Федор Лукьянов: И прежнего мира мало
| Огонек
О президенте России между прошлым и будущим
По возрасту Владимир Путин ближе к «сеньорам», но вписывается в категорию большинства коллег своего ранга. Российский президент на 12 лет моложе президента Бразилии Мишела Темера, на 10 — президента ЮАР Джейкоба Зумы, на шесть — президента США Дональда Трампа, на два — премьер-министра Индии Нарендры Моди, на год старше председателя КНР Си Цзиньпина, на два года — канцлера Германии Ангелы Меркель, премьера Японии Синдзо Абэ, президента Турции Реджепа Эрдогана, на четыре — премьер-министра Великобритании Терезы Мэй, на 20 — премьера Канады Жюстена Трюдо, на 26 — президента Франции Эмманюэля Макрона. И в два с лишним раза старше вероятного следующего (после выборов 15 октября) федерального канцлера Австрии Себастьяна Курца, которому летом стукнуло аж 31. По стажу фактического нахождения у власти Путин — лидер среди руководителей ведущих стран мира, следующий за ним Эрдоган отстает на три года, Меркель — на шесть, остальные далеко позади.
Пять лет назад «Огонек» попросил автора этих строк написать эссе к 60-летию главы Российского государства, который незадолго до этого избрался на свой третий срок после четырех лет премьерства. Сейчас инициатива текста исходила уже от меня: истекшие годы так насыщены событиями, что интересно оценить, насколько они повлияли на Путина — реального и воображаемого. Второй, надо сказать, с годами все больше теснит первого, особенно в восприятии извне.
От реальности — к мифу
С 2012 года степень демонизации и мистификации Путина достигла того уровня, за которым заканчивается рациональное и начинается что-то другое. Пиком своеобразного признания стало программное выступление Хиллари Клинтон, тогда еще, как все полагали, будущего президента США, в августе 2016 года, посвященное угрозе «альтернативных правых», олицетворяемых Дональдом Трампом. Клинтон говорила о «нарастающей волне непреклонного правого национализма по всему миру». И «главным крестным отцом этого глобального бренда экстремального национализма является российский президент Владимир Путин».
Мало кто из политиков удостаивается признания такого огромного могущества. Ну а то, что началось после проигрыша Клинтон в связи с предполагаемым (впрочем, для американцев — бесспорным) вмешательством Москвы в американские выборы, не описать словами. Запад как будто смаковал свое бессилие перед «мстительным и злонамеренным» президентом России, который мановением руки может направить орды хакеров и троллей, чтобы уничтожить беззащитную демократию.
Что должен чувствовать человек, которого изображают таким образом? Вероятнее всего, широкой спектр чувств — от удивления и неприязни до иронии и гордости. И это торжество неоднозначности, растерянность от того, что все вокруг может быть интерпретировано любым образом,— примета сегодняшнего дня.
Отношение Запада к внешней политике России при Владимире Путине — шизофреническое. Ее оценивают одновременно как совершенно провальную и ведущую Россию к катастрофе и как невероятно успешную и эффективную. В западном восприятии Россия — экономически отсталая и демографически падающая держава, роль которой на мировой арене невелика, а перспективы блеклы. Но: военно-политическое значение ее выросло настолько, что российским фактором оперируют почти как в свое время советской угрозой. Россия — страна без идеи и видения будущего, при этом почему-то ее влияние на умы и информационное пространство угрожающе растет — демократии трещат под напором российских хакеров и пропагандистов. Путин — стратег, не понимающий современного мира и в то же время единственный, кто имеет стратегическую линию поведения на Ближнем Востоке, в Европе, на постсоветском пространстве…
При желании можно найти линейку аргументов в поддержку всех перечисленных тезисов. Равно как и развенчать каждый из них. Это и есть «постправда», модное новое понятие. Его принято употреблять в том смысле, что реальностью искусно манипулируют. Но есть и другая сторона — когда те, кто, по идее, и должен манипулировать, сами теряют понимание, что происходит и что делать.
От мифа — к реальности
Когда 18 лет назад Владимир Путин готовился стать президентом (был премьер-министром и официальным преемником главы государства), все казалось понятным. Мир обустраивался в либеральной парадигме, Россия заблудилась в транзите и судорожно искала способы вырулить на дорогу устойчивого развития. Программная статья Путина, опубликованная 30 декабря 1999 года, за день до отставки Бориса Ельцина, ставила достаточно ясную задачу: сохранить место России в первом эшелоне стран, место, оказавшееся под угрозой за предшествующие годы.
С тех пор все запуталось. Россия Путина словно бы гналась за собственной тенью, стремясь восстановить влияние в международной системе, которая сама начала быстро и радикально меняться. И перемены-то эти вроде бы были Москве на руку — размывался западноцентричный порядок, который установился благодаря концу СССР и без участия России. Однако тактические выгоды не компенсировали исчезновение стратегического горизонта. А главное — стабильность, которая всегда была raison d’etre Владимира Путина, исчезала повсеместно.
Во время предыдущей избирательной кампании Путин говорил о необходимости «достройки» (как антипода «перестройки») — мол, каркас мы соорудили, еще нужно время, чтобы достроить конструкцию, укрепить ее, а потом можно и эксперименты разные себе позволить. Еще за несколько лет до этого он предупреждал о «ручном управлении», которое понадобится России еще лет двадцать, прежде чем можно быть уверенным в прочности сооружения.
