Владимир Мау

| Эксперт

Сегодня финансовым стимулированием мы поддержим прежде всего инфляцию и импорт и одновременно создадим риски макроэкономической нестабильности. Для выхода экономики на траекторию устойчивого роста необходимо решение базовых институциональных проблем, ряд которых выходит за рамки экономической политики, считает ректор РАНХиГС Владимир Мау.

Потеряв половину физических объемов промышленного производства и 40% ВВП, получив напоследок избыточную девальвацию и полностью закрытые в результате дефолта внешние рынки заимствований, ведя тяжелую вторую чеченскую военную кампанию, Россия вступала в прошлое десятилетие на пределе прочности своего хозяйственного, политического, социального бытия. Было стойкое ощущение, что ниже падать, дальше катиться вниз и дольше терпеть — уже невозможно. Инерция распада выдохлась, исчерпалась. И как-то быстро, буквально ниоткуда стартовал экономический подъем (экономисты, конечно, потом разложат по полочкам его составляющие), начали постепенно обретать свою мощь государство и властная вертикаль.

Впервые за долгие годы стали востребованными сценарии и стратегии дальнейшего развития страны, отличные от сиюминутных императивов экономического и политического выживания. Образован Центр стратегических разработок, оживляется и расширяется экономическая дискуссия. В том числе на страницах «Эксперта». В 2000 году журнал предоставляет трибуну для программных публикаций экономистам самого разного толка — от Андрея Илларионова до Михаила Хазина, — посвященных принципам и проблемам развития российской и мировой экономики.

С тех пор утекло много воды. Мы пережили «тучную восьмилетку» 2000–2007 годов, по итогам которой душевой ВВП превысил дореформенный позднесоветский уровень, а плоды экономического роста дотянулись не только до хозяйственной и административной элиты, но и до широких слоев граждан: средний класс страны достиг пятой-четвертой части населения. Затем был холодный душ кризиса 2008–2009 годов, правда уже в существенной большей степени, в отличие от кризиса 1998-го, модерировавшийся государством. Быстрый восстановительный рост 2010–2011 годов оказался, увы, совсем непродолжительным. Торможение началось еще в 2012-м, в прошлом году стало явным, а в процессе вовлечения России в острый внешнеполитический кризис у наших юго-западных границ приобрело масштабы полноценной стагнации, граничащей с рецессией. И это на фоне выздоровления и ускорения роста в ряде ключевых мировых центров силы: США, Японии и Евросоюзе.

Нарастает ощущение развилки путей дальнейшего развития страны, невозможности сохранения статус-кво в экономической политике. А значит, снова, как и в начале 2000-х, экономическая дискуссия из необязательного интеллектуального упражнения превращается в крайне актуальный инструмент нащупывания нового видения перспектив развития страны. И неизбежно — в инструмент политической борьбы. Пора снова, отбросив концептуальные расхождения, садиться за один стол и профессионально обсуждать злободневные вопросы, альтернативы и приоритеты экономической политики.

Наш сегодняшний собеседник не нуждается в пространных представлениях. Ректор Российской академии народного хозяйства и государственной службы при президенте Российской Федерации профессор Владимир Мау — видный специалист в области экономической истории и истории экономической мысли, к своим 54 годам имеющий шеститомник собственных сочинений. Среди них требуют особого упоминания такие труды, как «Великие революции: От Кромвеля до Путина» (2001, в соавторстве с Ириной Стародубровской) и «Реформы и догмы» (третье расширенное издание этой книги вышло в прошлом году).

Но Мау не просто кабинетный исследователь. Уже третий десяток лет он один из тех, кто участвует в принятии важнейших экономических решений и руководит командами, в существенной мере определяющими вектор социально-экономического развития страны. Так было в 1990-е, когда Мау, соратник Егора Гайдара, был сначала его советником в правительстве. Затем в течение пяти лет (1997–2002) возглавлял Рабочий центр экономических реформ при правительстве РФ. Так остается и по сей день: последняя крупная работа по экономической стратегии, выполненная по заказу президента страны в 2010–2011 годах, так называемая обновленная Стратегия-2020, осуществлялась под руководством Владимира Мау и ректора НИУ ВШЭ Ярослава Кузьминова.

Программные статьи Владимира Мау в нашем журнале «В защиту агностицизма» и «Либерализм всерьез и надолго» четырнадцать лет назад серьезно разогрели экономическую экспертную дискуссию. Надеемся, что так же произойдет и на этот раз.

«Лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие»

— Владимир Александрович, как бы вы выстроили иерархию факторов торможения роста российской экономики? Каково соотношение внешних и внутренних, в том числе рукотворных, факторов сваливания страны в рецессию?

— Несомненно, проблема темпов роста сейчас ключевая в экономической дискуссии и экономической политике. Начиная с 2000 года темп экономического роста России превышал среднемировой (за исключением спада в 2009 году), а в 2013-м рост оказался ниже среднемирового. Причем вряд ли можно ожидать резкого повышения темпов. Это новая ситуация, новая реальность. Она нуждается в серьезном осмыслении. Прежде всего надо понять, какие факторы являются причиной  долгосрочного тренда на замедление, а какие могут быть исправлены корректировкой экономической политики. Проблема эта сложная, но не уникальная: одна из самых острых тем экономической дискуссии в США — выдвинутая экономистом Ларри Саммерсом гипотеза о вступлении американской экономики в период длительной стагнации (secular stagnation).

Долгосрочные проблемы могут быть связаны как с глобальными трендами, так и с особенностями экономического развития конкретной страны. Важно учитывать, что темпы роста страны непосредственно связаны с уровнем ее экономического развития. Более развитая страна с дорогим трудом при прочих равных условиях растет медленнее, чем менее развитая с дешевым трудом. Нельзя ожидать, чтобы Германия росла темпом Китая, — разумеется, при ответственной экономической политике в обеих странах. И в этом смысле замедление темпов роста в России связано в том числе с тем, что уровень экономического развития страны за последние пятнадцать лет довольно сильно повысился. Наша экономика достигла качественно иного рубежа, и на этом рубеже она не может расти столь же быстро, как в условиях восстановительного роста. Я бы сказал, естественный темп роста сейчас — выше, чем в Германии или США, но ниже, чем в Китае.

— Но сегодня мы растем, если растем вообще, темпом существенно меньшим, чем Германия, чем США, чем Япония.

— Это требует серьезного переосмысления существующей модели экономического роста, что связано как раз с переходом российской экономики на качественно новый уровень. Высокие темпы роста в 2000–2007 годах были результатом действия нескольких факторов. Я бы выделил следующие компоненты тогдашнего быстрого роста: девальвационную, стабилизационную, восстановительную и сырьевую. Экономический рост начался в 1999 году не из-за девальвации. Он был результатом реализации стандартных стабилизационных мер — стабилизации цен, приватизации и оздоровления (балансировки) бюджета. И главное, кризис 1998 года показал, что наша политическая система достаточно стабильна. Мы прошли через испытание тяжелым кризисом без политических потрясений — система оказалась адаптивной, и это дало первый импульс роста. Второй импульс дала девальвация. Но она вторична по отношению к политической и макроэкономической стабилизации. Третья составляющая — восстановительный рост. В стране было много незагруженных мощностей и много свободной или неэффективно использовавшейся рабочей силы. В этом смысле повторился эффект 1922–1927 годов. И все это без высоких цен на нефть. Итак, первый этап — это восстановительный рост в условиях политической стабильности и в отсутствие инвестиций. Дальше начинают расти цены на нефть, появляются инвестиции в расширение мощностей. Но восстановительный рост всегда и везде имеет затухающий характер. Когда-то применительно к экономике 1920-х годов этот феномен анализировали выдающиеся отечественные экономисты Владимир Базаров, Владимир Громан, Станислав Струмилин. Позднее эта проблема была политизирована, и теорию объявили враждебной, принижающей экономические возможности государства диктатуры пролетариата. В результате Базаров и Громан оказались в тюрьме, а Струмилин счастливо ее избежал, своевременно поняв, что «лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие». Это важный урок: не следует политизировать экономическую дискуссию. Но факт остается: восстановительный рост, если его не поддерживают дополнительные государственные меры, стимулирующие инвестиции, обязательно затухает.

— Мне концепция восстановительного роста представляется все же несколько умозрительной. На мой взгляд, это не более чем бухгалтерский термин, означающий восстановление масштабов экономики до уровня, предшествующего циклическому или другому кризисному спаду. Однако это восстановление объемов сопровождается структурными сдвигами и качественным обновлением основных фондов, так что через несколько лет мы имеем фактически другую экономику, обладающую новыми возможностями и резервами роста.

