Дмитрий Бадовский: «Демократия может стать феноменом прошлого»
О транзите власти и трансформации институтов
Последние дни все чаще обсуждается тема возможных реформ в российской политической системе после выборов в марте 2018 года. «Газета.Ru» поговорила о том, насколько они вероятны и зачем нужны, с главой Института социально-экономических и политических исследований Дмитрием Бадовским, одним и основных консультантов экс-куратора внутриполитического блока администрации президента, а ныне спикера Госдумы Вячеслава Володина.
— Сегодня Владимир Путин все чаще говорит об образе будущего, после его вероятного переизбрания может последовать перестройка государственной системы. Если он пойдет на выборы, это и, по всей видимости, станет основой новой путинской программы. В связи с этим наш первый вопрос: что именно не работает в наших политических институтах?
— Во-первых, институты работают всегда. Вопрос в том, какие институты: публичные политические институты или неформальные практики? Отсутствие или неразвитость в обществе эффективных формальных институтов вовсе не значит, что вместо них царит анархия и война всех против всех.
Напротив, вместо формальных и видимых институтов работают неформальные, которые все равно обеспечивают определенный уровень доверия и предсказуемости. Но неправильно говорить, что эта тема возникла только сейчас.
Уже был период, когда этот вопрос был в центре внимания — 2007–2009 годы. Тогда рассуждали, что при Ельцине институт президентства был просто революционным институтом, институтом слома предыдущей системы, а при Путине институт президентства постепенно стал равен персонально Путину.
И вот когда происходила передача власти от Путина к Медведеву, возникла дискуссия о том, а что же представляет из себя в России институт президентства, если не сводить его к персональному политическому коду Путина. Сейчас эта тема опять имеет значение.
Правящий класс входит в период, когда их больше интересует вопрос, как дальше будет передаваться власть, собственность, как будет приходить к власти новое поколение и как будет транслироваться в будущее текущая принадлежность к элите. И какие правила игры являются безусловными, неизменными, а какие — могут меняться.
Проект участия Ксении Собчак в президентских выборах 2018 года, в этом смысле, весьма симптоматичен и показателен. Демонстрируются принципы и механизмы воспроизводства элит. По сути, это непотический манифест части элит, которая нацелена на наследование социальных и политических статусов в обществе.
— Как можно остановить превращение государственных институтов в собственность кланов? Менять Конституцию?
— Такие дискуссии периодически активизируются. В частности, это происходит всегда накануне президентских выборов. Кто-то вдруг вбрасывает тему, что надо уйти от президентской республики к практикам смешанного правления.
Кто-то, наоборот, говорит, что текущая система разделения президентской и правительственной власти не очень хороша. И если их совместить, то «принцы двора» смогут, наконец-то, стать вице-премьерами и объединить системы формального и неформального управления.
Наша Конституция была написана в 93-м году. Во многом она заимствует образцы конституции французской Пятой Республики, с отдельными заимствованиями и из других правовых систем. Получился некий институциональный образец, к которому надо стремиться, и практики которого надо было осваивать. Сказать, что мы уже использовали весь институциональный потенциал Конституции, нельзя.
Просто некоторые институты покрыты ржавчиной простоя, а некоторые практики подзабыты или работают только эпизодически. И нужно максимально загружать и «тренировать» существующие институты, в том числе для того, чтобы понять, что работает лучше, что хуже и, соответственно, что может потребовать в будущем уточнений, в том числе конституционных.
Другое дело, что какие-то вопросы «подвешены» особенностями самой нашей конституционной модели и неизбежно будут обсуждаться всегда. Например, мы позаимствовали у той же Франции дуальность президентской и исполнительной власти, но при этом совершенно по-другому переиначили конструкцию правительства, состав которого зависит от президента, а не от парламента. И этот вопрос внутри конституционной модели висит с самого начала, он все время обсуждается и будет обсуждаться. Здесь действительно есть важные развилки для институциональной дееспоспобности и вообще баланса властей.
— Говоря о балансе властей. Есть признаки, что так называемые «силовики» — это единственная прочная основа государственной системы России. Готовы ли они меняться и делиться неформальными рычагами власти?
— Есть известное высказывание, что политические институты — это крепости. Их важно не только правильно спроектировать и построить, но и правильно населить. Политические агенты, — люди — имеют значение. Какие стратегии они строят, что у них в голове, в какие игры они хотят играть.
