Владимир Мау: «Богатство начинает измеряться не рабочим, а свободным временем»
| Republic
О глобальных трендах в экономике и вызовах, которые стоят перед Россией
Может ли страна развиваться, а ее экономика не расти? Тождественны ли экономический рост и рост благосостояния? Как влияют новые технологии на динамику ВВП? И что происходит с Россией и миром в условиях продолжающегося глобального структурного кризиса? Об этом в рамках регулярных встреч Republic Talk рассказал нашим читателям ректор РАНХиГС Владимир Мау.
Переплетение кризисов
Мы в России живем в условиях переплетения нескольких кризисов. Один из них – глобальный структурный кризис, мы проходим его вместе с большинством развитых стран и ведущими развивающимися. Этот кризис аналогичен кризисам 30-х и 70-х годов прошлого века. Оба предыдущих глобальных кризиса коренным образом повлияли на контуры следующих за ними десятилетий, изменив технологическую базу, геоэкономические и геополитические балансы, глобальные валюты, механизмы регулирования, повестку экономических дискуссий. Нынешний глобальный кризис, начавшийся в 2007–2008 годах, имеет схожую природу. Он включает несколько эпизодов спада и роста, но главное – из него вырастает новая экономика, новая политэкономия, новые глобальные политические и экономические конфигурации. Это действительно то, что происходит сейчас на наших глазах.
Помимо этого кризиса, мы в России столкнулись и с другими кризисами. Это стандартный циклический кризис, из которого более или менее плавно выходим. Также мы столкнулись с кризисом внешних шоков, притом двойным – это цены на нефть и геополитические шоки. Вот набор кризисов, переплетение которых создает для нас некоторые специфические сложности. Прежде всего, эти кризисы требуют разных и подчас противоположных антикризисных мер. Циклический кризис предполагает бюджетное и денежное стимулирование, а кризис внешних шоков требует прямо противоположного – бюджетной и денежной консолидации. Конечно же, искусство политики состоит в том, чтобы из формальных противоречий находить выход, и мы его достаточно эффективно находим. Но надо понимать, что мы не в стерильной ситуации, когда антикризисная политика проста и однозначна, реализуется по учебникам. И в этом отношении надо очень аккуратно относиться к существующему международному опыту, не пытаясь его автоматически копировать.
Скажем, сейчас нередко спрашивают: «Почему вы не используете денежное стимулирование, которое используют Соединенные Штаты?» Конечно, можно отшутиться: «Не надо нам подбрасывать рецепты Госдепа». Но если говорить по существу, то важно понимать, что ситуация в России находится ближе к стагфляционной модели кризиса, более характерной для 1970-х, тогда как другие развитые страны борются с дефляционными проблемами, более характерными для 1930-х годов. И понятно, что они требуют противоположных мер противодействия.
Другая проблема текущей кризисной ситуации состоит в том, что мы живем в условиях, когда краткосрочные и долгосрочные меры противоречат друг другу. Почти все, что можно продемонстрировать избирателю на ближайших выборах, вредно с точки зрения долгосрочного роста. И все, что хорошо с точки зрения долгосрочного роста, нельзя продемонстрировать на ближайших выборах. Это очень сложная, очень важная политическая ловушка. Сейчас мы говорим о России, но в общем это касается практически всех развитых стран. Краткосрочные задачи роста решить просто, но не уничтожит ли это рост в среднесрочной перспективе? В эту ловушку попало последнее советское руководство, когда в 1985 году объявило курс на ускорение, в результате чего темпы роста советской экономики в течение двух лет росли, а потом наступила десятилетняя рецессия, с распадом страны и падением экономики почти вдвое. И это противоречие между кратко- и среднесрочными задачами всегда надо принимать во внимание, анализируя проблемы экономической политики.
Итак, экономика тормозится. Развитые страны демонстрируют низкие темпы роста. Механизм торможения тоже понятен – в большинстве развитых и ведущих развивающихся стран мира доля инвестиций в ВВП существенно, на несколько процентных пунктов ниже сбережений. Мы живем в мире, в котором люди и корпорации сберегают, но не инвестируют. Для периода бурного роста характерна противоположная ситуация: люди больше инвестируют, чем сберегают.