— Разумеется, в результате восстановительного роста происходят и структурные сдвиги, что является результатом новых инвестиций. Однако это никак не отрицает того, что экономическое развитие, основанное на вовлечении уже существующих мощностей, имеет свои серьезные особенности. В издательстве нашей Академии только что вышел двухтомник Владимира Базарова, который я рекомендую всем, кто интересуется и проблемами роста, и отечественной экономической историей.

Потребительский стимул труднее разворовать

— Вернемся к основной канве беседы. Итак, к середине 2000-х на фоне затухания восстановительной волны появилась новая волна роста, инициированная ростом нефтяных цен и притоком сырьевой выручки. Ненадежность этого источника роста осознавалась властями, и в 2004 году был создан институт Стабилизационного фонда.

— Основной макроэкономической функцией Стабфонда было все-таки не резервирование нефтегазовых доходов на «черный день», а сдерживание укрепления курса рубля, чтобы его динамика не сильно опережала рост производительности труда, — это хрестоматийный механизм подрыва конкурентоспособности развивающихся экономик. Но это лекарство имеет и негативные последствия: за сдерживание укрепления рубля в ресурсной экономике приходится платить повышенной инфляцией.

— И все же рубль оказался переукрепленным, и осенью—зимой 2008 года понадобилась очередная, хоть и не столь масштабная, как в 1998-м, девальвация.

— Девальвационная передышка оказалась совсем небольшой. К тому же девальвация уже не могла играть такую же роль, как в 1998 году, в силу отсутствия сопоставимого резерва свободных мощностей.

Социальные расходы труднее коррумпировать. Когда вы стимулируете потребительский спрос, вы, по крайней мере, все-таки ориентируетесь на реальный, прозрачный спрос

— Потом фактор тяжелого рубля опять стал ощущаться как тормоз экономики. Когда именно это произошло?

— Он стал чувствоваться, когда рост цен на нефть остановился. Дополнительного притока денег нет, а зарплата уже достаточно высокая. Мы попали в ситуацию, которая неплохо описывается концепцией «ловушки среднего уровня дохода», когда у вас в стране высокая стоимость труда при относительно высоких рисках.

— С моей точки зрения, эта концепция довольно спорная, но даже если исходить из нее, то мы угодили в эту ловушку уже в 2007–2008 годах. Однако чувствительное торможение роста, если исключить кризисный провал 2009-го, начали испытывать существенно позднее, где-то в первой половине 2012 года.

— Бесспорны только концепции классиков марксизма-ленинизма. Идеальных концепций не существует. Соглашусь, что в «ловушку среднего дохода» мы попали еще накануне кризиса 2008 года. Однако 2009 год несколько отсрочил исчерпание предыдущей модели роста. Произошел некоторый откат, связанный с образованием резервов незадействованных мощностей и рабочей силы. И чувствительное торможение началось, когда мы по объему реального ВВП вернулись к уровню 2008 года, причем вернулись с ухудшенной структурой экономики, потому что сырьевые и базовые отрасли восстановились быстрее и полнее, чем сектора переработки.

Сыграл свою роль и недостаток инвестиций. Уже во второй половине 2000-х можно было наблюдать сдвиг от инвестиций к потреблению. А затем в ходе кризиса и посткризисного восстановления мы также склонны были концентрировать бюджетное стимулирование больше на социальных расходах, на поддержании потребления, чем на инвестициях.

— По-вашему, это было оправданно? Позволило сохранить социальную стабильность?

— Да, и не только. Это было правильно и в экономическом смысле, потому что социальные расходы труднее коррумпировать. Если бы начали строить дороги, то возникла бы вероятность того, что бюджетные деньги закопали бы в землю. Когда вы стимулируете потребительский спрос, вы, по крайней мере, все-таки ориентируетесь на реальный, прозрачный спрос.

— То есть ради минимизации коррупционных рисков можно отказаться и от инвестиций, и от дополнительных темпов роста? Борьба с коррупцией как некая высшая ценность?

— Ответственное правительство не может не учитывать коррупционные риски. Я сказал, что упор правительства Владимира Путина на социальные статьи бюджетных расходов был оправдан, причем имел в основе своей не только социальные, но и экономические резоны.