Отношение к политикам определяется качеством их целей. При этом рост этого качества может определяться и рациональными соображениями.
Если правящий класс больше заинтересован в стабильности, прогнозируемости, в понятных правилах игры, то он будет заинтересован и в замещении неформальных практик формализованными, в том числе публичными и законодательно оформленными.
— Что заставит нынешние элиты работать на это будущее, на создание публичных институтов?
— Давайте вспомним слом советской системы. Номенклатура никак не могла, в рамках той системы, решить для себя вопрос наследования власти и собственности. И тогда они предпочли просто «хакнуть» государство.
Если элитам не удается решать вопрос перехода к неким новым стандартным долгосрочным правилам воспроизводства системы и передачи по наследству статусов и капиталов, то у вас всегда есть угроза.
Элиты вообще бывают двух типов: революционные элиты и так называемые стационарные, укоренившиеся, «старые» элиты.
Революционные элиты — это элиты передела. И 90-е, и «нулевые» годы — это эпохи передела, перекомпоновки. Но рано или поздно система входит в период, когда она уже хочет воспроизводить себя не в рамках новых переделов, которые ей кажутся опасными и ненужными. А перед элитами встает вопрос наследования, как будут передаваться капиталы.
Для этого должны быть зафиксированы институциональные основы и правила игры. Причем, зафиксированы принципиально публично, и в рамках формализованных институтов. Это — стержни безопасности, как в ядерном реакторе, которые делают ситуацию прогнозируемой. В противном случае имеет ценность не тот, кто лучше всего знает правила игры, а тот, кто может взять и в любой момент их перевернуть.
У элит и системы есть необходимость воспроизводиться. Понимание этого — голый прагматизм. Он и будет подталкивать правящий класс усиливать публичные институты.
В частности, в отношении выборов 2018 года особых вопросов ни у кого нет, мы практически со стопроцентной вероятностью знаем, что Путин выдвинется и победит. Но, например, электоральная интрига выборов 2021 года, — новых выборов в Госдуму, — будет весьма существенной.
От них будет зависеть структура парламента, баланса интересов как различных социальных групп, так и различных внутриэлитных групп. Это будет ключевая интрига политического процесса ближайших лет. И это будут наиболее конкурентные и наиболее важные выборы с этой точки зрения.
Почему так? Потому что парламент — это ключевой институт институционального транзита накануне и после 2024 года и возможных изменений, в том числе, конституционных.
— С вами не согласятся те, кто говорит о кризисе партийной системы, где все решает «Единая Россия», давно отвыкшая от политической конкуренции. Более того, есть шанс, что Путин будет баллотироваться не от ЕР, а в качестве самовыдвиженца. Сможет ли «партия власти» измениться?
— Этот очень важный кейс к общему разговору про институциональную систему. Конечно, выборы 2016 года, которые привели к доминированию «Единой России», — это важный симптом состояния партийной системы и публичной политики. Кризис в развитии большинства партий, включая парламентскую оппозицию, достаточно очевиден. Не вина «Единой России», что она наиболее дееспособна.
С другой стороны, с тех пор, как мы отказались в середине нулевых годов от смешанной системы и перешли на сугубо пропорциональную, в стране не осталось новых публичных политиков, которые в массе своей выходили из округов, из регионов.
Воспроизводство сильных публичных политиков остановилось после отмены одномандатных округов и только сейчас возобновляется. На следующих парламентских выборах правящая партия уже не сможет выиграть более 90% округов, но это и хорошо.
Партийная же система будет неизбежно укрупняться. В том числе за счет существующих больших парламентских партий. В настоящее время практически все они находятся в фазе перехода, смены поколений.
Кроме того, к 2019 году завершится семилетний период, который был дан всем партиям после либерализации 2012 года, чтобы подтвердить свой статус регулярным и результативным участием в выборах.
Из нынешних 70 с лишним зарегистрированных партий останется порядка 20-ти, которые смогут подтвердить свой статус. Возможность для создания новых партийных структур останется, но интенсивность нового партийного строительства уже упала.
Кстати говоря, выдвижение или невыдвижение действующего президента от партии на президентских выборах — это же тоже важный институциональный сигнал.
Если вы выдвигаетесь от политической партии, то вы подчеркиваете значимость партийной системы. А если нет, то акцентируете тренд на ее реформирование. Это означает, что дальше сигнал начнет масштабироваться, переходить на губернаторский уровень, и так далее.
