ЦЕРКОВНЫЙ АВТОРИТАРИЗМ
Как христианскую веру в России заменяет «православная гражданская религия»
«В центре этого культа стоит не Христос, не его крестная смерть, не идея спасения, а идея верности государству, полного принятия православно-государственнической идеологии»
Православие в России частично заняло место государственной идеологии, помогая власти направлять и контролировать граждан. При этом сама Церковь копирует модель светской власти: главным авторитетом в ней обладают патриарх и епископат («власть»), а вовсе не приходские священники и миряне («народ»). Наказания и запугивания стали основным инструментом управления. Но с этим положением дел согласны не все, а русская Церковь шире и разнообразнее, чем кажется со стороны. Ведется в ней и дискуссия об изменении церковной модели, о церковных реформах. Есть несогласные с текущим положением дел. Republic поговорил с одним из тех, кого считают «церковными вольнодумцами», — православным журналистом и издателем, бывшим ответственным редактором «Журнала Московской Патриархии», ныне главным редактором альманаха «Дары» Сергеем Чапниным.
«Модель взаимодействия Церкви и государства в период пандемии дала сбой»
— Пандемия изменила и власть, и общество. А как она изменила Церковь?
— Церковь тоже изменилась, хотя она неоднозначно относится к пандемии и тем ограничениям, которые введены разными государствами. Поскольку Церковь довольно плохо соотносится с современностью, возникает ряд проблем. Одна из главных — нутряное недоверие к государству. На первый взгляд это кажется парадоксом: мы привыкли к тому, что Церковь выполняет многие поручения государства и довольно органично встроена в нынешний социально-политический строй. Но эта модель взаимодействия в период пандемии дала сильнейший сбой. На первом этапе Церковь отказалась признавать серьезность намерений государства по применению санитарных мер, ограничению мобильности. Конечно, государство тоже ошибалось, но оно искало адекватный ответ, и этот поиск вызывал у Церкви не просто скепсис, а глубокое отторжение.
Первая реакции Церкви была довольно странной, я бы сказал — мифологической. Церковь попыталась совершить своего рода «бегство в ритуалы». В самых разных городах России и других стран, даже в Америке, епископы, священники стали объезжать города с иконами, облетать города на самолетах, кто-то даже поднимался с иконой на воздушном шаре. Получился своего рода православный хэппенинг. Патриарх с иконой объехал Москву. Но это нельзя было назвать подлинно церковным действием: Патриарх ехал один на заднем сиденье черного лимузина с машинами сопровождения, рядом с ним стояла чудотворная икона. На огромной скорости, тихо шурша шинами, патриарх объехал город, а город об этом даже не подозревал.
— Такие ритуалы имеют традицию в церковной истории или это новейшее изобретение?
— Традиция есть, но она связана не с ритуалом как таковым, а с вовлечением православной общины, всех православных верующих того или иного города. Они должны в первую очередь объединиться в молитве. Это может быть крестный ход, шествие с чудотворной иконой. Но главное — это призыв к соборной молитве, которая объединяет самых разных людей: и правых, и левых, и верящих в пандемию, и ковид-диссидентов, и вакцинировавшихся, и антиваксеров. Но такого объединения не случилось, действия Церкви остались сугубо ритуальными и в основном клерикальными, то есть в них участвовали только епископы и священники, и то довольно узким кругом.
Иногда действия тех или иных клириков выглядели совсем странно. Кто-то собрался изгонять вирус колокольным звоном. И вроде бы это как-то соотносится с православными традициями, но ведь сегодня мы знаем про вирусы намного больше, чем, например, верующие во время Юстиниановой чумы в Византии в VI веке.
Но этот первый этап прошел, и Церковь оказалась перед следующим сложным вызовом: как организовать богослужения в соответствии с новыми требованиями, как реагировать на запреты на участие в богослужениях, которые были введены местными властями в нескольких регионах, в том числе в Москве? Кстати, еще более жесткие ограничения были на Западе, где тоже есть православные общины.