— Вот только мультипликаторы у социальных расходов существенно ниже, чем у инфраструктурных инвестиций…

— Вопрос о бюджетном мультипликаторе требует подробного анализа с серьезными расчетами. По нашим оценкам, в средне- и долгосрочной перспективе для экономического роста эффективны бюджетные инвестиции в человеческий капитал и в инфраструктуру. Однако на коротких интервалах ситуация может выглядеть иначе. В конкретных обстоятельствах глобального кризиса накачка инфраструктурных инвестиций вызвала бы лишь дополнительное стимулирование притока иностранной рабочей силы, ведь у нас не было высокой безработицы, по крайней мере открытой.

«Сейчас у нас большинство экономических проблем имеет институциональную природу»

— В публичных дискуссиях наши институционалисты делают особый акцент на такие институты, как судопроизводство и институт собственности, тогда как в нашем понимании один из важнейших институциональных факторов, сдерживающих сегодня экономическое развитие России, — это системно высокий, хронически завышенный уровень процентных ставок по банковским кредитам компаниям реального сектора.

— Я не знаю, о каких институционалистах вы говорите. Несомненно, важны и политические институты, и экономические. Другое дело, что в конкретных исторических условиях роль тех или иных институтов может меняться. Кроме того, они требуют разного временного интервала для своего формирования. Скажем, сформировать бюджетную систему можно быстрее, чем судебную, — где нужна длительная традиция, привычки и стереотипы.

Вообще же, сейчас у нас большинство экономических проблем имеет институциональную природу. Та же инфляция у нас — это в значительной мере институциональная проблема, а не чисто денежная. Когда инфляция была 600, 300 или даже 100 процентов годовых, бессмысленно было говорить, что это проблема не денежная. Но когда у вас инфляция ниже 20 процентов, конечно, у нее есть институциональные причины.

— Почему же принято мерить успехи или неуспехи в нашем институциональном продвижении достаточно выхолощенной шкалой рейтинга Всемирного банка Doing Business? Не кажется ли вам, что это непростительное упрощение?

— Конечно, это упрощение. Но в политике часто принимаются решения более простые, но зато и более наглядные.

— Мы считаем, что более продуктивно заниматься институциональным продвижением, институциональными реформами в таких запущенных отраслях, как электроэнергетика, железнодорожный транспорт, банковская система.

— Кто же с этим спорит? Эти отрасли требуют серьезных институциональных реформ. И они в них идут, хотя с разной степенью успешности.

— Относится ли к институциональным проблемам уровень процента за кредит? Ведь ставка в 15 процентов — тяжелое испытание для бизнеса.

— Несомненно. Но ставка по кредиту зависит как от уровня инфляции, так и от таких чувствительных факторов, как уровень доверия — экономических субъектов друг к другу и экономических субъектов к экономической политике. А здесь уже другие институты должны сыграть свою роль. Государство не может приказать, какой процент признается справедливым.

Сегодня в России индикатором фундаментального выздоровления экономики является не темп роста, а процентная ставка. Если она будет снижаться, то это значит, что экономика выздоравливает

— О приказах речи не идет. Директивное управление процентными ставками — тупиковый путь. А вот скорректировать совершенно развратный механизм системы страхования вкладов нужно и должно. Сегодня он освобождает массового вкладчика от анализа рисков банков и тем самым провоцирует процентные войны, приводит к системному завышению депозитного процента. Ну не могут, не должны стоить депозиты 9–10 процентов годовых при инфляции в шесть процентов.

— Совершенно согласен. Но нельзя не учитывать и того, что подчас наличие гарантии Агентства по страхованию вкладов (АСВ), создает риски перекачки денег в карманы недобросовестных банкиров — не вкладчиков, а банкиров. Потому что очень просто разорить банк и уйти от ответственности перед вкладчиками — им заплатит АСВ.

Отсутствие должной конкуренции на рынке банковских услуг действительно имеет место. Но значит ли это, что надо принудительно раздробить Сбербанк на несколько финансовых институтов? Я был бы категорически против. Не потому, что я член наблюдательного совета Сбербанка, а просто потому, что я считаю: искусственными методами серьезные национальные проблемы не решаются.

— Я тоже против принудительного разделения Сбербанка. Каха Бендукидзе, помнится, лет пятнадцать назад вбрасывал эту идею на страницах «Эксперта», мы ему активно оппонировали. Но хотя бы нужно думать и обсуждать, как преодолеть олигополию в корпоративном кредитовании.

