы, создание единого пространства безопасности и устойчивого развития на основании модели Европейского сообщества/союза при доминирующей роли НАТО в области безопасности. Появившийся в 1992 году Европейский союз должен был стать ядром «большой Европы», и образцом для развития сопредельных территорий на востоке и на юге. Углубление интеграции внутри ЕС и одновременное распространение его норм и правил на страны, которые прежде не входили в состав объединения, были призваны создать мощный политико-экономический мировой центр. Такой, который был бы способен выступать на равных с главными акторами мировой системы – Соединенными Штатами и растущим Китаем. Наиболее ярким символом новых амбиций «большой Европы» стал проект единых европейских денег – заявка на создание альтернативной доллару США мировой резервной валюты.

Ключевая характеристика проекта – ЕС-центричность. В этом его принципиальное отличие от идей, которые высказывались на рубеже 1980-х и 1990-х годов, когда еще существовал Советский Союз. Михаил Горбачёв, автор идеи общеевропейского дома, предполагал, что этот дом будет строиться с двух сторон на равноправной основе. Реализация такого проекта (а его концептуальной основой должна была стать парижская Хартия для новой Европы 1990 года) означала бы договорное окончание холодной войны – без формального или неформального указания на победителей и побежденных.

Когда распался Советский Союз, ситуация кардинально изменилась. Ни о какой равноправной разработке нового европейского дизайна речи уже не шло. Возник геополитический и институциональный вакуум, который начал быстро заполняться активностью победившей стороны. Россия находилась в тот момент в состоянии социально-экономического хаоса, а на политическом уровне доминировали наиболее прозападные взгляды. Как бы то ни было, Москва не возражала против такой модели отношений, и исходила из того, что должна тем или иным образом встроиться в создающуюся «большую Европу». Эта схема – и в отношениях России и ЕС, и в отношениях Россия – НАТО – может быть суммирована формулой, оглашенной когда-то главой Европейской комиссии Романо Проди: интеграция с Россией до уровня «everything but institutions» (все кроме институтов). Иными словами – принятие Москвой норм и правил Евросоюза без возможности влиять на их выработку и управление общим пространством.

Спустя 25 лет после подписания в Париже Хартии о новой Европе можно констатировать, что «большая Европа» в тогдашнем понимании не состоялась. Сегодня Европа в целом находится в противоречивой ситуации. Большинство институтов, созданных и в годы холодной войны и после нее, существуют и формально функционируют, однако они все меньше соответствуют реальному положению вещей.

Наблюдается кризис обоих институтов, которые были призваны стать основой новой Европы – Евросоюза и НАТО.

Европейский союз переживает глубокий и многофакторный упадок. Он не только не стал крупным и независимым международным игроком, но пережил провал своей политики в отношении стран соседства. «Восточное партнерство» привело к украинскому кризису, Средиземноморский союз оказался полностью парализован «арабской весной» и последовавшими событиями. Стратегическое партнерство с Россией закончилось санкционной войной.

Попытки встать вровень с США трансформировались в переговоры о создании Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства под американской эгидой. У ЕС фактически не осталось лидирующей позиции ни по одному крупному международному вопросу. Экономическая стагнация продолжается годами, а недостаточно продуманное введение единой валюты привело к появлению очень серьезных внутренних дисбалансов, которые, в свою очередь, генерируют все более острые кризисы. Приток беженцев превратился в бомбу замедленного действия, которая угрожает социально-экономической стабильности, политическим системам и ценностным основам единой Европы. Каждый конкретный кризис, чем бы он ни был вызван, превращается в структурный кризис европейских институтов.

НАТО после исчезновения СССР так и не обрела четкой и однозначной миссии. Украинский кризис и присоединение Россией Крыма создал впечатление, что возможно возвращение к модели времен холодной войны – консолидация против понятного противника, того же, что и раньше. Однако даже на пике украинского кризиса единство в рядах НАТО не было монолитным. Сирийский кризис, и особенно обострение в связи со сбитым турецкими силами российским бомбардировщиком еще острее поставили вопрос о внутренней целостности НАТО. Наглядно выявилось отличие от времени холодной войны. Тогда невозможно было представить себе, что одна из стран-членов предпринимает серьезные действия военного характера без консультаций с союзниками, блоковая солидарность была оборотной стороной блоковой дисциплины. Сейчас возможно резкое движение на свой страх и риск, а затем – обращение за поддержкой к союзникам, которые при этом могут иметь совсем другой взгляд на случившееся. Практически все примеры применения силы Североатлантическим альянсом или странами-членами после холодной войны не приводили к политическому успеху. Отсутствие общей и очевидной угрозы не позволяет сформулировать четкую долгосрочную задачу. На протяжении почти двух десятилетий НАТО компенсировала концептуальные проблемы за счет механического расширения, однако распространение зоны влияния уперлось в противодействие России.

