БОРЬБА ЗА ВЛИЯНИЕ НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ
Какое значение Белоруссия имеет для стратегической безопасности России
После распада СССР борьба за сохранение влияния на постсоветском пространстве уже к середине 1990-х стала одним из определяющих факторов для внешней политики России и ее отношений с Западом. Затяжная и чудовищно затратная, эта борьба с переменным успехом продолжалась десятилетиями и наконец стала триггером окончательного разрыва отношений Москвы с Вашингтоном и Брюсселем.
Отношение к этому противостоянию в российском обществе неоднозначное. Денег на него уходит много, а ярких побед практически нет. В итоге доводы тех, кто призывает и дальше «бороться за постсовок», все чаще вызывают насмешку. Главный из них – «иначе здесь будут солдаты НАТО» – и вовсе превратился в мем, хотя очевидно, что стоит нам сдать назад, и этот тезис станет явью.
Слишком тесные связи
Последние белорусские события вновь оживили эти споры. Должны ли мы продолжать тратить ресурсы на поддержку очевидно не самого дружественного России и многократно предававшего нас Александра Лукашенко только потому, что он альтернатива прозападному режиму? Что будет, если его сметут? Не лучше ли было с самого начала отказаться от борьбы с экспансией НАТО на постсоветское пространство, пустив потраченные на это силы и средства на что-то другое?
Украина и Белоруссия всегда находились в центре «борьбы за постсоветское пространство». И если мы рассмотрим все обстоятельства этой борьбы в комплексе, то увидим, что у России изначально было мало возможностей для альтернативной политики. И сейчас их тоже немного.
После СССР одновременная утрата Украины, Белоруссии и Прибалтики поставила Россию в катастрофическое положение с точки зрения военной, экономической и технологической безопасности. Например, при общем обороте портов СССР 1989 года 407 млн тонн России достались в 1992-м порты с суммарным грузооборотом 110 млн тонн, что обусловливало сильнейшую зависимость от украинского и прибалтийского транзита. Даже оружие до 2014-го в значительной мере поставлялось на экспорт через украинский порт Ильичевск, потому что в России необходимых портовых мощностей, сертифицированных для работы с такого вида грузами, не было.
Через украинскую газопроводную систему проходил практически весь экспорт российского газа. А через украинские и белорусские нефтепроводы – большая часть экспорта нефти.
Не лучше обстояли дела и в промышленной сфере. Например, первой российской межконтинентальной баллистической ракетой без украинских компонентов была РТ-2ПМ2 «Тополь-М», официально принятая на вооружение лишь в 2000 году. Но даже эти ракеты в своем подвижном варианте до сих пор используют шасси производства Минского завода колесных тягачей (МЗКТ). На Украине производились крылатые ракеты для бомбардировщиков дальней авиации, а также двигатели этих ракет. Там же после распада СССР остался ряд производств агрегатов для атомных подводных лодок.
Вплоть до 2014 года Украина контролировала 100% выпуска двигателей для всех основных типов вертолетов российского производства. И вплоть до самого недавнего времени – весь выпуск газотурбинных силовых установок для надводных боевых кораблей советских и российских проектов.
От взаимодействия с Украиной зависел выпуск ряда типов коммерческих и транспортных самолетов. На Украине оставался ключевой производитель турбин для электроэнергетики, включая АЭС (харьковский «Турбоатом»). Российская космическая программа сохраняла критическую зависимость от сотрудничества с Украиной вплоть до 2019 года, когда была собрана последняя ракета-носитель «Союз-ФГ» с украинской системой управления.
В целом зависимость от промышленной кооперации с Украиной и (в меньшей степени) Белоруссией в начале 1990-х у России была практически тотальной. И обе страны в полной мере использовали эту зависимость для навязывания Москве выгодного для себя формата экономических и политических отношений в девяностые и нулевые годы.
Замедлить дрейф
Приход к власти в Белоруссии или на Украине при западной поддержке идейно мотивированных националистических режимов представлял для России экзистенциальную угрозу. Самоустраниться от ситуации в этих странах Москва просто не могла себе позволить – это стало очевидным уже к середине 1990-х.
На тот момент у российского руководства уже были вполне надежные свидетельства развернувшейся на постсоветском пространстве деятельности США, Великобритании, Франции и некоторых других европейских государств. Это и прямая работа против совместных экономических проектов с Россией, и поддержка местных националистических сил, и активнейшее проникновение в местные вооруженные силы и спецслужбы, и давление на местные правительства с целью разрушить военные и военно-технические связи с Москвой. Все это началось, еще когда министром иностранных дел России был Андрей Козырев и Москва искала западной благосклонности.
В Белоруссии рост американского присутствия в силовом аппарате и армии прекратился после прихода к власти Александра Лукашенко. На Украине этот процесс шел линейно и уже при президенте Викторе Ющенко в 2000-е увенчался появлением в министерстве обороны и Службе безопасности (СБУ) постоянно действующих групп американских советников с собственными помещениями и широким доступом к документам. В 2008 году американский посол Уильям Тейлор участвовал в церемонии вручения офицерских погон выпускникам академии СБУ.
Не реагировать на это Москва, учитывая высокий уровень зависимости от соседей, не могла. Формы реакции определялись экономической слабостью России, сильнейшей дезорганизацией ее государственного аппарата, сохранявшимися до середины нулевых годов, и переходным характером российской политической системы. В таких условиях единственным доступным Москве вариантом действий служило сочетание экономических уступок и различных форм подкупа элит бывших союзных республик в обмен на хотя бы видимость лояльности. Как минимум это позволяло снизить темп дрейфа обеих ключевых для России стран в сторону Запада, а в случае Белоруссии – на долгое время остановить его.