— А кто же запрещает обсуждать и думать?

— В академической среде это обсуждается, а на заседаниях правительства и совещаниях у президента — нет.

— Мне кажется, что очень даже обсуждается.

— Возможно, мы меньше вашего вовлечены в эти обсуждения. Создается впечатление, что эти вопросы лежат где-то на периферии экономических дискуссий.

— Помните диалог Державина с Ширвиндтом о космосе? «Будем ли мы выходить в открытый космос?» — «А зачем? У нас и так все нормально».

Сегодня в экономике становится ненормально, соответственно, начался более интенсивный поиск решений. Но все эти вопросы обсуждаются постоянно, хотя и с разной степенью интенсивности.

Ускоряться, но не любой ценой

— Вы убежденный противник мер бюджетного и монетарного стимулирования роста и считаете его риски, прежде всего инфляционный, чрезмерными. Однако мы и не призываем к «финансовой распущенности». Речь идет о создании новых институциональных форм денежного предложения, связанных с увеличением глубины и сложности финансовой системы, в частности о развитии рынков ипотечных и муниципальных облигаций. Может быть, пришло время профессионально обсуждать детали политики стимулирования, а не поддерживать непродуктивный статус-кво денежного и бюджетного зажима?

— Я не являюсь убежденным противником мер денежного и бюджетного стимулирования, равно как и их убежденным сторонником. Я являюсь убежденным сторонником оценки эффективности тех или иных мер экономической политики применительно к конкретным обстоятельствам места и времени. Вообще, в экономике очень редко бывают «рецепты на все времена». Марксизм учит нас, что истина конкретна.

В условиях начавшегося в 2008 году структурного кризиса денежное стимулирование в России было опасно. В отличие от других развитых стран, которые боролись с рисками дефляции, у нас были реальные риски стагфляции. Мы легко могли повторить ошибки администрации президента Ричарда Никсона начала 1970-х годов, когда попытка ускорения роста методами стандартной кейнсианской политики привела США к десятилетнему кризису.

Принципиальный вопрос заключается в конкурентоспособности той продукции, выпуск которой увеличивается в результате действия мер стимулирования. В условиях слабых рынков такая продукция сплошь и рядом оказывается неконкурентоспособной. В этом случае возникает проблема мягких бюджетных ограничений для предприятий, получающих дополнительные ресурсы. Стимулирование лишь консервирует их отсталость.

Сегодня финансовым стимулированием мы поддержим прежде всего инфляцию и импорт и одновременно создадим риски макроэкономической нестабильности. Тем более что при инфляции 6,2 процента рост денежной массы М2 на 14,6 процента (оба показателя — по итогам 2013 года) трудно считать «денежным зажимом». В отсутствие долгового кризиса первична активность предприятий, которая может быть поддержана мягкой денежной политикой. Но пытаться повысить активность предприятий денежным стимулированием при отсутствии улучшений в Doing Business — ошибочно и опасно.

Для выхода экономики на траекторию устойчивого роста необходимо решение базовых институциональных проблем, ряд которых выходит за рамки экономической политики. Я бы сказал, что мы живем в условиях «падающей производительности» экономического законодательства (институтов) в сравнении с политическими факторами. В ближайшей перспективе в экономике России необходимыми и одновременно самыми действенными будут именно институциональные реформы, находящиеся в сфере правоохраны, обеспечения законности.

Я очень люблю историю, относящуюся к началу 1920-х годов. Формируя новую экономическую политику (НЭП), советское правительство приняло закон о гарантиях вкладов в государственных банках. Однако, когда предпринимателя спросили, понесет ли он после этого деньги в банк, он ответил: не понесу, поскольку вы приняли решение о гарантии вклада, но не о гарантии безопасности вкладчика.

Я не верю в возможность качественного научно-технического прогноза в современном мире. Когда-то, возможно, он был реален, но не сейчас. Все меняется слишком быстро

— Можем ли мы, я имею в виду российскую экономику, ускориться и если да, то до какой степени? Надо ли вообще ставить сегодня такую задачу?

— Вспомним нашу недавнюю историю. В 1986 году советская экономика даже не ушла в минус, а просто несколько снизила темпы роста. И Михаил Сергеевич Горбачев решил провести политику ускорения. И действительно, путем колоссальной инвестиционной накачки за счет роста внешнего долга темп роста СССР на два года опередил и США, и Великобританию. Но после этого началась экономическая катастрофа. Это было несбалансированное ускорение ценой неуемных заимствований и финансовой распущенности. Сегодня имеются аналогичные риски.