Обсуждение вопросов европейской безопасности в тех концептуальных рамках, которые унаследованы от холодной войны (Хельсинский процесс) сегодня не имеет смысла. События на Ближнем Востоке, если изображать их метафорически, представляют собой огромную воронку, которая затягивает государства, общества и народы региона, а при этом является жерлом вулкана, брызги лавы из которого выплескиваются во все стороны. На годы, если не десятилетия разнообразные угрозы европейской безопасности будут исходить из этой части мира, где разрушается вся конструкция ХХ века. Однако этим угрозам невозможно адекватно противостоять ни в формате НАТО, ни в формате ОБСЕ.

С другой стороны, если прежде стержневым понятием считалась «большая Европа», то сегодня есть основания рассматривать все происходящее в контексте «большой Евразии». Ее возникновение определяется новым международным позиционированием Китая и соответственно разворотом основных трендов в этой части мира с востока на запад, в направлении Европы. В Восточной Азии Китая сталкивается со все более заметным давлением и сопротивлением со стороны США и их союзников. И это является одной из причин поворота Пекина на запад, в Евразию, что создает там другую ситуацию. Оценить в полной мере новые перспективы пока трудно, но Евразийский континент, включая его западную оконечность, становится более целостным и взаимосвязанным.

Развитие России никак не соответствует идеям «большой Европы». Неудавшийся посткоммунистический транзит привел к глубокому разочарованию во всех идеях, которые были с ним связаны. Кризис идентичности, начавшийся с распадом СССР, не преодолен. Трансформация от имперской организации к чему-то другому осложнена, во-первых, тем, что и в «усеченном» виде Россия не является в чистом виде национальным государством, во-вторых, судьба национального государства в современном мире вообще вызывает большие вопросы.

Невключенность России на равных в процессы переустройства Европы после 1991 года породила чувство неполноценности и желание утвердить свое самостоятельное место в европейской системе. Упадок Евросоюза в сочетании с ростом Китая и остальной Азии постепенно начали влиять на самоопределение России, повысили стремление встраиваться в азиатские тренды. Происходит это, правда, медленно и неэффективно, но нет оснований ожидать, что прекратится. Из-за утраты влияния на Украине проект евразийской интеграции, который изначально был евразийским только по имени, а по сути претендовал на создание второго полюса «европейского мира», стал обретать действительно евразийские черты. Что только усугубляется по мере нарастания активности Китая в Евразии.

Отношения России и Китая в изменившейся ситуации пока труднопредсказуемы. Резкий поворот России к КНР в разгар украинского кризиса породил кратковременную эйфорию, которая довольно быстро спала, выявились объективные ограничения, связанные с культурными и мировоззренческими различиями. При этом, однако, представления о неизбежной конкуренции России и Китая, в первую очередь в Центральной Азии, не выглядят очевидными. Интересы и возможности двух стран в этой части Евразии вполне совместимы. Китай заведомо обладает несопоставимо большими возможностями в экономической сфере, однако чем больше он будет вкладывать там деньги, тем больше он будет заинтересован в стабильности и безопасности. А кроме России никто не готов и не в состоянии предоставить эти услуги. Тем не менее процесс «притирки» интересов России и Китая будет длительным и болезненным, на его темпах скажется и развитие отношений между Пекином и Вашингтона, насколько будет расти соперничество.

Россия, по существу, «зависла» между разными проектами. Это имеет некоторые преимущества, ведь само по себе развитие каждого из них пребывает в динамическом состоянии, и окончательно закрепление отношения к ним преждевременно. Однако оставлять без ответа вопрос о собственном позиционировании долго нельзя, и российское руководство это понимает, что, судя по всему, и ведет к нынешней активизации страны на международной арене.

