Андрей Кортунов

| РСМД

20 лет назад в итальянской Болонье произошло событие, которое решительным образом изменило судьбы миллионов людей в Европе, в первую очередь — значительной части нового поколения европейцев.

19 июня 1999 г. министры образования 29 европейских государств, собравшиеся в старейшем европейском университете, приняли декларацию «Зона европейского высшего образования», более известную как Болонская декларация. Было положено начало так называемому Болонскому процессу, составными частями которого стали повышение качества высшего образования в Европе, стандартизация систем зачетных единиц и образовательных степеней, содействие образовательной и научной мобильности и расширение европейского межуниверситетского сотрудничества в сфере образования и науки. Заработал самый масштабный и самый амбициозный международный образовательный проект в истории человечества.

Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus!

Известие о запуске Болонского процесса вызвало прилив энтузиазма у российских западников. Во-первых, в силу того, что сам процесс не был никак формально привязан к членству его участников в Европейском cоюзе. Конечно, государства — члены ЕС выступили основными идеологами и архитекторами проекта европейской образовательной интеграции, но присоединиться к его реализации были приглашены все страны континента, включая и те, которые на данный момент не могли и вообще не собирались претендовать на членство в Евросоюзе.

Во-вторых, основная роль в практическом осуществлении новой инициативы выпадала не столько на министерства образования государств-участников, сколько на сами заинтересованные университеты. Таким образом, возникала возможность обойти сложный и, несомненно, длительный процесс бюрократических согласований на министерском уровне, выходя напрямую на зарубежных партнеров. Европейская образовательная интеграция мыслилась как процесс, идущий снизу-вверх, а не сверху-вниз.

Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что «в те времена укромные, теперь почти былинные» российское Министерство образования во главе с В.М. Филипповым (1999–2004 гг.) было едва ли не самым горячим сторонником вхождения России в Болонский процесс и очень много сделало для ускорения этого процесса. Интеграция России в систему европейского высшего образования в начале века воспринималась руководством страны как важнейшая политическая задача, решение которой должно было бы стать еще одним подтверждением безусловной приоритетности европейского вектора в российском развитии.

Наиболее ожесточенная оппозиция, казалось бы, должна была исходить от силовиков — ведь в потоке прибывающих в Россию зарубежных аспирантов и профессоров вполне могли скрываться агенты западных спецслужб. Но на деле главным оппонентом выступило консервативное крыло российского ректорского корпуса, защищавшее традиции советской высшей школы и категорически отторгавшее западные новации — особенно непонятный для многих переход от подготовки «специалистов» к системе «бакалавр — магистр». Высказывалось мнение, что истинной целью подключения России в Болонскому процессу было стремление правительственных чиновников поделить высшую школы на «массовую» и «элитарную», фактически лишив основную часть россиян конституционного права на доступное образование.

Много говорилось и писалось о том, что «гармонизация» стратегий развития высшей школы участников Болонского процесса будет на деле означать их полную унификацию, что стандартизация зачетных единиц повлечет за собой массовый отток российских студентов и аспирантов в Европу, что российское образование неизбежно утратит свой «фундаментальный характер», став исключительно «функциональным». Обращалось внимание и на то, что высшее образование в России не является «просто услугой», оказываемой «продвинутому потребителю», но важнейшим инструментов воспитания в молодом человеке чувства гражданской ответственности и патриотизма.

Оппозиция, однако, добилась лишь ряда тактических побед, касающихся сохранения «советской специфики» для отдельных дисциплин. После четырехлетней настойчивой подготовки в сентябре 2003 г. Россия стала полноценным участником Болонского процесса, обогнав на два года Украину, на семь — Казахстан и на 12 — Белоруссию. Выступая на совещании с членами правительства 10 ноября 2003 г., президент В. Путин поставил точку в дискуссиях о плюсах и минусах вступления России в Болонский процесс, охарактеризовав это вступление как «очень серьезный, существенный шаг по интеграции России в мировое пространство». Однозначная поддержка Болонского процесса со стороны российского лидера была четким сигналом как внутренней оппозиции, так и западным партнерам, у которых могли сохраняться сомнения относительно европейских приоритетов Москвы.

Ubi sunt, qui ante nos in mundo fuere?

Можно спорить о том, насколько высосанным из пальца или реально обоснованными были мрачные пророчества критиков перехода высшей школы России на «европейские рельсы». Образование, в том числе и высшее, по определению, — консервативная среда, и любые радикальные перемены ей чаще всего противопоказаны. Безусловно, «болонский транзит» не оправдал всех ожиданий 20-летней давности: он не решил многих фундаментальных проблем российского образования и, более того, был связан с ощутимыми потерями. До сил пор понятие «бакалавр» у нас нередко оказывается синонимом понятия «недоучка»; бакалавр воспринимается как человек, получивший неполное высшее образование и не вполне готовый выйти на рынок труда.