Темпы роста очень важная вещь, но в наших нынешних условиях качество роста важнее. Потому что когда мы говорим об экономическом развитии, мы подразумеваем долгосрочные темпы роста. Примеров, когда страна тем или иным способом ускоряет темпы роста в краткосрочной перспективе, но затем откатывается назад и в долгосрочной перспективе имеет минимальные темпы роста, в экономической истории множество.

— То есть нам сейчас не следует пытаться ускоряться?

— Нет, надо ускоряться. Но ускорение нельзя понимать механически. Что мы сейчас займем денег: не дадут на Западе — дадут в Китае. Нельзя повторять политику ускорения 1986–1988 годов. Не может быть ускорения ценой будущего краха экономики.

Более того, я считаю, что в настоящее время индикатором фундаментального выздоровления нашей экономики является не темп роста, а процентная ставка. Если она будет снижаться, то это значит, что экономика выздоравливает. Но это утверждение верно только здесь и сейчас. Скажем, для западных экономик ситуация зеркально противоположная: признаком их выздоровления сегодня будет рост процентных ставок. Все зависит от характера кризиса и от фазы цикла.

— Все-таки не могу не коснуться более операциональных вопросов. Стоит ли, по-вашему, задействовать часть средств Фонда национального благосостояния для инвестирования в крупные инфраструктурные проекты?

— Бюджетные инвестиции, использование накопленных резервов (ФНБ, Резервный фонд, иногда говорят даже о международных резервах Банка России) не могут в полной мере заменить частные инвестиции, частные сбережения. Задача бюджетных инвестиций — поддержать частные инвестиционные проекты в зоне исключительной ответственности государства (например, транспорт). Однако без реального интереса отечественных предпринимателей к реализации проектов в конкретной точке страны, в конкретном городе или регионе вложения государственных средств в транспортную или производственную инфраструктуру с высокой вероятностью будут неэффективными.

— И все-таки стоит ли, по-вашему, корректировать экономическую политику — в финансовой ее части, в монетарной части?

— Всякая политика, при которой экономика растет темпом менее одного процента, нуждается в корректировке.

— Осталось выяснить, в какой именно.

— Я не обладаю секретом экономического чуда. Его знают будущие экономические историки. Они всегда объяснят, почему политика в одной стране привела к успеху, а точно такая же политика в другой — к поражению. Нет универсальной успешной экономической политики.

— Иначе было бы скучно жить. Интригующие загадки должны оставаться.

— Конечно. Это делает нас, экономистов, востребованными.

Понятно, что надо предметно разбираться с естественными монополиями — электроэнергетикой, сферой ЖКХ. Нужна определенная структурная отраслевая политика. Решения о торможении роста тарифов достаточно грубые, но в современных условиях необходимые.

Нужно заниматься банковской системой. Нельзя обеспечить конкурентность в банковской системе путем разделения крупных игроков. Наоборот, это можно обеспечить путем укрупнения существующих средних банков. В этом смысле то, что делает Центробанк, — движение в правильном направлении.

Есть серьезные задачи в бюджетной политике. Гораздо более серьезные, чем вопрос о том, смягчать или нет «бюджетное правило».

Нам нужна инвентаризация расходов. Требуется оптимизация бюджетной сети, причем проводимая методами, отличными от экономического удушения бюджетных учреждений. Механический переход на нормативы подушевого финансирования учреждений образования и здравоохранения чреват серьезными потерями. Сначала надо оптимизировать сеть, а потом вводить нормативы.

Форсайт: процесс важнее результата

— Каково ваше отношение к промышленной политике? Каковы ее разумные масштабы и форматы в зрелых капиталистических странах и в сегодняшней России?

— Десять лет назад я говорил, что лучшая промышленная политика — ее отсутствие. Потому что в то время под промышленной политикой понимали — в духе 30-х годов прошлого века — определение конкретных отраслевых приоритетов и корпоративных «чемпионов». Сейчас мы вроде бы от этого ушли. Промышленная политика приобретает новые очертания. Если раньше она была направлена только на развитие промышленности в буквальном смысле слова, то теперь речь должна идти о политике, стимулирующей прогрессивные структурные сдвиги в реальном производстве.