Каковы причины, ведущие к этому разрыву сбережений-инвестиций? Первой причиной, на мой взгляд, является то, что мы научились очень хорошо бороться с кризисами. Кризис от кризиса становится все мягче и мягче. Мы (ведущие страны мира) практически научились спасать всех. В этих условиях пространства для «созидательного разрушения» (в терминологии Шумпетера) не остается. Если вы хотите получить бурный рост после кризиса, вы должны допустить набеги на банки, банкротство предприятий, высокую безработицу и другие характерные признаки кризиса, знакомые по учебнику политической экономики капитализма. Если единственное крупное банкротство 2007–2008 годов, которое мы помним, – это Lehman Brothers, то не надо ждать от восстановления бурного роста. Вот, если помните, после 1998 года рост пошел гораздо быстрее – не потому, что цены на нефть возросли (они возросли через два года), а просто потому, что перед этим рухнули банкроты. Как ни парадоксально теперь это звучит, но чем эффективнее антикризисная политика, тем хуже для перспектив посткризисного роста.
Впрочем, из этих рассуждений не следует делать вывод, что смягчение кризиса является ошибочной политикой. Кризис, сопровождаемый высокой безработицей, может приводить к очень опасным политическим потрясениям, избежать которые важнее, чем демонстрировать высокие номинальные темпы роста.
Скажем, какая страна быстрее всего преодолела ужасы Великой депрессии? Это была Германия, где на волне кризиса к власти пришли нацисты. В Германии безработица была ликвидирована в 1936 году, то есть ровно тогда, когда Дж.М. Кейнс опубликовал свой знаменитый труд, объясняющий, как бороться с безработицей. Но мы же понимаем, что политическая цена выхода Германии из кризиса была непомерно высока – и для немецкого народа, и для народов всех стран, которые вскоре будут втянуты в мировую войну.
Или другой пример. Руководство СССР середины 1980-х годов было всерьез озабочено торможением советской экономики. Для преодоления застоя в 1985 году был объявлен курс на ускорение, темпы роста в 1987–1988 годах действительно повысились, но за это было заплачено чудовищным разбалансированием экономики, что привело к системному кризису, развалу страны и десятилетнему спаду.
В общем, антикризисные меры должны не допустить политического кризиса. Это важный урок ХХ века.
Новая нормальность или новая реальность?
Оценивая современную экономическую ситуацию, стоит обратить внимание на ее специфические черты, которые иногда называют «новой нормальностью».
Во-первых, в отличие от 200 лет предыдущих кризисов (а современные капиталистические кризисы существуют с 1825 года) мы столкнулись с ситуацией, когда остановка спада автоматически не трансформируется в начало роста. Вместо роста может начаться период стагнации. Причем, как показывает опыт Японии, эта стагнация может длиться не годы, а десятилетия. И если поначалу эту стагнацию объясняли то ли ошибочной макроэкономической политикой, то ли особенностями японского национального характера, то теперь мы понимаем, что все гораздо сложнее. Мы видим, что в настоящее время сформировались некоторые механизмы торможения – факторы, которые препятствуют экономическому росту.
В 2015–2016 годах в России было популярно обсуждать проблему «достижения экономикой дна». Эта дискуссия имела бы смысл только в том случае, если, достигнув дна, экономика начала расти. Но теперь мы знаем, что остановка спада не обязательно ведет к росту. Мы видим, что, достигнув дна, экономика не обязательно станет расти. Она может оставаться на этом дне, колебаться плюс-минус 0,5%, даже плюс-минус 1%. Здесь мы подходим, пожалуй, к самой интересной теме для современных экономистов – проблеме реального экономического роста. И я бы не сводил это к вопросу, «как обеспечить номинальные темпы роста ВВП».
Во-вторых, макроэкономические манипуляции не ведут к автоматическому экономическому росту. Смягчение денежной политики или, напротив, ее ужесточение, бюджетное стимулирование – все это может смягчать кризис, не допустить развертывания его тяжелых форм, но не ведет к устойчивому экономическому росту. Мы видим ситуации с низкой или отрицательной процентной ставкой без экономического роста. Или с высокой процентной ставкой и антиинфляционной политикой без экономического роста. Макроэкономические манипуляции, будучи потенциально важным инструментом решения антикризисных задач, не становятся драйверами экономического роста. Для возобновления роста нужны дополнительные меры институционального и структурного характера.
