ЕВРОПЕЙСКИЙ МАЯТНИК РОССИИ
Как нам избавиться от ордынского наследия
Сегодня, когда отношения между Европой и Россией настолько плохи, что некоторые представители высшего российского руководства предлагают на какое-то время вообще прекратить общаться с Евросоюзом, верится с трудом, что совсем недавно Россия и ЕС обсуждали Соглашение о стратегическом партнерстве и Партнерство для модернизации. Если представить себе Россию в виде маятника, то он вот уже несколько столетий непрерывно качается между двумя точками – Европа и не-Европа, которую ошибочно называют Евразией. Этот маятник периодически задерживается то в одной, то в другой точке и снова отправляется в путь, потому что европейский выбор России не стал окончательным и бесповоротным. Последний раз российский маятник находился в европейской фазе до 2012 года, а затем с неумолимой предрешенностью греческой трагедии двинулся в противоположном направлении.
Вечный спор
В России вот уже два столетия идет нескончаемый спор о национальной идентичности: кто россияне – европейцы или евразийцы? Эта дискуссия началась со спора западников и славянофилов в XIX веке, но интересно, что она – чисто европейское явление. Невозможно представить себе такие споры в Казахстане или Турции. Представляется, что понятие «Евразия» и определение «евразийский» оправданны в двух случаях. Во-первых, Евразия как географическое обозначение самого крупного из шести материков, где живут 70% населения планеты и где представлены государства как Европы, так и Азии. Во-вторых, речь может идти о евразийском экономическом сотрудничестве (интеграции, союзе), в которое вовлечены европейские и азиатские государства. Если же говорить о евразийской идентичности, то ее не может быть по определению: главный критерий идентичности – культура, но не существует евразийских композиторов, писателей, живописцев и т.д. Уже только поэтому Россия – неотъемлемая часть Европы, обогатившая европейскую культуру литературой, музыкой, живописью. Русский философ второй половины XIX века Владимир Сергеевич Соловьев выделял «направление нашей общественной мысли и литературы, признающее духовную солидарность России и Западной Европы как нераздельных частей одного культурно-исторического целого».
Концепция евразийства зародилась в российском эмигрантском сообществе еще в 1920-х годах как реакция на кошмары Первой мировой войны и поражение прозападных российских либералов от рук большевиков. Хотя этот термин определялся и толковался по-разному, по сути, он означал лишь то, что Россия – не Европа и что европейские нормы, ценности и принципы не подходят России, которая пойдет своим путем. Обычно этот путь в нашей истории обязательно сопровождался какой-либо формой репрессивного правления внутри страны и имперской экспансии на другие территории. Эта концепция имеет обыкновение возрождаться каждый раз, когда Россия не может стать передовой державой по существующим современным стандартам и чувствует необходимость оправдывать свою отсталость с помощью метафизических теорий. Нарастающая в современной России волна ностальгии по былому имперскому величию страны как в XX веке, так и в последующие годы предполагает, что евразийство снова набирает обороты.
Главный водораздел между российскими европейцами и неевропейцами состоит в диаметрально противоположной трактовке взаимоотношений человека и государства. Кто кому служит – государство человеку или человек государству? В чем выражается величие державы – в процветании и свободе своего народа или в утверждении имперского могущества за рубежом за счет покорения других народов? Для российских неевропейцев или неоевразийцев власть (она же государство) сакральна, патернализм, жесткая иерархия – основа отношений в обществе. Для европейцев государство – не более чем организация чиновников и выборных лиц, нанятых на службу каждому гражданину и всему обществу, функционирующему на основе договорных отношений. Ненависть к Западу и вера в превосходство «священного» государства над личностью, в особую миссию русского народа в современном мире и в уязвимость российского суверенитета перед посягательствами враждебного Запада объединяют сегодня российских неоевразийцев.
