Александр Архангельский: Легко ли бить молодых
О главных источниках помолодевшего протеста
По поводу воскресных митингов можно думать что угодно. Но есть точка, в которой сходятся все — независимо от политической позиции. На улицы впервые вышли наши дети. Младшие курсы университетов, старшие классы лицеев. Это очевидно. Это игнорировать нельзя. Это главный вызов обществу и власти.
Правда, пошли разговоры, что это злонамеренная пропаганда, что кто-то хитрый проводил работу с молодежью и нарочно таргетировал призывы, чтобы спровоцировать подростков на участие в политике. Иначе дети бы не вышли. И не попали в руки разъяренного ОМОНа, который забирал их в автозаки наравне со взрослыми.
Словно не было в последние недели ряда случаев, когда подростки и студенты демонстрировали нелояльность.
Не по приказу, не за деньги, а по собственной инициативе школьник в Брянске создал сетевую группу поддержки митинга, а его одноклассники записали и выложили в интернет речь директора, исполненную начетнического патриотизма. По доброй — личной — воле студент Московской государственной консерватории издевался над конспектами преподавательницы Кульмухаметовой, обличавшей «пятую колонну» и врагов народа.
В брянской школе я не был, а на кафедре, где преподает Кульмухаметова, работал. Нам в страшном сне не могло привидеться, что в центре Гуманитарного знания, созданном покойной Татьяной Чередниченко и поддержанном (увы, также ушедшими от нас) великим историком музыкальной эстетики Александром Михайловым и выдающимся исследователем русской философии Александром Носовым, — такой конспект окажется возможным.
Не организаторы протестных митингов, а подобные директора, преподаватели и воспитатели вербовали молодежь на выход; реакция на управленческую тупость рано или поздно переходит в социальный взрыв.
Пока нам предъявляли заказные подмонтированные ролики, в которых молодые люди не могли ответить, кто написал «Бесы» и какая звучит вторая строчка в «Евгении Онегине», убеждая, что нужна консервативная образовательная политика, потому что иначе конец, — сама молодежь все напряженнее размышляла и сильнее злилась. На пыльные речи директоров. На запредельные в своей безграмотности конспекты политологов. На системное, катастрофическое расхождение всего, чему их учат, с современностью. На отсталость как предложенный политиками ориентир. И в социальном, и в политическом, и в культурном, и в образовательном отношениях.
Они, конечно, не вникают в мелкие детали. Им наверняка плевать на переход к единому учебнику, на разворот к единственной идеологии под видом изучения истории и литературы, на возврат к доморощенным моделям высшего образования (в то время как мир переходит к предпринимательскому университету — 3.0), даже на конкретную попытку уничтожить Европейский университет в Санкт-Петербурге. Но все происходящее как целое — они считывают.
Ситуация, когда им предстоит вписаться в будущее, а их сознательно утягивают в прошлое, стала главным политическим источником помолодевшего протеста.
Да, никакой положительной программы у них нет. И собственных интеллектуальных вождей тоже. А значит, это не студенческая революция, а нечто другое. Пока. Потому что лидерами революции 1968-го, о которой сегодня вспоминают многие, были не только политические организаторы, вроде Кон-Бендита, но и политические мыслители, вроде Герберта Маркузе. Сегодня перечитывать Маркузе невозможно, но тогда он сделал главное: создал образ одномерного человека, порожденного бюрократическим капитализмом; утопия преодоления вела молодых леваков за собой.
Сейчас никакомыслящую молодежь ведет эмоция, а не идея.
Такой протест по определению слаб, у власти есть зазор для принятия решений, на что в ситуации настоящей революции времени не остается. И, собственно, развилка очевидна.
Либо понять, что время «человека советского» вышло, что ориентация на то, как было «при бабушке», не гарантирует защиты, что если снова затоптать родник, он просто заболотит почву, но выход все равно себе найдет.