Важно понимать, что в современном мире промышленная политика должна коренным образом отличаться от той, какой она была сто и даже пятьдесят лет назад. А у нас многие до сих пор сводят промышленную политику к строительству Магнитки и Днепрогэса.

В индустриальную эпоху отраслевые приоритеты сохранялись в неизменности на протяжении нескольких десятилетий. Тогда можно было сконцентрировать ресурсы на приоритетных направлениях и совершить технологический рывок. Сейчас приоритеты быстро меняются, поэтому реально их может уловить только гибкий бизнес, значит, основная задача государства — содействовать тому, чтобы предприниматели стремились к поиску и реализации новых идей и технологий. А это уже не столько бюджетная, сколько институциональная проблема — проблема стимулов и доверия, которую должно решать государство.

Этот вывод имеет и количественное подтверждение. Если в конце XIX — первой половине XX века, столетии от Бисмарка до Сталина, наиболее успешные рывки в экономическом развитии совершали страны с более высокой долей бюджета в ВВП по сравнению с наиболее развитыми странами, то во второй половине XX века — страны с более низким бюджетным бременем.

И это объяснимо. Механизм догоняющего развития в индустриальном мире заключается в сосредоточении ресурсов на тех технологиях, которые в следующие двадцать пять лет будут передовыми. Догоняющее развитие в современном мире подразумевает создание таких условий, чтобы бизнес или общество сами искали и нащупывали эти приоритеты. Это значит, что государство в основном должно быть сконцентрировано на инвестициях в человеческий капитал и в инфраструктуру. И в этом смысле современная промышленная политика — это политика развития и удерживания в своей стране человеческого капитала. Опыт успешных модернизационных моделей последних пятидесяти лет (от Ирландии до Финляндии) свидетельствует, что государственные вложения именно в человеческий капитал становятся критически важным фактором.

— Все это прекрасно. Но даже сегодня в такой зрелой капиталистической стране, как США, регулярно разрабатывается и реализуется программа министерства энергетики. Именно государство задает приоритеты развития в такой инерционной капиталоемкой отрасли.

— В любом случае американцы вряд ли дают указания частным фирмам, кому, что и где строить. Кроме того, эта программа определенно не говорит о том, что энергетика важнее микроэлектроники. Вообще же, в Соединенных Штатах конкурентная среда очень развита, рыночные силы мощны. В этой ситуации государственная политика не подменяет рынок, а дополняет его.

— Действительно, не говорит. Но трудно, согласитесь, отрицать значимость научно-технического форсайта и формирования национальных технологических приоритетов.

— Большинство наших форсайтов считает приоритетом то, что приоритетом уже не является. Финансирование фундаментальной науки крайне деликатная область, где точно нельзя делать прогноз, основываясь только на опросах ученых, равно как и на наукометрических данных. Если честно, я не верю в возможность качественного научно-технического прогноза в современном мире: когда-то, возможно, он был реален, но не сейчас. Все меняется слишком быстро. Если в ХХ веке открытие в естественных науках и присуждение Нобелевской премии разделяли десятилетия, то сейчас речь идет о считанных годах. Ближайшие примеры — премии за стволовые клетки и за графен.

— Даже если так, из этого не следует, что форсайтами не надо заниматься. Это одна из таких сфер деятельности, когда ты наверняка попадешь пальцем в небо, но этим все равно следует заниматься.

— Согласен. Здесь процесс важнее результата. Но это не значит, что процесс не надо совершенствовать. Например, если вы транслируете научно-технический прогноз в бюджетный план, это может привести к катастрофе. Опять-таки если национальный приоритет, скажем, микроэлектроника, и вы все инвестируете в нее, то у вас даже, вероятно, будет самая развитая микроэлектроника, но в тот момент, когда она уже никому не будет нужна.

Мы вступили в мир, в котором есть высокие и низкие технологии во всех отраслях. Есть нефтянка как отсталая сырьевая отрасль в виде допотопного НПЗ, и есть нефтянка как добыча на шельфе, где сосредоточены, по сути, космические технологии. Есть сельское хозяйство самое высокотехнологичное, связанное с биомедициной, а есть крестьяне на тракторе. Не с сохой уже, но на тракторе. Таким образом, когда мы говорим о промышленной политике в XXI веке, мы должны иметь в виду не стимулирование одной отрасли вместо другой, а стимулирование модернизации в каждой из отраслей. А это, согласитесь, качественно другая политика, чем выбор из отраслевых приоритетов.