Европейский вектор развития
С прикладной точки зрения европейский вектор – это императив модернизации России. Экспортно-сырьевая модель экономики – это модель авторитарной политической системы и отсталой экономики, ставящей крест на конкурентоспособности России в современном мире. Эта модель порождает и специфический менталитет «углеводородной номенклатуры», заключающийся главным образом в ежедневном напряженном наблюдении за ростом и падением цен на энергоносители. Несомненно, такая экономика даже при самом благоприятном политическом климате препятствует интеграции России и Европы, но модернизация прежде всего нужна самой России, чтобы не оставаться на обочине мирового развития.
В более широком историко-философском плане европейский вектор – это возвращение России в Европу. Это, по сути, путь к своим европейским корням, которые были перерублены ордынской саблей монгольских завоевателей. Домонгольская Русь мало чем отличалась от раннефеодальных западноевропейских земель, а Крещение Руси, которое было процессом модернизации, шло параллельно или даже опережало христианизацию Скандинавии и Венгрии. 250 лет ордынского ига существенно повлияли на быт, язык и генотип русского человека. Но гораздо важнее то, что оно заложило основы российского самодержавия, сделав упор на централизацию власти, личную лояльность единственному правителю, строгую социальную иерархию, милитаризацию нации и огромный репрессивный аппарат. Позже сверху этого конструкта была приделана идеологическая надстройка – мессианское обоснование отсталости России великими целями и особым предначертанием судьбы Российской/Советской империи.
Ордынская система была усовершенствована во время правления Ивана Грозного и возрождена в XX веке Сталиным, который, несмотря на то что к середине 1930-х годов стал бессменным лидером Советского Союза, продолжал проводить чистки и терроризировать страну массовыми арестами, казнями и исправительно-трудовыми лагерями. Как говорится, монголы ушли, а иго осталось. Оправдание репрессивных методов ордынской системы можно услышать даже сегодня, например, в статье идеолога суверенной демократии Владислава Суркова «Долгое государство Путина». Автор констатировал: «Высокое внутреннее напряжение, связанное с удержанием огромных неоднородных пространств, и постоянное пребывание в гуще геополитической борьбы делают военно-полицейские функции государства важнейшими и решающими».
Ордынская система закрепляла социально-экономическую отсталость древнерусских княжеств. «Ордынский выход», выплата русской знатью дани Орде, усиливал эксплуатацию «барщинных смердов», положившую начало крепостничеству, узаконенному Соборным уложением 1649 года. «Крепостные стены», отгораживающие Россию от остальной Европы, просуществовали до крестьянской реформы Александра II в 1861 году. Однако, подобно птице Феникс, крепостничество возродилось в новой форме в Советском Союзе, когда Сталин принудительно согнал большую часть советского крестьянства в колхозы. Колхозникам не разрешалось покидать коллективные хозяйства, если им не было выдано одноразовое свидетельство от председателя хозяйства с указанием цели и продолжительности отсутствия, которое не могло длиться более 30 дней. Только в 1974 году колхозники стали обладателями, по выражению революционного поэта, «дубликата бесценного груза».
Невероятно, но и в России XXI века находятся поклонники крепостничества как «главной скрепы единства нации» и «народной мудрости». Причем это не какие-то страшные ретрограды с «песьими головами», а заслуженный юрист России, председатель Конституционного суда и известный кинематографист. Складывается впечатление, что никогда не слышали они о Салтычихе, жестокость которой потрясла даже Екатерину Великую, дворянине-насильнике Викторе Страшинском и многих других истязателях живой собственности. Поистине не может не поражать живучесть холопской психологии, въевшейся в поры российского общества.
Отрыву России от Европы в определенной мере способствовала автокефалия (независимость) Московской митрополии от Константинопольской Церкви в 1448 году, после чего Москва взяла на себя роль знаменосца православной веры и «третьего Рима». Если в Европе многовековое соперничество папского Рима и императоров Священной Римской империи привело к средневековому разделению властей, то русская церковь подчинялась государственной власти в соответствии с византийской традицией. Слияние церкви с государством в России означало, что последнее приняло сакральный характер, правя не на основе закона и общественного договора, а с благословения православной веры. Это ставило государство выше закона и чаяний людей. Самопровозглашенная автокефалия русского православия также означала отделение России от христианского Запада, который только вступал в эпоху Возрождения. Она служила сохранению социальной, экономической, научной, культурной и философской отсталости России.