Отказ от любых действий был чреват развалом важнейших для национальной безопасности России отраслей экономики, ударом по внешней торговле и утратой боеспособности.
На более сложные варианты действий Россия образца 1990-х и начала 2000-х была неспособна не только в силу слабости государственного аппарата. Слишком активные действия Москвы по наращиванию влияния в ближнем зарубежье неизменно вызывали серьезное противодействие со стороны США и Европы. К конфликту с ними страна, находившаяся в состоянии перманентного финансового кризиса и зависевшая от внешнего финансирования, готова не была.
Таким образом, российская стратегия в отношении Белоруссии и Украины была очевидно проигрышной. Москва пыталась создать условия для восстановления влияния на постсоветском пространстве через интеграционные инициативы, но получала неоднозначные результаты. Скорректировать свою стратегию до начала кризиса 2014 года Россия не сумела (хотя, вероятно, уже в конце 2000-х у нее были для этого финансовые и организационные ресурсы). Но как минимум ей удавалось выиграть время.
Это время было необходимо, чтобы либо ликвидировать критическую зависимость от «братских республик», либо хотя бы укрепить свои позиции в диалоге с ними. Первыми шагами в этом направлении можно считать упомянутые выше работы над «Тополем-М» и строительство газопровода «Ямал – Европа» через Белоруссию. Затем, уже при Путине, началось быстрое расширение российских портов, развитие Балтийской трубопроводной системы, появление альтернативных рынков и маршрутов экспорта российских энергоносителей. В промышленности удалось добиться серьезных успехов в замещении украинской продукции, и обозначились перспективы замещения белорусской. Зависимость сохраняется, но она уже некритична.
Хочешь мира – готовься к войне
Однако по мере снижения остроты экономической и технологической зависимости стали все сильнее проявляться другие проблемы. Москва постепенно втягивалась в военное противостояние с НАТО, и фаза острого кризиса, наступившая в 2014-м, была логическим развитием этих отношений с 1999 года.
С военной точки зрения потеря Белоруссии – это вероятный перенос линии соприкосновения с врагом на западном направлении на 650 км на восток. Противник окажется на расстоянии менее 500 км от Москвы. Он может даже не размещать в Белоруссии на постоянной основе свои войска – дежурства в белорусском воздушном пространстве натовской разведывательной и ударной авиации будет достаточно для радикального ухудшения нашего положения. Москва в таком случае окажется в радиусе поражения оружия тактической авиации противника, которая сможет применить его в любой момент, даже не заходя в российское воздушное пространство.
Разумеется, противник уже сейчас может действовать против нас с территории Прибалтики и Украины. Но использование украинской территории сопряжено с серьезными рисками благодаря мощной российской группировке в Крыму, интеграции белорусской системы ПВО с российской, наличию на Украине непогашенного вооруженного конфликта и двух непризнанных государственных образований с собственными вооруженными силами. Столь же уязвимы и силы противника в Прибалтике, зажатые между Калининградом, Белоруссией и основной частью России. Если в руках НАТО оказывается Белоруссия, ситуация радикально меняется не в нашу пользу.
Разумеется, отказ от любых форм экономической поддержки Минска позволит сэкономить для российского бюджета существенные ресурсы, которые можно направить на формирование собственной мощной группировки на границе с Белоруссией и Прибалтикой. Есть разные оценки масштаба субсидирования Москвой белорусской экономики. Но совершенно точно речь идет о миллиардах долларов в год (МВФ несколько лет назад давал такую оценку: $9,7 млрд в год). При этом экспортная цена дивизиона зенитных ракетных комплексов С-400 – $500 млн, а полка истребителей Су-35 – примерно $2 млрд. Вероятно, за деньги, которые мы тратим на поддержку белорусской экономики, мы могли бы уставить Псковскую и Смоленскую области таким количеством ракет, что баланс вооружений в Европе существенно сместился бы в нашу пользу. Но, к сожалению, никаких средств нам не хватит, чтобы перенести Москву подальше от границы.
С таким приближением будущей линии фронта к основным российским политическим и экономическим центрам под вопросом оказывается эффективность наших систем предупреждения о ракетном нападении и сама идея ответно-встречного удара. Реальной становится угроза уничтожения противником первым ударом не только всего российского военно-политического руководства, но и значительной части сил РВСН, а также носителей тактического ядерного оружия в европейской части страны.
Определенным выходом для России может стать доктрина превентивного удара, в случае если появятся убедительные признаки подготовки сил противника в Европе к нападению. Но опасность такого подхода очевидна, а готовность российского политического руководства придерживаться его в реальной жизни сомнительна. В случае ядерного кризиса наше положение может стать изначально невыгодным и предельно опасным.
И это вовсе не отвлеченное теоретизирование. Не стоит забывать, что и в холодную войну, и на протяжении последних нескольких лет после нее мы периодически приближались к грани военной эскалации с США. И избежать ее удавалось только потому, что наш потенциал стратегического сдерживания был убедительным. От нашей способности успешно действовать в условиях различных сценариев ядерного кризиса зависит наше физическое выживание. Это несколько более важно, чем раненые чувства братских народов, а также любые современные морально-этические концепции.
Поэтому и в нынешней ситуации действия России также являются во многом предопределенными. Москва вынуждена поддерживать режим Лукашенко при всех его очевидных изъянах. Задача текущего момента – использовать зависимость Лукашенко от нашей поддержки для создания максимально прочной, неразрывной привязки Белоруссии к России. В случае если этот курс потерпит неудачу, Москве придется искать варианты действий, которые ограничат ценность Белоруссии как актива в руках противника. Различные сценарии такого вмешательства уже были продемонстрированы в некоторых странах постсоветского пространства.