К сожалению, неудачей закончились попытки России получить ассоциированный статус в рамках сначала Седьмой рамочной программы Европейского союза по развитию научных исследований и технологий (2007–2013 гг.), а потом и Восьмой программы или «Горизонта 2020» (2014–2020 гг.). Основная вина за это лежит, как представляется, на бюрократии Евросоюза, которая, широко раскрыв двери научного сотрудничества для таких постсоветских стран как Армения, Грузия, Молдова и Украина, уже во времена расцвета отношений Москвы и Брюсселя всячески тормозила предоставление России статуса ассоциированного участника, возможно, опасаясь конкуренции российских исследовательских центров на европейских научных рынках. В итоге проигравшими оказались и российская, и европейская наука, а межуниверситетское взаимодействие лишилось важного инструмента для своего развития.

Следует признать, что и российская сторона не всегда проявляла необходимую последовательность и настойчивость в выполнении взятых на себя обязательств. Например, в «Дорожной карте» по общему пространству науки и образования, включая культурные аспекты, согласованной Россией и Евросоюзом в мае 2005 г., говорится не только о готовности сторон принять болонскую двухуровневую систему «бакалавр — магистр», но и об их решимости в самые сжатые сроки перейти на трехуровневую систему «бакалавр — магистр — доктор». Иными словами, Россия должна была отказаться от привычных для нее кандидатских и докторских степеней в пользу западной степени PhD. Вместо этого она пошла по пути переговоров с отдельными европейскими странами (например, с Францией), добиваясь приравнивания российского кандидата к европейскому доктору. Между тем, любой, кто хоть как-то сталкивался с российскими кандидатскими и западными PhD, не может не понимать, что это совершенно разные работы и по объему, и по предъявляемым требованиям.

Тем не менее есть основания утверждать, что общий баланс приобретений и издержек от вхождения России в Болонский процесс складывался в пользу первой. В нулевые годы мне довелось много работать с российскими университетами, по большей части, провинциальными — от Калининграда до Владивостока и от Петрозаводска до Нальчика. Университеты попадались самые разные — и большие классические, впоследствии получившие статус федеральных, и небольшие специализированные — педагогические, политехнические и другие. И в большинстве случаев можно было наблюдать, как год от года повышалось качество преподавания, обновлялись учебные программы, возникали новые научные направления, расширялись фонды университетских библиотек, возрождалась зачахшая в предыдущее десятилетие университетская жизнь.

Международное сотрудничество, конечно же, нельзя считать единственным или даже основным источником всех этих сдвигов, но его значение как катализатора позитивных перемен — по крайней мере, для ведущих российских университетов — было, на мой взгляд, очевидным. Включенность в европейские научные и образовательные проекты повышала внимание к иностранным языкам, стимулирована демократизацию управления, поощряла инициативу и выдвигала новых людей. Пусть в общеуниверситетском бюджете «европейские» деньги, как правило, были не такими уж большими, они считались важным индикатором уровня и статуса университета в иерархии российских вузов.

Появились надежды, что реформа высшей школы, интеграция России в общеевропейское научно-образовательное пространство станут мощным стимулом для модернизации страны в целом. Ведь именно в университетах готовится новое поколение лидеров частного бизнеса и политических лидеров страны. Появились надежды и даже уверенность в том, что бывшие студенты, участвовавшие в совместных программах с европейскими университетами, станут по-новому смотреть и на Европу, и на мир, и на место нашей страны в этом мире.

Vita nostra brevis est, brevi finietur…

Сегодня, 20 лет спустя, приходится признать, что эти надежды во многом оказались романтическими иллюзиями. Расширение международного образовательного взаимодействия в рамках Болонского процесса не смогло предотвратить нарастание негативных тенденций в российско-европейских отношениях, вылившихся в итоге в острый кризис 2014 г. Межуниверситетское сотрудничество не смягчило политических конфликтов России с ее соседями — Грузией, Украиной, странами Балтии. В своих отношениях с западными партнерами университеты постсоветских государств чаще вступали не союзниками, а конкурентами друг друга,

В более общем плане приходится констатировать, что процесс интернационализации российского высшего образования, продемонстрировавший очень неплохую динамику на протяжении 20 лет, так и не стал драйвером интеграции России в глобальный мир. Россия в этом смысле сильно отстала от Китая, хотя и китайские успехи в сфере международного образовательного и научного сотрудничества сегодня выглядят не столь бесспорными, как еще два–три года назад.

И дело даже не в том, что университетское сообщество не вразумило самонадеянных политиков — на это, пожалуй, никто и не рассчитывал; но университеты, традиционно и не без оснований претендующие не только на научно-образовательные, но еще и на просветительские функции, оказались не в состоянии сколько-нибудь существенно повлиять на общественное мнение ни на одной, ни на другой стороне нового глобального политического раскола. Университеты не смогли излечить застарелые общественные фобии, покончить с национальными предрассудками и стереотипами, таящимися в темных глубинах общественного сознания.

Скорее, наоборот — университеты сами продемонстрировали свою уязвимость по отношению к вирусам общеевропейской, можно сказать, глобальной эпидемии информационной конфронтации и воинствующего партикуляризма. Все чаще из университетской среды раздаются призывы к созданию «национальной политологии», «суверенной теории международных отношений», к принятию собственных оценок и критериев эффективности университетов и пр.