Самой очевидной проблемой оказалось то, что традиционное причащение одной лжицей (ложка для причастия. — Republic) из одной чаши сотен верующих — это, с точки зрения гигиены, ужас и кошмар. Здесь мы увидели жесткую реакцию и Русской православной церкви, и более либеральной Константинопольской церкви. Епископат твердо стоял на том, что святое причастие, тело и кровь Христовы, не могут быть разносчиками заболеваний. Но ведь сама «технология» причащения предполагает, что люди касаются губами одной и той же лжицы, на нее попадает слюна, а подходя к чаше, человек снимает маску, дышит на чашу, лжицу. В общем, с точки зрения гигиенических правил XXI века традиционный способ причащения негигиеничен и даже опасен.
И тут произошли события, которые меня воодушевили и порадовали. Несмотря на общий богослужебный консерватизм, стихийно возникли новые практики причащения. Где-то использовались одноразовые пластиковые лжицы, где-то — индивидуальные металлические лжицы для каждого участника, которые потом стерилизовались; где-то использовались маленькие частицы и зубочистки, и священник вкладывал эту частицу прямо в рот, где-то — вкладывал частицу в руку через салфетку. Примечательно, что жесткого запрета на эти практики не возникло, они существуют уже около полутора лет. И это признак того, что часть Церкви готова гибко реагировать на вызовы. Но большая часть Церкви продолжает причащаться с одной лжицы. Есть даже шутливое противостояние «ложкопоклонников» и «ложкоборцев». Последние считают, что во время пандемии, да и после нее, нужно руководствоваться не средневековым, а современным представлением о гигиене. Однако только «ложкопоклонники» непримиримо настроены по отношению к своим оппонентам.
Другая серьезная проблема — это непризнание вируса как такового. Среди православных достаточно много ковид-диссидентов. Они появились сразу, самый известный из них — бывший схиигумен Сергий (Романов). Я думаю, что если бы не пандемия, не это внешнее принуждение к изменению привычного строя церковной жизни, Сергий бы мог спокойно жить и дальше вместе со своим монастырем, тихонечко проповедовать свои идеи. А тут вдруг буквально поехала крыша. Да, у многих людей из-за пандемии изменился привычный образ жизни, изменилось представление об окружающем мире и возникло желание отгородиться, вернуться в спокойную жизнь, что на самом деле уже невозможно. Это возвращение мыслилось как сектантское: весь мир живет и боится вируса, а мы создадим свой кружок, замкнемся и будем жить по-старому. Такая реакция на происходящие события психологически понятна, но она привела к болезненным и трагическим последствиям.
— Вы про монастырь в Среднеуральске?
— Да, что бы ни происходило с Сергием Романовым, разгон монастыря Росгвардией шокирует не только неподготовленную аудиторию, но и саму Церковь — духовенство, верующих. Многие были в шоке от устроенного «маски-шоу». Так что государство довольно жестко реагировало на проявления ковид-диссидентства среди верующих.
— А на ваш взгляд, ковид-диссидентов среди верующих больше, чем среди обычных людей? Может быть, есть какие-то исследования на этот счет?
— Исследований нет. По впечатлению, пропорция примерно такая же, как и во всем российском обществе. Все-таки Церковь — это часть общества, ничего специфического в ее реакциях нет. Лишь малая часть Церкви, монахи, живет отдельно от всех граждан. Мифология ковид-диссидентов и антиваксеров, существующая в церковной среде, повторяет те аргументы и страхи, которые есть у светских ковид-диссидентов и антиваксеров в России, Европе и США. Эти идеи впервые возникли в Америке, благополучно перебрались через океан, были переведены на русский язык и, несмотря на все наше антизападничество, хорошо тут прижились.
«На низовом уровне священников, которые выполняют «госзаказ», не так много»
— Запрет на массовые мероприятия сильно ударил по Церкви? Значительная часть ее деятельности построена именно на коллективных практиках. Пандемия ведь не мешает людям верить в Бога и молиться дома. Но она мешает Церкви собирать людей, и это, видимо, ослабляет Церковь как организацию?
— Эта проблема не только богослужебной жизни, но и церковной экономики, потому что богослужения являются в том числе и источником дохода: покупка свечей, записки, требы — все это связано с присутствием человека в церкви, с участием в церковной молитве. Церковь стала беднее, и это особенно сильно сказалось на приходском духовенстве.