Россия оказалась не в состоянии удержать расползающееся постсоветское пространство, которое рассматривается в Москве как естественная и законная сфера интересов. На протяжении всего периода после распада СССР удержание доминирующих позиций на его территории было несомненным приоритетом и для его реализации были приложены большие усилия, но дезинтеграция продолжалась. Парадокс же заключается в следующем. К тому моменту, когда неудача российской стратегии в бывшем Советском Союзе стала очевидной, а издержки стремительно выросли (украинский кризис), начал падать и интерес конкурентов Москвы к спорным «активам». Попытки обустроить большинство государств постсоветского пространства слишком затратны для тех, кто на это претендует. К несчастью, такое снижение интереса означает не прекращение соперничества и стабилизацию, а лишь повышение уровня непредсказуемости. «Промежуточные» страны застревают вне серьезных проектов развития, что ведет к внутренним потрясениям, при этом они продолжают генерировать инстинкты соперничества у более могущественных соседей. Последние (прежде всего Россия и ЕС) на деле руководствуются негативной повесткой – чтобы государства «серой зоны» не достались сопернику. Иной логики придерживается Китай, который старательно дистанцируется от любой политики и занимается только теми экономическими проектами, которые вписываются в его стратегию, которая оформляется в идеологию нового Шелкового пути. Пекин принципиально не собирается брать на себя никакую ответственность за те или иные страны «по дороге».

Особенности постсоветского развития России привели к тому, что основным инструментом российского позиционирования на международной арене стала возрожденная до некоторой степени военная сила и – что еще важнее – готовность ее применять.

Это пришло на смену периоду 2000-х годов, когда доминирующей была идея «энергетической сверхдержавы, то есть способности решать международные проблемы благодаря энергетическому потенциалу. Приверженность военной силе усугубляется общим ростом конфликтности в мире, нарастанием количества внутренних и межгосударственных столкновений. Такое положение вещей опровергает базовое представление Евросоюза о том, что военная сила как инструмент воздействия уходит в прошлое и уступает место другим способам конкуренции, прежде всего экономической. Между тем события последних двух лет наглядно демонстрируют, что, вопреки ожиданиям, политическая мотивация действий полностью перевешивает требования экономической целесообразности. Турецкий эпизод ярко это подтверждает.

Важным фактором, который влияет на оценку Россией перспектив мирового развития и собственных, является определенное стратегическое замешательство Соединенных Штатов. Его принято списывать на особенность политического и человеческого темперамента Барака Обамы, и это, вероятно, действительно, играет роль, однако помимо личностного компонента есть и объективные процессы. Президентство Обамы – это тоже переходный период (как и все нынешнее мировое развитие) от претензий США на единоличное и неоспоримое лидерство к более диверсифицированной мировой системе – с точки зрения и распределения силы, и инструментов ее реализации. В какую сторону повернет новый президент, который будет избран в 2016 году, пока предсказывать трудно. Может быть предпринята попытка вернуться к подходам 1990-х годов, доказать безальтернативность американской гегемонии. Впрочем, возможен и вариант дальнейшей избирательности – более точного и экономного определения приоритетов.

Россия, судя по действиям последнего времени, рассчитывает использовать момент рефлексии США (желание переосмыслить методы своей мировой политики) для того, чтобы хотя бы отчасти заместить ниши, которые Вашингтон де-факто освобождает. В частности, относительный уход Соединенных Штатов с Ближнего Востока открывает России возможность увеличить свою роль в этом весьма центральном регионе мировой политики. Для Москвы это также возможность расширить повестку дня в диалоге с Западом, в котором последние два года всецело доминировала Украина, что замыкало Россию на достаточно периферийную тематику.

По мере активизации российской политики, а этот процесс носит лавинообразный характер ввиду общей эскалации политической напряженности и нарастания давления внешних обстоятельств, все более явственным становится дисбаланс между готовностью России играть политическую роль в мире и состоянием экономической базы страны, той долей в мировой экономике, которая на нее приходится. Риск перенапряжения превращается во вполне реальный. Намерение компенсировать дефицит возможностей по целому ряду параметров решимостью при применении военной силы может работать, но лишь до некоторой степени. Также катализатором «повышения планки» служит небеспочвенное ощущение уязвимости и смятения остальных игроков, хотя степень этого, возможно, переоценивается.