Мне нередко приходится встречаться бывшими студентами, аспирантами и бывшими молодыми преподавателями, которые в начале двухтысячных стали первыми бенефициарами участия России в Болонском процессе. Судьбы этих людей сложились по-разному. Кого-то из них Европа за 20 лет успела фундаментально разочаровать, и я знаю немало убежденных российских западников, вернувшихся из европейских университетов домой не менее убежденными евразийцами. Кто-то, напротив, был настолько очарован Европой, что «проголосовал ногами», найдя свою нишу на европейском научно-образовательном рынке и превратившись из участника российских научно-образовательных и политических процессов в благожелательно или критически настроенного наблюдателя этих процессов со стороны. Кто-то вообще ушел из университетской среды и нашел себя в других сферах — например, в бизнесе или в госструктурах.

Но большинство былых энтузиастов единого европейского научно-образовательного пространства продолжают вести свою не всегда незаметную, но важную и нужную работу. Большинство из них уже занимают высокие административные посты в своих университетах, стали заведующими кафедрами, деканами и даже ректорами, обросли многочисленными учениками и личными проектами, достигли определенного социального и научного статуса. При всех, порой неожиданных, траекториях профессионального и управленческого роста поколения «нулевых», участие в международном университетском сотрудничестве осталось для очень многих из представителей этого поколения уникальным и крайне ценным жизненным опытом, определившим их судьбы, карьеры, да и мировоззрение на долгие годы вперед.

Эти люди едва ли приветствуют нынешний тренд на углубление пропасти между Россией и Европой. На баррикады они не пойдут, и было бы нелепо требовать от профессоров предпенсионного возраста максимализма юности. Их миссия иная — как монахи в средневековых монастырях сохраняли до лучших времен бесценные крупицы античного знания, так и университетское сообщество на Востоке и Западе обязано хранить вечные ценности научно-образовательного универсализма в сумрачные годы повсеместно наступающего политического партикуляризма. В ожидании неизбежного прихода Нового времени, когда эти ценности вновь окажутся востребованными обществом.

Эта миссия требует если не героев, то, как минимум, подвижников. И такие подвижники в наших университетах, к счастью, пока не перевелись.

Vivat Academia! Vivant professores!

За последние 20 лет европейское образование не победило европейскую геополитику, но и геополитика не одержала окончательной победы над образованием. Пять лет российско-европейского кризиса, среди прочего, продемонстрировали удивительную устойчивость университетских связей между Россией и Западом, и в первую очередь — между Россией и Европейским союзом. Никакого катастрофического обвала совместных программ или драматического снижения академической мобильности за это пятилетие не произошло. И тут надо отдать должное всем тем, кто так спешил интегрировать Россию в Болонский процесс в начале века: образовательное сотрудничество успело набрать изрядный запас прочности, позволивший ему выдержать испытание украинским кризисом.

Несмотря и вопреки. Несмотря на крайне неблагоприятный политический фон и вопреки настойчивым попыткам обеих сторон подорвать это сотрудничество. И если сегодня представление о России в Европе не сводится к традиционным балалайкам, водке и медведям, к вездесущим агентам Кремля и к бесящимся с жиру олигархам, то за это надо благодарить в первую очередь не громогласные рупоры официальной пропаганды, а наших студентов, профессоров и ученых, работающих со своими европейскими коллегами. Разумеется, наряду с российскими писателями, музыкантами, художниками и другими лучшими представителями нашей культуры. Были, конечно, на протяжении последних пяти лет и болезненные потери, но ничего, даже отдаленно похожего на старый «железный занавес», над Европой пока не опустилось.

Болонский процесс дает нам представление о том, в каком формате может начаться процесс восстановления отношений между Россией и Европой. По всей видимости, таким форматом не будет создание каких-то новых тяжеловесных общеевропейских структур с громоздкими бюрократическими аппаратами, большими бюджетами, жесткими процедурами и прочим. «Институциональная усталость», скорее всего, сохранится надолго на Западе и на Востоке нашего континента.

«Большая Европа», когда и если снова придет ее время, будет складываться из отдельных, подвижных и гибких режимов и договоренностей типа Болонского процесса. Роль государств на Востоке и на Западе будет состоять не в том, чтобы конструировать и отстраивать эти режимы, но в том, чтобы не мешать, а в идеале — содействовать естественным процессам сближения, инициируемым самостоятельными институтами, независимыми группами и даже просто отдельными индивидуумами.

Болонский процесс в его нынешнем виде трудно сравнить с величественным архитектурным сооружением из стекла, стали и бетона. Скорее, он похож на живое дерево, которое растет, цветет и плодоносит в соответствии со своими сложными и таинственными алгоритмами. Еще более сложными и таинственными, несомненно, окажутся алгоритмы возрождения «Большой Европы».

Впервые опубликовано на французском языке в Le Courrier de Russie

Метки: ВУЗ, геополитика, Европа, ЕС, интеграция, история, образование, реформы, Россия