В храмах в спальных районах приходские сообщества могут достигать нескольких тысяч человек. И вот ситуация изменилась: многие люди, особенно пожилые, остались дома, месяцами не ходили в церковь, были лишены причастия. Это стало мощнейшим стимулом к тому, чтобы более активно войти в домашнюю молитву. Оказалось, что Церковь к этому практически не готова, хотя в церковной жизни предполагается баланс между храмовой молитвой и личной. На деле же до пандемии мало кто молился дома, церковная молитва была основной, если не единственной формой молитвы. А тут сложилась ситуация, когда молитва в храме оказалась невозможна, а привычка к молитве есть.
Церковь довольно быстро отреагировала на это: многие храмы и монастыри стали вести прямые трансляции своих богослужений в интернете. Есть измерения, фиксирующие существенное увеличение трафика религиозных сайтов из-за того, что многие стали стримить богослужения и показывать их записи. Это очень интересно, потому что до последнего времени отношение к онлайн-богослужениям и трансляции молитв в Русской православной церкви было, мягко говоря, скептическим. Считалось, что все-таки нужно приходить в храм, а молитва перед экраном компьютера превращает человека из участника богослужения в зрителя. Теперь же выяснилось, что это единственный шанс привлечь некоторых людей к богослужению, так что трансляции в прошлом году уверенно вошли в практику церковной молитвы.
— А пожертвования онлайн стали собирать? Общественные организации, журналисты, блогеры часто собирают донаты в интернете, Церковь это освоила?
— Я говорил на эту тему с разными священниками. Оказалось, что есть дружные приходы (чаще небольшие), где прихожане понимали свою ответственность перед приходом и продолжали жертвовать, даже если не ходили в храм. Некоторые священники говорили, что смогли удержать доходы своих приходов на прежнем уровне. Они не только регулярно проводили трансляции служб, но и создавали WhatsApp-чаты, где активно общались со своими прихожанами, устраивали беседы в Zoom, читали вместе Евангелие, обсуждали. Это позволяло сохранить ощущение единства прихожан.
На Западе есть примеры и того, когда и само богослужение даже не транслировалось, а целиком перемещалось в виртуальное пространство — священник находился в храме или у себя дома и в Zoom проводил вечернее богослужение, произносил молитвы, диакон тоже читал молитву по Zoom; песнопений не было, чаще всего их заменяли чтением, которое прихожане тоже проводили в Zoom. Но это было в православных общинах США, в России мне такие примеры неизвестны.
— Эти трансляции как-то поменяли характер богослужений?
— Тут есть любопытный момент. Когда ты вживую стоишь в храме, ты можешь получать эстетическое наслаждение и эмоции от окружающего тебя убранства, от пения хора, и в данном случае текст богослужения чуть менее важен. Но когда люди смотрят трансляцию через интернет, они осознают, что на самом деле плохо понимают текст богослужения, хорошо бы в нем разобраться. Даже на официальном сайте РПЦ «Патриархия.ру» стали выкладывать чинопоследования (состав конкретных богослужений) для мирян, чтобы каждый мог прочитать сам. Однако оказалось, что, даже имея перед глазами текст, многие все равно плохо понимают богослужение. И пандемия дала импульс к более активному использованию современного русского языка во время богослужения. Я считаю, что это замечательное явление в нашей церковной жизни.
— Есть храмы, где служат на русском, не на церковнославянском?
— Есть храмы, где полностью русифицировали богослужения. Знаю храм, где все богослужения уже год как идут на русском языке. Есть несколько центров, где занимаются переводами богослужебных текстов на русский язык. Это уже не остановить. С исторической точки зрения русификация текстов должна была завершиться еще в первой половине XX века, но из-за гонений на Церковь и ее несвободы она не смогла сделать это. Это могло произойти в 1990-е годы, но первая волна фундаментализма в Русской церкви помешала этому. Потом были неудачные попытки договориться о регламенте использования русского языка в богослужениях. По этому поводу Церковь переругалась, проект положили под сукно. Но проблема назрела, ее нужно решать. И вот на фоне пандемии таким «явочным порядком» в литургическую практику без особых консультаций и благословений уверенно вошел современный русский язык.