Торможение экономики и ускорение инноваций
Причины экономического торможения кроются и на стороне предложения, и на стороне спроса.
Особенности предложения отражают характер новых технологий. Дело в том, что прогресс достиг такой скорости и такой непредсказуемости, что долгосрочные инвестиции, похоже, становятся исключительно рискованными. Высокоскоростная железная дорога может быть неэффективна не потому, что окажется слишком дорогой и в производстве, и в эксплуатации – с этим можно было бы как-то справиться. Но проблема в том, что даже если при начале строительства ее проект будет считаться самым передовым, к вводу в эксплуатацию он окажется безнадежно устаревшим.
Современные технологии ведут к революционной трансформации экономической модели современного общества, требуют выработки принципиально новой экономической доктрины. И один из элементов этой доктрины – мир уходит от модели длинных инвестиций. Это связано как с резким ускорением внедрения инноваций, так и с появлением возможностей обходиться без масштабных инвестиций в отраслях, которые еще недавно требовали огромных и долгосрочных вложений.
Скажем, сланцевые нефть и газ отличаются от традиционных не просто технологическими решениями, а тем, что эти решения ведут к сближению капитальных и операционных расходов. Здесь можно быстро начать производство и быстро выйти из него в отличие от традиционных месторождений, где надо несколько лет инвестировать, а потом 20–30 лет окупать вложения. А это совсем другая экономика – и, если угодно, совсем другая политическая экономия. Похоже, что мир уходит от экономики длинных денег, и это означает фундаментальный экономический поворот.
В этой ситуации инвесторы не понимают, куда можно инвестировать, чтобы получить адекватную отдачу на капитал. Понятно, что это тормозит предложение, а значит, и экономический рост.
Есть и проблемы на стороне спроса. В условиях ожиданий революционных потрясений на рынке труда и сохраняющейся на протяжении в развитых странах уже почти десятилетия низкой инфляции люди предпочитают сберегать деньги, а не расходовать их. Понятно, что это также не способствует росту инвестиционной активности.
Благосостояние без экономического роста
Впрочем, мы вообще плохо понимаем, что происходит с экономической динамикой. Что отражает показатель экономического роста (или рост ВВП)? Разработанный в годы Великой депрессии, он должен был быть синтетическим показателем роста благосостояния. И он выполнял эту функцию на протяжении восьмидесяти лет. Рост ВВП означал повышение занятости, зарплат, качества жизни. Теперь же, похоже, на наших глазах происходит разрыв динамики ВВП и динамики благосостояния.
Технологические изменения последнего десятилетия приводят к тому, что всякая технологическая инновация негативно влияет на ВВП. ВВП – это годовая совокупность продаж товаров и услуг. Покупая электронную книгу вместо бумажной, мы снижаем ВВП, потому что это дешевле, потому что нет транспортных издержек, чтобы возить товары, нет спроса на деревообработку и бумагу. Пользуясь, скажем, айфоном, который объединяет в себе пишущую машинку, радио, телевизор, газету, книгу, магнитофон, проигрыватель, термометр, барометр, компас и многое другое, мы снижаем ВВП: ведь совокупность всех тех продаж была бы гораздо больше, чем один айфон. При этом благосостояние, качество услуги увеличивается. Пользуясь Uber и другими интернет-услугами, мы снижаем ВВП.
Какой практический вывод из этого следует? То, что, формируя экономическую политику, не следует фетишизировать количественные параметры, относящиеся к экономической доктрине прошлого века.
Сказанное не означает, что не нужна политика по стимулированию роста. Но это должна быть не гонка за номинальными цифрами, а последовательные действия по созданию комфортных условий для инноваторов и инвесторов, поощряющих дух предпринимательства. И в этом смысле, скажем, если оценивать эффективность экономической политики, я бы в настоящее время прежде всего ориентировался на динамику частных инвестиций, процентную ставку по коммерческим кредитам (ее снижение отражает не только снижение инфляции, но и рост уровня доверия в экономике), диверсификацию экспорта, динамику спроса на ипотеку.