Либо объявить, что будущее вне закона. И начать священную войну во имя прошлого. Ограничить доступ для подростков в интернет, воссоздать комсомол, проводить пионерские сборы, навязать единственно правильное толкование классической литературы (она боролась с революцией и учила уважать старших товарищей), отменить последние намеки на вариативность в образовании, конкуренцию учебников, программ, а главное — учителей, превратить профессоров в чиновников, которым поручается идейно-воспитательная работа от имени родного государства, вернуть армию в школу, дисциплину сделать главной скрепой. Поскольку в числе протестующих школьников заметную роль играли лицеисты и выпускники элитарных школ, нивелировать элитное образование, упростить его и понизить планку. Сопроводить все это жесткими карательными мерами. Объединить всех, как писал Пушкин о Николае Первом, «войной, надеждами, трудами». И, скажем прямо, получить желанный результат. Искусственное успокоение. Но очень ненадолго. Ровно до третьей волны. Ценой потери шансов на развитие.
Вспомним. В прошлый раз, когда на улицы и площади столицы вышли хипстеры, тоже не было революционной ситуации. Имелось время для принятия спокойного решения. И тоже возникла развилка: услышать, вступить в диалог, развернуться лицом к современности, резко усложнить политику. Или же, наоборот, консолидировать и упростить. Было принято решение сопротивление размазать, ядро расколоть, одних напугать, других соблазнить; события 2014 года утешили правых, вовлекли левых; казалось, что процесс остановился. Пока не вспыхнул снова.
Но для меня, в силу моих компетенций, еще важней оказалось другое.
Сутью брожений 2011–2012 годов был запрос на современность, в том числе на современность — в области культуры.
Не в том смысле, что участники Координационного совета хотели побольше авангарда с постмодерном, а в том, что Россия — страна разведенных ножниц. На одном конце великие примеры — от Рублева до Малевича, от Пушкина до Венедикта Ерофеева и от Чайковского до Шнитке, на другом — чудовищные практики. Советские городские праздники, где ряженые веселят подпивших зрителей. Советские же закутки в библиотеках, толчея в парках, загоны для книг в магазинах — вместо фестивального движения по всей стране, и так далее, так далее, так далее.
Запрос был на живые практики культуры, на городскую современную среду, на текучую культурную политику, которой невозможно управлять из единого центра и которая ставит человеческую личность в центр любых общественных процессов.
Хотите современности и при этом недовольны нами? — сказали люди, принимающие решения. Добро. Будет вам современность. Не нравились лояльные прогрессисты — получите фельдфебеля в Вольтеры.
Закрыто финансирование «Артдокфеста». Накачано возможностями Российское военно-историческое общество. Мездрич снят с директорства Новосибирского оперного, зато назначен Кехман. Многие известные деятели культуры уехали. Но. Во-первых, как видим, сам по себе запрос никуда не делся. Просто из сферы культуры он перешел в раздел образования, и вместо 40–50-летних на улицы вышли студенты и школьники. Точнее, не вместо, а вместе. Пока.
Во-вторых, в результате конфликты в области культуры распространяются со скоростью света в области тьмы. Москва вернулась к обсуждению политики после погромов выставки Сидура и исторического конкурса «Мемориала» (в котором, кстати, принимают участие подростки); Петербург политизировался на вопросе об Исаакии, объединении национальных библиотек, покушении на самостоятельную выставочную политику Эрмитажа; образованный Новосибирск сплотился вокруг своего оперного театра, а Пермь — вокруг режиссера Мильграма и дирижера Курентзиса; споры про «Левиафан» Андрея Звягинцева стали сгустком будущего взрыва. И чем жестче и последовательней проводилась вся эта политика архаизация, тем незыблемее был запрос на новое.
Какие будут приняты административно-политические решения после вчерашнего, я не берусь предполагать. Я, слава тебе Господи, не политолог. Но если говорить о выборе между прошлым и будущим, о перспективах архаизации, то нет ни малейших сомнений: 26 марта 2017 года по сравнению с 5 декабря 2011-го — это не новый процесс, а новый этап. С болезненным рефлексом общества на гниль (а устаревшие практики — это и есть гниль) дело обстоит примерно так же, как с интоксикацией. Проще говоря, с отравлением.
Можно учинить насильственное промывание, протравить организм опасными лекарствами, устранить опасные симптомы. Но не убрать источник отравления.
Рано или поздно действие антибиотиков закончится. А источник отравления останется и спровоцирует повторную (и еще более сильную) реакцию.
Если ответом на помолодевшее требование современности станет престарелая архаизация образования, результат предсказуем. Более того, он гарантирован. Третья волна. Обогащенная утопией. Настоящий творец революции — человек в футляре. Охранитель. Одномерный человек.