— РПЦ официально это не запрещает?
— Мы даже видим со стороны патриарха Кирилла определенные жесты, указывающие на возможность использования русского языка в богослужении. В то же время серьезного импульса к введению русского языка в богослужебную практику власть не дает, так что некоторые священники могут и пострадать за то, что делают это активнее, чем считает нужным местный епископ или благочинный.
— В чем причина сопротивления проникновению русского языка в богослужения? Казалось бы, это должно сделать Церковь популярнее, понятнее для большого числа людей.
— Современное православие — это очень энергичная, очень глубокая историческая реконструкция. Церковная традиция в нашей стране была прервана в XX веке. В России она была прервана даже не на два поколения, как в странах Восточной Европы, где перерыв составил менее полувека, а на три. А это значит, что не только отцы, но и деды не смогли передать потомкам традицию — живой. Органичной передачи не случилось. В России традицию пришлось реконструировать, а это во многом формальное действие, предполагающее жесткий подход: надо сделать так, как было, а не иначе. Правила и в особенности запреты играют в церковной жизни ключевую роль. Живая традиция более гибкая, она изменчива, она лучше приспосабливается к социальным и техническим реалиям современности. Период церковного возрождения в России был не творческим периодом, а механическим воспроизведением ритуалов, практик.
Можно заметить много несоответствий, которые это породило. Сегодня общество сильно урбанизировано, большинство прихожан церквей живет в городах, а традиции и практики больше соответствуют сельскому, крестьянскому православию. У нас больше свободного времени, нам не нужно рубить дрова, ходить на реку стирать белье и самим печь хлеб. За счет использования электричества наш день сильно вышел за рамки светового дня. Образ жизни людей кардинально изменился, но православная церковь эти изменения не отразила и пытается воспроизвести практики XIX века в XXI веке. Увы, это невозможно, и молодежь именно поэтому довольно скептически относится к православию.
— Если пофантазировать, как бы могли урбанизация и изменение образа жизни отразиться на церковных практиках, если бы Церковь была более восприимчива к новому?
— Мы живем гораздо быстрее, чем раньше, и длинные богослужения, особенно в будние дни — то, что мешает прихожанам участвовать в службах. Если Церковь хочет, чтобы человек приходил в храм не только в воскресные дни, но и в будни (например, по церковным праздникам), то нужно сделать сравнительно короткую вечернюю службу, она не должна продолжаться 2,5 часа (хотя и это, строго говоря, сокращенная служба), а час — час пятнадцать. Литургия тоже не должна в будний день начинаться в 10 утра и идти 2,5–3 часа. Она должна начинаться в 7:30–8:00, в 9:00 гарантированно закончиться, чтобы человек успел спокойно доехать до работы. Я знаю, что некоторые московские храмы сейчас стали делать такие короткие утренние и вечерние службы.
Еще один важный момент — довольно много людей перешли на то, что можно назвать индивидуальным исповеданием веры. Кто-то не ходит в храм по состоянию здоровья, у кого-то был травмирующий опыт общения с духовником, третьи не могут найти подходящий приход из-за маленького диапазона приходской жизни. Все это ведет к внеконфессиональному христианству. На Западе это явление хорошо исследовано, в католической и лютеранской церквях это тенденция многих десятилетий. Теперь оказалось, что нечто похожее происходит в православии: пережив религиозный бум после падения атеистического государства, сегодня мы испытываем спад волны религиозности, и возникают те же тенденции, что в западных церквях.
— Я бы предположил, что для кого-то роль играет и очень близкий контакт РПЦ с государством. Люди, которые не доверяют государству и видят в РПЦ такое «министерство по делам православия», часто испытывают недоверие и к храмам РПЦ. Они могут испытывать религиозные чувства, но не хотят посещать храмы, относящиеся к этой религиозной организации, потому что им претят дорогие часы патриарха. А еще популярен тезис о том, что Русская православная церковь в советские годы активно сотрудничала с КГБ, и многие клеймят ее как организацию с чекистскими корнями. На этом фоне кто-то ищет индивидуальный религиозный опыт, а кто-то обращается, например, к староверам, потому что считает их церковь более чистой по сравнению с РПЦ.
