ФЕОДАЛИЗМ — СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?
Запад не хочет видеть в деградировавшей Украине свои ближайшие перспективы
Многие аналитики в поисках объяснений возврата российской армии к тактике «прогрызания» вражеской обороны, характерной для Первой Мировой войны, при видимом отказе от стратегии прорывов и маневренных действий, глубоко проработанной уже по итогам столетней давности Гражданской войны с ее конными прорывами и рейдами по тылам, обращались к специфике сложившейся в нашей стране управленческой системы.
С сугубо управленческой точки зрения гибель самодержавия была вызвана несоответствием ее феодальной по сути системы управления объективным требованиям новой, индустриальной эпохи.
Конкретные проявления этого несоответствия в каждой сфере общественной деятельности — экономики, дипломатии, социальной, национальной и информационной политики, подборе кадров и так далее — были свои, но при бесконечном разнообразии конкретных пороков они имели общую, фундаментальную причину.
Именно неспособность царизма адаптироваться к требованиям индустриальной эпохи даже в условиях Первой мировой (в которую он вступил отчасти именно для усиления стимулов к этой трансформации) стала причиной его краха: на руинах недееспособной системы управления большевики создали более гибкую, более эффективную и оказавшуюся способной в конечном итоге соответствовать объективным требованиям времени.
В настоящее время многие аналитики (в России со скорбью, за Западе с восторгом, на Востоке и Юге с тревогой) поддаются соблазну примитивного мышления «по аналогии», сравнивая современный «блатной феодализм» (по определению С. Глазьева — академика РАН, многолетнего советника президента В. Путина) с самодержавным феодализмом более чем столетней давности.
Действительно, отсутствие масштабных маневренных действий может быть объяснено объективной сложностью возникающих при попытке их осуществлении задач, более чем доступных профессионалам, но абсолютно непостижимых для людей, отбираемых и выдвигаемых не по индустриальным управленческим критериям, а по феодальным критериям личной преданности и финансовой раскрепощенности, дополненных талантом к саморекламе.
Однако даже при принятии этой гипотезы напрашивающийся вывод о неизбежности краха нынешнего «блатного феодализма» по аналогии со взятой им в качестве своего социального идеала (если верить не оспариваемым официально ссылкам на советника президента по цифровизации) империи Романовых представляется необоснованным.
И дело даже не в принципиальных отличиях российского общества времен СВО от него же во время Первой мировой (качественно меньшая доля молодежи, способной к активным социальным действиям, — лишь одно из них), а прежде всего в качественном изменении мировой динамики.
Сто лет назад эпоха социального прогресса, то есть освобождения людей от внешних для них ограничений на основе всеобъемлющего технического прогресса, приближалась к своей кульминации. Человечество уверенно шло в светлое будущее, — разумеется, отчаянно грызясь между собой из-за того, каким именно и для кого именно в первую очередь оно будет устроено.
Сегодня ситуация абсолютно иная: человечество движется по принципиально иному, деградационному витку диалектической спирали общественного развития, на новом технологическом уровне в социальном плане временно возвращаясь назад, к большей зависимости личности от внешних обстоятельств, среди которых главную роль играют образующие третью после природы и техносферы среду нашего обитания социальные платформы (цифровые экосистемы).
Как это ни прискорбно, во время «большого разворота» 1967−1974 годов мир пошел от социального прогресса в обратную сторону: начался все более ощутимый, наглядный и объемлющий социальный регресс (так что в настоящее время именно Украина показывает Западу его все более близкое и во многом уже наступившее будущее, а отнюдь не наоборот).
В этой новой реальности архаичные формы социальной организации, как показывает ход событий как минимум со времен Иранской революции и афганской войны, сплошь и рядом обретают второе дыхание, эффективно осваивая принципиально новые, современные технологии, включая социальную инженерию и фашизм как метод контроля за массами (что видно в наиболее яркой форме на Украине, но в заретушированном виде — на всем Западе).
Надо отметить, что жестко иерархичный и подавляющий личность мир социальных платформ в той степени, в которой он прогнозируем сегодня, вызывает ассоциации даже не с феодализмом, а с рабовладением, и позволяет рассматривать феодальную организацию общества и систем управления как нечто если не прогрессивное, то позитивное в ряду других вероятных социальных форм и как минимум имеющее право на существование.
Если во времена самодержавия феодализм не соответствовал требованиям технологий в силу своей безусловной реакционности, то в современную, уже даже не информационную, а с 2020 года постинформационную эпоху деградация социальных организмов такова, что новый, цифровой феодализм, бывший нетерпимым еще 20 лет назад, может стать необходимым условием эффективности и оптимистичным вариантом в ряду реальных (а не вызывающих нашу симпатию) альтернатив.
Это не означает, безусловно, что на него волшебным образом снизойдет способность решать сложные задачи, сравнимые с задачами индустриальной эпохи; это означает, что в ходе глубокой реструктуризации общества такие задачи частью станут объективно ненужными, а частью смогут выполняться в автоматическом режиме различного рода системами с искусственным интеллектом без сознательного участия субъектов управления.
Конечно, это потребует оздоровления нынешней системы управления: она должна будет обрести способность хотя бы вменяемого целеполагания, — однако обеспечение оперативного управления в ходе глубоких стратегических операций будет во многом осуществляться в автоматическом режиме путем взаимодействия самообучающихся программ и потребует от человеческого компонента систем управления качественно меньшего профессионализма, чем 80 лет назад.
Новые технологии не только создают новые проблемы, но и вдыхают новую жизнь в казавшиеся нам отжившими социальные организмы. Забвение этой азбучной истины и отказ от ее учета в практическом планировании, безусловно, делает жизнь более насыщенной и интересной, а порой и одухотворенной, — но, к сожалению, и несравнимо менее результативной в сугубо практическом плане.