Отношения России и Запада вступили в период длительного кризиса, который усугубляется не только и не столько ценностно-политическим расхождением, сколько взаимной уверенностью в уязвимости и недолговечности партнера. Существует риск асимметричной конфронтации. Как это уже случалось, после трагедий, связанных с терроризмом, происходит всплеск стремления объединиться перед лицом всемирной угрозы. Впрочем, из-за общего уровня недоверия между странами единение против терроризма и какая-то коалиция вряд ли достижимы. Определенное взаимодействие, скорее всего, технического характера, возможно. Однако запутанность ситуации в Сирии, одним из результатов которой стал и российско-турецкий инцидент, острые разногласия Москвы и Анкары в оценке воюющих в Сирии группировок не позволяют рассчитывать на долгосрочное стратегическое взаимопонимание. Оно возможно сегодня еще в меньшей степени, чем после 9/11. А тогда его хватило только на совместную операцию по устранению режима талибов.

В случае асимметричной конфронтации, когда каждая из сторон осознает и собственную уязвимость и «Ахиллесову пяту» оппонента, и та, и другая будет стараться максимально использовать свои преимущества. У России это достаточно боеспособная армия. В ситуации, когда существует дееспособный военный потенциал и, самое главное, готовность его использовать, возникает соблазн именно таким инструментом и оперировать. В то же время в новом мире нормативно-правовой диктат, возможно, будет играть даже большую роль, чем военная сила. Прообразом такого рода управления служит Транстихоокеанское партнерство, объединение под эгидой США. Оно оказывает небольшое воздействие собственно на российскую экономику в силу ее малой связи с АТР, однако важно как прототип. В большей степени на Россию повлияет формирующееся по той же модели Трансатлантическое торгово-инвестиционное партнерство, которое в случае успеха объединит Северную Америку и ЕС. Тогда Европейский союз — по-прежнему наш крупнейший торговый партнер — впишется в зону правил, формулируемых без участия России. Москва будет зажата между двумя очень серьезными экономическими блоками, и центром их будет США. Начавшаяся фрагментация мира на мега-блоки экономической направленности подводит черту под периодом универсальных экономических правил, символом которого служила Всемирная торговая организация. По иронии судьбы, Россия, вступившая после 18 лет переговоров и выторговавшая себя достаточно выгодные условия, по сути, успела к шапочному разбору. Теперь ей придется адаптироваться к новой системе глобального экономического управления.

Фрагментация экономического пространства, его разделение на блоки ставит вопрос о взаимоотношениях между этими группами государств, объединенных общими, но не универсальными правилами. В таком мире меры взаимного ограничения, который мы привыкли называть санкциями, могут стать нормой отношений государств или блоков, когда хотя бы для ситуативного достижения этого баланса придется все время регулировать друг друга подобными мерами воздействия. Вероятно, пора привыкать, что они будут применяться всегда и станут нормой.

Определяющий вопрос, стоящий перед Россией сейчас, заключается в том, останется ли она страной, обладающей пусть достаточно эффективным, но единственным инструментом воздействия, или все-таки, учитывая разноплановость мира, будут наращиваться какие-то другие инструменты. Главная задача состоит не только в диверсификации экономики (это очевидная задача), но в понимании силы и мощи. Пока мы идем по пути абсолютизации того вида силы, который есть в распоряжении России, и этот путь ведет потенциально к серьезным проблемам. Результаты такой политики проявятся довольно скоро, потому что в современном мире все происходит невероятно быстро.

Гипертрофированное стремление полагаться на один инструмент власти и влияния деформирует восприятие окружающего мира, что приводит к эффекту того самого кривого зеркала. Если судить по риторике российского руководства в последнее время, то наиболее близкий аналог – это риторика и действия американской администрации Джорджа Буша в период после 11 сентября 2001 года. Естественно за вычетом претензии на глобальное переустройство мира, каковой была концепция «продвижения демократии».

В Соединенных Штатах результат того политического периода считается однозначно негативным. Впрочем, хорошо известно, что на чужих ошибках в мировой политике, как правило, никто не учится.