— На первый взгляд этот аргумент звучит серьезно, но для православного человека он не так важен, как кажется со стороны. Дело в том, что религиозная жизнь тесно связана с конкретной общиной, а не с Русской православной церковью вообще или, скажем, ее медийной проекцией. И для человека главным становится опыт, который он получает в своем храме. На низовом уровне священников, которые идеологизированы и выполняют «государственный заказ», не так много. Но даже если они есть, прихожане часто знают их с другой стороны, как тех, кто совершает богослужения, исповедует, проповедует. И в личном общении эти люди обычно лучше медийной картинки, которая нас всех коробит.
Иногда прихожане конкретного храма говорят, что они не хотят читать общецерковные новости, смотреть православные каналы и заходить на православные сайты. Они хотят молиться, быть с Христом и знать только о делах собственного прихода. Такая «религиозная локализация» спасает многих людей. Особенно это характерно для заграничных приходов.
Другой вариант — уйти из РПЦ совсем. Исключительно по идеологическим причинам уходят немногие, это скорее было характерно для 1990-х, когда в поисках «чистого православия» уходили в Русскую православную церковь за рубежом, в неканонические юрисдикции. Но в абсолютном большинстве случаев эти поиски ни к чему толковому не привели, по сути это создание сектантских групп (в данном случае использую это слово без негативных коннотаций), проблем у которых не меньше, чем у Московского патриархата. Так что и я, и многие мои знакомые по этой причине из РПЦ не уходим. Мы прекрасно понимаем, что хрен редьки не слаще.
Уход в старообрядчество, о котором вы упомянули, — третий ответ на эту проблему. Это, пожалуй, самый серьезный шаг. Он связан с поиском более консервативной традиции. Однако я вижу, что современное старообрядчество угасает. При Петре, в XVIII веке, страна фактически была расколота надвое, количество старообрядцев было лишь чуть меньше, чем оставшихся в официальной церкви. Такое соотношение сохранялось и в XIX веке, проблема возвращения раскольников рассматривалась как серьезная государственная задача. Но каток советских репрессий, который проехал по Русской православной церкви, все-таки дал ей уцелеть, а вот старообрядческие церкви и согласия этого не пережили. По ним репрессии прошлись беспощадно. Сегодня старообрядчество расколото на четыре-пять небольших юрисдикций. Они не имеют, на мой взгляд, творческого богословского потенциала и озабочены механическим сохранением тех традиций, которые считают для себя определяющими. Это очевидный путь в тупик, я думаю, что развития у старообрядчества не будет. Хотел бы ошибаться.
«Деятельность Сергия (Романова) была ярким ответом на проблемы, которые есть в РПЦ»
— Вы вспомнили о временах церковного раскола. Это слово, «раскол», часто звучало в контексте ситуации Сергия (Романова). Возможно, это было некоторое преувеличение со стороны журналистов, но тем не менее. Как вам кажется, есть ли какая-то глубинная проблема, которая позволила Сергию вырастить большое явление, которое потрясло РПЦ? Что позволило ему привлечь на свою сторону большое количество верующих, открыто критикуя местного митрополита и патриарха Кирилла? Можно ли говорить, что проблема решена разгромом Среднеуральского монастыря и посадкой Сергия, или проблему замели под ковер и она еще себя проявит?
— Деятельность бывшего схиигумена Сергия (Романова) была ярким, эффективным и в некотором смысле удачным ответом на те проблемы, которые сегодня есть в Русской православной церкви. В первую очередь это проблема понимания Церкви как таковой. Эта проблема предельно остро стоит в Русской церкви, и при патриархе Кирилле поляризация дошла до предела. Думаю, проблему можно сформулировать так: клерикальная модель против соборной и харизматической. Официальная модель нашей Церкви — строго клерикальная. Она подразумевает, что подлинное церковное мнение выражают патриарх, епископы, в некоторых случаях — священники. Церковный авторитет находится только у высшей иерархии, и это не ставится под сомнение. Соответственно, самой драгоценной частью структуры Церкви признаются патриарх и епископат. А миряне и приходское духовенство, особенно в бедных сельских храмах, являются церковью «второго сорта».