В Англии Magna Carta Liberatum, заложившая основу прав личности, была принята в 1215 году, а в 1689 году – Билль о правах, который ограничивал власть монарха и устанавливал права парламента. В России же телесные наказания дворян были отменены лишь в XVIII веке, крепостное право – в 1861 году, а конституционная монархия была учреждена только в 1905 году, когда император Николай II издал Октябрьский манифест.
Первый университет – Болонский – в Европе был открыт в 1088 году, первый французский университет – в 1150 году, Кембриджский университет в Англии – в 1209 году, тогда как Россия открыла свой первый университет при Академии наук в Санкт-Петербурге только в 1724 году. В начале XIII века в Болонском университете обучалось более 10 тыс. студентов из разных уголков Европы. Юридическое образование стало важнейшей движущей силой развития правового сознания европейцев, которое распространялось в Европе, когда выпускники университетов становились судьями, адвокатами, составителями законов, канцелярскими служащими.
Для сравнения: в 1726 году в Академическом университете в Санкт-Петербурге была открыта кафедра древней и новой истории и права, где числилось всего 8 студентов и 18 профессоров, а в 1766 году Академический университет вообще был закрыт. Следующий этап становления университетского юридического образования в России связан лишь с созданием Московского университета в 1755 году. В этом нет ничего удивительного, поскольку российским самодержцам, правящим монаршими указами, законы и просвещение общества не были нужны. Российское самодержавие превращалось в антитезу прогресса, о чем замечательно сказал Александр Герцен: «В XIX столетии самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом».
Кособокие реформы
Несмотря на проклятие российского самодержавия, которое на разных исторических отрезках меняло идеологические покровы, европейский маятник России не раз совершал движение в сторону Европы и застывал там на некоторое время. Попытки модернизации России предпринимались много раз, но четыре из них – Петровские реформы, реформы царя-освободителя Александра II, перестройка Горбачева и постсоветские преобразования либералов-реформаторов – занимают особое место. Они происходили в разные исторические эпохи, но их объединяет одно: половинчатость преобразований, что неизбежно вело к попятному движению и время от времени создавало кризисы.
Петра I называют первым реформатором-технократом, который нанес удар по фундаментализму и отсталости Московии, построил мощную военную империю на европейских технологических достижениях, прорубив окно в Европу, но не дверь. Как писал Владимир Вейдле, яркий представитель русской либеральной эмиграции, «царь-плотник, к несчастью для нас, был в очень малой мере царем-садовником». Последующая историческая драма России состояла в том, что петровская технократическая модернизация не затронула основы российского самодержавного здания. Разделавшись с традиционализмом Московии, Петр дал мощный толчок национализму имперскому. Тем не менее преобладающая точка зрения состоит в том, что главная заслуга Петра I – в предотвращении окончательной деевропеизации России. Так ли это?
Царевна Софья, ставшая после княгини Ольги фактически первой женщиной у власти, и ее фаворит Василий Голицын были европейцами и по образованию, и по взглядам. Они во многом предвосхитили реформы Петра и в планах своих шли гораздо дальше. Они заботились о распространении просвещения, веротерпимости, свободы слова, свободного въезда иностранцев и культуры быта, обдумывали не только введение поземельного казенного налога взамен помещичьего произвола, но и освобождение крестьян. Это свидетельство того, что и в допетровской Московии, которая стала синонимом антиевропеизма, вызревали вполне европейские реформы.
Такое положение дел было отражением внутренней дихотомии постордынской Руси – тяжелое наследие ига и имманентная тяга к Европе. Иван III, огнем и мечом собиравший русские земли и с корнем вырывавший вечевые порядки свободных городов, был совсем не чужд европейских передовых идей в культуре и науке. Этому в большой степени способствовала его жена Софья Палеолог – племянница византийского императора Константина XI. Нужно отметить, что российские правители всегда двойственно относились к своим европейским соседям – особенно к Британии, которая считалась воплощением либерализма. С одной стороны, верховенство закона и демократические нормы представляли собой вызов авторитарной государственной системе России. С другой стороны, Англия и некоторые другие европейские государства рассматривались как убежище для опального русского дворянства (как и для опальных олигархов в наши дни). Даже Иван Грозный, который к концу своего правления стал беспокоиться о своей личной безопасности, не только строил каменные укрепления в Вологде, но и обращал взоры в сторону Туманного Альбиона.