— Может, стоит вообще перейти на полностью мажоритарную систему? Это бы отсеяло еще больше партий и кандидатов, системой стало бы еще проще управлять.
— Допустим, российский правящий класс постепенно дозреет до понимания того, что дальнейшее сохранение власти и общего контура политического режима требует более сложных конструкций, чем личностные конструкции преемников и тандемов, персональные рейтинги лидеров и модель доминантной партии.
Тогда речь может зайти о формировании двухпартийной системы, в рамках которой власть могла бы периодически передаваться от одной элитной фракции к другой, но в целом оставалась бы в руках правящего класса.
Если мы хотим задать такой институциональный тренд, то тогда мы можем обсуждать возможность перехода к полностью мажоритарной системе, которая всегда тяготеет к двухпартийности. Потому что это выборы по принципу: победитель получает все.
Другие партии тоже существовали бы в своих нишах, но в условиях фактического внутриэлитного консенсуса по поводу невозможности прихода к власти «третьих партий». В принципе, это все вполне выглядело бы и напоминало некий аналог многих западных политсистем.
Такая перекомпоновка затронет все парламентские партии – «Единую Россию», КПРФ, ЛДПР, «Справедливую Россию», а также и ОНФ.
Впрочем, очевидно, что переход к двухпартийной политической модели требует иного внутриэлитного договора. В настоящее время неразделенность власти и собственности автоматически превращает любую реальную передачу власти, по крайней мере, в новый экономический передел.
— А вам не кажется, что сейчас власть вообще взяла курс на фактический отказ от партийной системы?
— Это, на самом деле, довольно популярная сегодня идея, чуть ли не во всем мире. Все начинают говорить, что демократия везде деградирует и не справляется.
Это представление зиждется на том, что общество индустриальной эпохи, масс-классов и больших социальных групп уходит. Одной из главных тенденций современного развития мира (во многих областях, включая и экономику, и общественную, и политическую сферы) является индивидуализация потребностей и индивидуализация потребления.
Современный мир дифференцируется, дробится, усложняется. Индивидуализируются, в конечном счете, и представления людей о том, что есть демократия («демократия конкретно для меня») и требования к ней (демократия как супермаркет, где каждый должен найти что-то для себя). Поэтому процветает популизм, а на смену партиям приходят группы и движения.
Этот разговор ведется давно и в научной литературе, и в политической дискуссии. Предлагаются формы прямой демократии. Но политическая система не может быть бессубъектной. Все равно должны быть политические акторы, политические субъекты, которые агрегируют интересы. Вы можете назвать их по-разному, но смысл от этого не меняется.
В целом же, мне кажется, что разговоры о тленности партий и демократии в целом не так уж и безобидны.
Сейчас много говорят, что мы вступаем в эпоху новой цифровой экономики. Искусственный интеллект, цифровая экономика, роботы — это новая реальность. Она уже буквально за порогом, до нее осталось несколько лет. И совершенно справедливо появляются дискуссии в научной литературе, что следствием наступления этой новой эпохи с социально-политической точки зрения будет тенденция перехода к новому феодализму.
В нем искусственный интеллект и роботы заместят рабочую силу в пределах до 100%. Для подавляющей части такого общества работа будет недоступна. Люди полностью зависят от государства или корпораций, которые будут давать им деньги с таким посылом: «Купи себе что-то, играй, но не создавай проблем».
С другой стороны, искусственный интеллект, роботы, криптовалюты зависят решающим образом от доступа к значительным ресурсам, в частности, к энергетическим, в огромных масштабах.
Те люди и те субъекты, которые будут иметь доступ к этим ресурсам, будут иметь доступ и к развитию, «пропуск в будущее». И внутри обществ это будут, по сути, неофеодальные сословия. Как в сериале «Игра престолов».
Идет армия мертвых, Белые ходоки, а по факту — роботы, ими управляет искусственный интеллект — «Король ночи», а старому миру грозит конец.
Из-за всех этих угроз социально-политических трансформаций, в наступающем цифровом мире важно не только разработать законы о взаимоотношении человека и робота. Важно еще следить за тем, чтобы сохранить человеческие отношения. Не допустить, чтобы они деградировали.
— То есть призывы к цифровой экономике ведут к антиутопии?
— Это как раз вызов для демократии и политических систем, с их институциональной структурой. Не только партии могут стать институтами прошлого, демократия может стать феноменом прошлого, если она не сможет ответить на эти вызовы.