Вторая модель — соборная — прямо противоположна. Она говорит, что тело Церкви, церковное большинство, составляют как раз миряне. Поэтому они должны иметь в Церкви право голоса, обладать правами и нести свою долю ответственности. В существующей же модели миряне практически бесправны. Допустим, они хотят, чтобы в их храме богослужение совершалось на русском языке. Но формально приход не имеет права принять такое решение. Или, скажем, сегодня епископ без всяких объяснений, совершенно волюнтаристски, может перевести священника из одного прихода в другой. Для мирян это всегда катастрофа, потому что община собирается вокруг конкретного священника, и она в таком случае разваливается. Это чудовищная ситуация. Если это крепкий приход, он может попытаться защитить своего священника, написать письмо епископу, но обычно это только злит епископа. Потому что власть епископа первична, а жизнь прихода даже не вторична, а находится на каком-то десятом месте.
— Кажется, что это отражение происходящего и в российском обществе. Вы сейчас описали взаимоотношения власти и народа в России.
— Конечно, Церковь копирует административные, экономические и социальные практики государства. Возвращаясь к Сергию Романову: он создал обособленное сектантское сообщество, для которого авторитет своего пастыря был выше, чем авторитет епископа. Сотни монахинь и несколько тысяч человек, которые находились в ближнем круге Сергия, и несколько десятков тысяч, которые были в широком круге Среднеуральского монастыря, своим живым авторитетом считали человека, который не имел никакого формального статуса в РПЦ. Он был заштатным клириком, у него не было никакой должности. Его влияние держалось только на личном духовном авторитете.
Сергей (Романов) пользовался этим. Он был манипулятором, «решалой» в бизнес-вопросах, пытался притягивать к себе людей, спекулируя на их искреннем религиозном чувстве. Поэтому, конечно, проект Сергия Романова не мог не закончиться катастрофой. Цели у него были не только духовные, не только спасение, но и построение автономной империи. В нынешнем корпоративном государстве и «корпоративной церкви» это в любом случае должно было закончиться крахом. Но если бы не пандемия, если бы у Романова не поехала крыша из-за ковид-диссидентства, это сообщество могло бы благополучно существовать еще долгие годы. Проблемы у них начались после появления политических требований, что для Церкви недопустимо: она должна быть полностью лояльна государству.
«В центре культа стоит не Христос, а идея верности государству»
— А почему Русская православная церковь должна быть лояльна государству? Это прописано в ее ДНК или такова сложившаяся практика? Можно ли представить себе ситуацию, когда РПЦ поддерживает оппозицию в России?
— «Прописано в ДНК» — это именно так. В 1990-е годы у Церкви был шанс отвязаться от государства, начать свободную, спокойную независимую жизнь. Но Русская православная церковь не знает, как жить отдельно от государства. Она всегда была лояльной и подчиненной государству. Как заметил замечательный церковный историк протоиерей Георгий Митрофанов, период полной независимости Церкви и ее творческого расцвета был очень коротким — это период между двумя революциями в 1917 году. Эти несколько месяцев жизни, когда Церковь начала строить равноправные отношения с государством, были очень интересным периодом. Именно тогда организационно был подготовлен Великий собор 1917–1918 годов, Церковь разработала план своего отделения от государства и создавала новые механизмы самоуправления.
Ведь введение патриаршества в 1917–1918 годах сопровождалось невероятно бурной дискуссией о том, как Церковь могла бы оградить себя от той авторитарной власти, которая может быть сконцентрирована в руках патриарха. Священный Синод, по этой идее, должен был уравновешивать единоличную власть патриарха. И совещательный орган, Высший церковный совет, в который входило и духовенство, и миряне, тоже должен был уравновешивать власть патриарха. Таким образом, согласие Собора 1917–1918 годов на введение патриаршества было тесно связано с идеей ограничения власти патриарха. И то, что мы имеем в Русской православной церкви сегодня, — кошмарный сон для тех, кто восстанавливал патриаршество. Если бы они увидели, как единоличная власть патриарха становится безграничной, как мы скатываемся в церковный авторитаризм, вряд ли бы они согласились на такое патриаршество. Но этот церковный авторитаризм в каком-то смысле неизбежен, так как он тоже копирует происходящее в государстве.