Долгожданная крестьянская реформа Александра II, Великая реформа, породила большие надежды, но и она страдала недоделанностью. В советской школе учили, что главным недостатком было освобождение крестьян без земли. Однако, как писал русско-американский историк Александр Янов, «покончив с крестьянским рабством, Россия свернула со своего пути в Европу очередную монументальную глыбу. Но буквально вопило общество, что в XIX веке это полдела. И требовало оно всего лишь конституционной монархии. Как в Европе». Как пошло бы развитие России, если бы царь-освободитель решился на большее? Представляется, что не было бы революции, большевистского террора, сталинизма с его железным занавесом, лагерей, искалеченных судеб.
Горбачевская реформа была в большой степени импровизацией, стремлением к социализму с человеческим лицом, пониманием того, что жить в конфронтации со всем миром нельзя. Горбачев не ставил целью уничтожение СССР, он хотел реформировать то, что реформировать нельзя было по определению. Ордынская система в советском исполнении, не являясь очень изощренной по своему замыслу, имела свою железную логику и даже определенную гармонию. Именно по этой причине невозможно было вынуть из ее фундамента даже один кирпич, не обрекая все здание на разрушение. Сталин понимал это очень хорошо, поэтому железный занавес должен был защитить советскую конструкцию от «вредного влияния» западного либерализма. Перестройка, новое политическое мышление были несовместимы с конструкцией, предназначенной только для холодной войны. Советский Союз проиграл разрядку.
Почти все российские правители, которые приходили к власти с благими намерениями и желанием перемен к лучшему, не могли смириться даже с незначительным посягательством на их абсолютную власть, которая тормозила перемены к лучшему. Горбачев, начав перестройку как информационную революцию, испугался мощного движения страны, готовой к более масштабным системным изменениям, и попытался затормозить это движение.
Даже Борис Ельцин, первый лидер демократической России, не смог избежать этой парадигмы во время конституционного кризиса 1993 года. Этот кризис был политическим противостоянием между президентом и парламентом, которое было разрешено силовым путем. Именно с этого события началась деградация новорожденной российской демократии. Реформаторы, пришедшие к власти вместе с Ельциным в 1991–1992 годах, допустили ряд фундаментальных ошибок, за которые российское общество расплачивается по сей день чудовищным антизападничеством, подозрительностью по отношению к ближним соседям, воображением несуществующих опасностей и заговоров. Создавая рыночную экономику любой ценой (шоковой терапией), реформаторы рассчитывали, что волшебная рука рынка преобразует и политический фундамент постсоветской России. Сделав шаг в сторону развития парламентаризма, они подстраховались и поставили институт президентства над разделением властей, заложив в Конституцию 1993 года авторитарный механизм и создав, по сути, гибридную форму государственности с элементами самодержавия и неразвитой демократии. Императив последовательной европеизации России был подменен наивно-прагматическим расчетом «заграница нам поможет». Но «заграница», ответственная за свою порцию непростительных ошибок на российском направлении, не могла сделать за Россию то, что по сей день остается препятствием для нашего возвращения в Европу, – избавиться раз и навсегда от ордынского наследия. Его специфика состоит в том, что возрождение в какой-либо форме главного элемента этой системы – самодержавия – влечет за собой постепенное восстановление всего конструкта так же, как весь динозавр может быть восстановлен по одной кости.
Что дальше?
Определенный оптимизм внушает исторический опыт России: после очередного отката она всегда возвращалась в свою европейскую фазу. И чем дольше российский маятник зависал в противоположной фазе, тем больше шанс, что на этот раз он задержится в европейской точке подольше. Но главное, конечно, не в этом. Обречена ли Россия вечно совершать свои бесконечные шараханья то в одну, то в другую сторону? Сможет ли она сделать свой европейский выбор окончательным и бесповоротным? Очень хочется верить, что сможет.