Досуг как богатство
Еще одна проблема, связанная с ростом, – повышение качества человеческого капитала, динамика трудовых ресурсов. Некоторые полагают, что технологии скоро массово вытеснят рабочую силу и мы столкнемся не со снижением численности трудоспособного населения, а с ростом безработицы. Такие прогнозы делались с конца XVIII века регулярно – достаточно вспомнить пессимистические прогнозы Томаса Роберта Мальтуса и Карла Маркса. Но все они не сбывались, поскольку все они не учитывали непредсказуемый и, я бы сказал, гуманистический характер технического прогресса. Сокращение необходимого рабочего времени (если пользоваться Марксовой терминологией), то есть сокращение времени труда, необходимого для обеспечения высокого уровня благосостояния, не является драматической проблемой. Скорее это путь повышения благосостояния. Ведь человек – это не только источник труда (предложения), но и источник спроса. По большому счету, если можно работать не восемь, а четыре часа, и этого будет достаточно для удовлетворения растущих потребностей личности, – это ничуть не хуже, чем стоять у станка по 14 часов.
Представление о том, что такое труд, а что такое досуг, на мой взгляд, размывается. Мы действительно находимся, мне кажется, при реализации некоторых очень интересных прогнозов Карла Маркса, но уже не пессимистических, а оптимистических. Происходит высвобождение труда, и богатство общества начинает измеряться, как он когда-то заметил, не рабочим, а свободным временем. И это опять же совсем другая экономика и совсем другая политэкономия.
У нас в России есть проблема нехватки трудовых ресурсов как в узком смысле этого слова (потому что у нас их численность снижается), так и с точки зрения потенциального источника спроса. Российский демографический тренд очень напоминает японский в части численности населения в трудоспособном возрасте. И я продолжаю утверждать, что, скажем, повышение пенсионного возраста важно не с фискальной точки зрения (фискальную проблему, в конце концов, можно решать увеличением бюджетного трансферта в Пенсионный фонд), а с социальной и экономической. Повышение пенсионного возраста до 63–65 лет дает 9 млн населения в трудоспособном возрасте, то есть практически население Швеции. И это позволило бы сосредоточить большее количество выплат на старших пенсионных возрастах, усилить адресный характер пенсий.
Стратегические риски
Стратегические риски для всего мира носят, естественно, не экономический, а социально-политический характер. Экономика по отношению к ним вторична.
Первый из них – популизм, который торжественно шествует по миру. Как ни странно, мы одна из немногих стран, которая оказалась ему практически не подвержена (по крайней мере, если говорить о самом опасном, экономическом популизме). Но «призрак бродит по Европе», и этот риск не должен списываться со счетов и у нас.
Я вижу серьезный риск в отсутствии созидательного разрушения. Хотя, честно говоря, не понимаю, что здесь можно сделать. Я не знаю, где найти баланс между банкротством неэффективных предприятий и социально-политической стабильностью. Но найти этот баланс политики должны. Это реальная важная проблема.
Серьезным риском является российский миграционный баланс. Мы страна, из которой богатые и образованные скорее уезжают, а бедные и необразованные скорее приезжают. И если мы хотим иметь качественное образование и здравоохранение (это важные предпосылки качественного сдвига в росте), надо обеспечить спрос на качественное образование внутри страны. А мы скорее аутсорсим качественное образование и здравоохранение. В принципе эта модель тоже мыслима, но негативный миграционный баланс серьезная проблема. И решить эту проблему особенно сложно, поскольку в современном «плоском» мире транзакционные издержки смены страны очень низки.
Еще одна проблема – социально-экономические и профессиональные предпочтения молодежи. У нас дети из богатых семей хотят работать в госкорпорациях, дети из бедных – в силовых структурах. Через десять лет они встретятся (и понятно, кто одержит верх). Но никто не хочет работать в частном бизнесе, не хочет открывать свой бизнес, никто не хочет рисковать. С точки зрения среднесрочных перспектив страны это довольно печальная ситуация, и она требует специального внимания властей.