— Интересно ваше мнение относительно храма в парке «Патриот». Вы еще в 2011 году критиковали РПЦ за участие в мероприятиях Дня Победы, потому что сравнивали их с языческими обрядами. Храм в парке «Патриот» тоже многие сравнивают с языческим капищем. Вид у него монструозный.
— Это важный образ той религиозности, которая сегодня сложилась в России. Я бы не назвал это христианской верой. Это скорее православная гражданская религия, которая по форме соответствует практикам православной церкви, а по содержанию происходит глубочайшая подмена. В центре этого культа стоит не Христос, не его крестная смерть, не идея спасения, а идея верности государству, полного принятия православно-государственнической идеологии. Оформление Главного храма Вооруженных сил идеально иллюстрирует эту задачу. Все, что собрано в этом храме с художественной точки зрения, лишь формально про Христа и его Церковь. А на самом деле — про особое сакральное значение российского государства в истории и в современном мире. И художники довольно удачно решают эту задачу, смело соединяя церковное и советское, — это совершенно потрясающе. Говорить об этом визуальном манифесте постсоветской гражданской религии можно очень долго.
— В этом тоже можно найти параллели со светской жизнью. Вы говорите, что православие сохранило форму, но изменило содержание. То же самое происходит с нашими политическими институтами. По форме мы являемся демократической республикой, но содержательно — совершенно другим государством. И православие у нас, получается, тоже имитационное.
— Я бы не выносил такой окончательный приговор. Русская Церковь очень большая и очень разная. В ней есть замечательные священники, прихожане, дружные приходы, хорошие монастыри, талантливые иконописцы, великолепные творческие люди, писатели и общественные деятели. Но все они в некотором смысле являются маргиналами и не соответствуют «генеральной линии» нашей православной религиозности, которая широко медийно представлена. Поэтому лучше не выносить приговор всему русскому православию, а искать здоровую духовность по углам, по обочинам, по лесам. Эти люди есть, их много, но видя, что происходит, они предпочитают оставаться в тени.
— Мы с вами много говорили про то, как меняется или как могла бы меняться Церковь. Но есть ли внутри Церкви дискуссия об этих изменениях? Внутренних критиков вроде Андрея Кураева стараются всячески заткнуть. Возможен ли диалог при нынешнем патриархе?
— Официальный, имеющий воздействие на Церковь диалог сегодня невозможен. Есть замечательный, казалось бы, церковный орган, который создал патриарх Кирилл, — Межсоборное присутствие Русской православной церкви, где собраны полторы сотни священников, монахов и мирян разных взглядов. Они должны готовить серьезные предложения для Церкви по программе реформ, по содержанию церковных документов. Но оно, к сожалению, выродилось не пойми во что. Главный документ, который они сейчас обсуждают, — «Положение о канонических прещениях и дисциплинарных наказаниях священнослужителей». Это отражает состояние нашей церковной власти: главное кого-нибудь наказать!.. Я говорю: давайте назовем его хотя бы «О поощрении и наказании». Но нет, в современное церковное сознание такой баланс не укладывается, главное — всех заткнуть, напугать, наказать. В этом проявляются страхи самой церковной власти. Видимо, они интуитивно чувствуют, что без репрессий не удержат свою власть.
А вот неформальная дискуссия идет. Одна из ее точек — наш проект «Соборность», в рамках которого проходит семинар «Системные проблемы православия: анализ, осмысление, поиск решений». Недавно мы издали второй сборник, его можно скачать на нашем сайте. Это попытка систематизировать дискуссию о церковных реформах. Да, мы понимаем, что сегодня практического результата у этого разговора не будет. Но в нашей истории бывает так, что окно исторических возможностей для проведения реформ открывается совсем ненадолго. И к этому моменту нужно быть готовым, имея проект таких реформ.
Беседовал Дмитрий Колезев