За прошедшие пять лет задача «достройки» не изменилась, но стройплощадка оказалась в эпицентре землетрясения — все вокруг зашаталось и утратило знакомые очертания. Беда с отделочными работами, когда кругом все осыпается. Россия утратила цель (встраиваться стало некуда, а для собственного лидерства не хватает ресурсов) и столкнулась с ограниченностью средств — на множащиеся разнообразные вызовы извне приходилось отвечать, используя ограниченный набор инструментов, причем отнюдь не самого тонкого устройства.
Путин — политик-реалист, он верит в баланс сил и неприкосновенность суверенитета как залог мира. То, что на Западе называют «гибридной войной» Путина,— попытка классического реалиста реагировать на запутанность целостного мира, где понятие «сила» значительно усложнилось и стало многогранным, а ее применение срабатывает нелинейно из-за взаимозависимости. Доступными ей и привычными военно-политическими средствами Россия пытается противодействовать другим способам внешнего влияния на нее, в которых Запад имеет подавляющее преимущество. Это мировое информационное доминирование, идеологическая монополия, наличие (по крайней мере до недавнего времени) привлекательной картины развития (все это вместе создает «мягкую силу»), преобладание в глобальных финансовых и экономических институтах, технологический перевес.
Асимметрия взяла верх над зеркальностью, потому что «зеркалить» нечем. Ситуация с американскими санкциями очень показательна — России заведомо не удастся на них весомо ответить, потому что она не обладает возможностями в мировой экономической системе, которые есть у США.
От реальности — к конъюнктуре
По существу, после холодной войны развернулось идейно-политическое сражение за то, как понимать суверенитет. Путин — человек Вестфальской системы, поставившей государственный суверенитет во главу угла, а все прогрессивное политическое мышление с конца ХХ века исходило из того, что суверенитета в прежнем значении формального равенства государств и их юридической неприкосновенности больше нет. Более того, узко понимаемый суверенитет является препятствием для успешного развития как мира в целом, так и конкретных стран.
Борьба за право быть суверенным красной нитью проходила сквозь годы президентства Владимира Путина. Драматический парадокс заключается в том, что защита идеи незыблемости суверенитета привела Москву к необходимости этот формальный суверенитет нарушать силовым путем — в Грузии в 2008-м и на Украине в 2014-м. Эти действия стали реакцией на то, что воспринималось как систематическое и весьма эффективное политико-идеологическое, а то и вооруженное вмешательство ведущих западных стран в чужие дела.
Реалист в условиях необратимо распадающейся реальности — вот роль, которая досталась Путину. Отсюда и попытки эту реальность удержать от распада, вернуть к образцам прошлого. Это не восстановление Российской или Советской империи и не системное противостояние Западу, демократии, как полагают в Европе и Америке. А стремление вернуть управляемость, контроль над политическими и общественными процессами, который утрачивается и из-за коммуникационно-технологических изменений эпохи глобализации, и из-за изменившегося политического поведения многих стран. Запад, и в этом Путин убежден глубоко и искренне, своим высокомерием, уверенностью в собственной абсолютной правоте, легкомыслием и безответственным поведением расшатал основы мировой стабильности, которые теперь под угрозой необратимого разрушения, посеял распространяющийся повсюду хаос.
Путина часто упрекают в том, что он мечтает о новой Ялте — большой сделке с США по разделу сфер влияния. После победы Трампа многие реально боялись, что Кремль и Белый дом ударят по рукам (отчасти, чтобы этого не допустить, и развернулась мощная кампания по противодействию любым потенциальным шагам нового президента в направлении Москвы). Однако в России про Ялту последние годы вспоминают гораздо реже, чаще можно услышать отсылки к другому историческому событию — Венскому конгрессу (момент величайшего геополитического триумфа русской короны — царь Александр I являлся самым могущественным монархом Европы, ну то есть на тот момент мира; второй пик был в 1945 году — по итогам Второй мировой войны). В Ялте и Потсдаме была заложена основа биполярного мира, сейчас он явно неактуален, о его устойчивом и в чем-то уважительном взаимном устрашении остается только мечтать. А в Вене разработана модель «концерта наций», то есть совместного управления «многополярностью» на основе постоянного регулирования баланса сил.
Путин — человек Вены, а не Ялты. Не случайно именно Венский конгресс обеспечил реставрацию многих режимов в Европе. А реставрация — это как раз то, чем был долго занят Владимир Путин, получивший в наследство страну в непрезентабельном виде после революции начала 1990-х годов.
От прошлого — к будущему
Как и большинство консерваторов, Путин видит и знает прошлое много лучше, чем будущее. Точнее, он считает будущее продолжением прошлого, его воссозданием на новом историческом этапе. Но эпоха реставрации, следовавшая за революцией, окончена, приходит время строительства нового. Нового мирового порядка и нового порядка российского. А для этого видение будущего важнее, чем понимание прошлого. Если же видения нет, то на защиту прошлого будет уходить все больше сил и средств со все более абсурдным результатом, что мы в карикатурном виде наблюдаем сейчас в сфере кино.
Справедливости ради надо сказать, что тема будущего просто-таки ворвалась в российскую общественно-политическую дискуссию — от массовой смены губернаторов на молодых и перспективных до появления в лексиконе главы государства понятия «искусственный интеллект» и визита в компанию «Яндекс». Похоже, на этом будет строиться предвыборная кампания. Разочарование в политике периодически вызывает к жизни феномен технооптимизма — веру, что технологии способны сделать то, с чем не справляются социальные механизмы. Поколение Владимира Путина воспитывалось как раз в ту эпоху (1960-е), когда казалось, что научно-техническая революция вот-вот сделает человечество счастливым. Сейчас счастья, кажется, уже не ждут, но хотя бы покоя среди бесконечных бурь…