В этом смысле показателен пример нынешней реиндустриализации в развитых странах. Вульгарная трактовка этого явления состоит в том, что эти глупые американцы и европейцы наконец поняли, что рабочий класс — это главное, что нельзя отдавать промышленность, материальное производство Китаю. Нельзя выжить на банках, давайте вернем трубное производство обратно в Соединенные Штаты. На самом деле суть не в том, что они что-то осознали. Просто, с одной стороны, труд в Китае подорожал довольно существенно, а с другой стороны, и это главное, технологии настолько изменились, что труд в издержках занимает все меньшую долю. Те же США начинают осваивать на своей территории производство труб для сланцевого газа, сланцевой нефти на остановленных, разрушенных бывших трубных заводах, но теперь это уже другие трубные заводы, с другими технологиями, с другим количеством занятых.

— То есть это не восстановительный рост? Это нечто качественно другое?

— Это не возврат тех же отраслей. Это появление новых отраслей, которые продолжают прежние, но с другими технологиями, другим количеством и качеством трудовых ресурсов, и это другая парадигма промышленной политики.

— Тем не менее, не обозначая готовых образцов, тем более что наверняка их нет, к опыту каких стран с умной, современной постиндустриальной промышленной политикой нам стоило бы присмотреться, по-вашему?

— Увы, нет вообще никаких заранее гарантированных рецептов. Перефразируя Толстого, можно сказать, что все страны счастливы по-разному. Это только к экономической катастрофе нации обычно скатываются в результате примерно похожего набора шагов, а вот рецепт экономического успеха всегда индивидуален.

Я приведу пример. Широко известно, что железнодорожное строительство было локомотивом индустриализации имперской России. Оно дало колоссальный толчок развитию энергетики, металлургии, деревообработки и ряда других отраслей. Примерно в то же время аналогичную политику проводили испанцы. Железные дороги построили, но дело кончилось индустриализацией Франции, а не Испании. И только потом экономические историки объяснили: Россия — стабильная империя, понятная, предсказуемая. А вот Испания крайне нестабильна, пережила сто пятьдесят лет политических переворотов. Да и Франция рядом, вся испанская железнодорожная отрасль оснащалась именно там. Казалось бы, две одинаковые политики, но результаты качественно различны.

— Каким вы видите место России в международном разделении труда на горизонте десяти-пятнадцати лет? Какова должна быть роль государства для усиления проникновения российских компаний на зарубежные рынки и расширения их участия в глобальных цепочках создания стоимости?

— Я вижу Россию современной, динамично развивающейся экономикой, использующей имеющиеся объективные преимущества. Думаю, что в ближайшие десятилетия Россия не сможет полностью уйти от роли экспортера природных ресурсов и будет одним из важнейших игроков на этом поле в силу наличия на нашей территории больших природных запасов, спроса на эти ресурсы в различных регионах мира. В то же время Россия должна использовать свой потенциал человеческого капитала, встраивания в глобальные цепочки производства продуктов с высокой добавленной стоимостью. Мы можем рассчитывать на создание в России новых национальных компаний, которые будут разрабатывать продукты и выводить их на мировой рынок как в тесном взаимодействии с аналогичными компаниями из развитых стран, так и в партнерстве с Китаем или другими странами Юго-Восточной Азии.

Роль государства в том, чтобы вовремя замечать и поддерживать успешные частные компании, а не пытаться искусственно придумывать и продвигать какие-то отрасли или товары-чемпионы только потому, что, с точки зрения какого-то принимающего решения ведомства, эти направления кажутся наиболее важными вне зависимости от реальных интересов и возможностей частного бизнеса.

Вместо заключения

— Владимир Александрович, спасибо за беседу. Напоследок такой вопрос. Как бы вы сравнили качество и широту экономической дискуссии в России в 1990-е годы и сейчас. На мой взгляд, двадцать лет назад она была гораздо богаче, чем сегодня, когда вся палитра споров часто сводится к вопросу о величине дефицита бюджета, который мы можем себе позволить. Вам так не кажется?

— Нет, не кажется. Прежние дискуссии были примитивнее. Задачи, стоящие перед экономической политикой 1990-х годов, были тяжелы социально-политически, но весьма просты интеллектуально. И это понятно: если у вас трехзначная инфляция, то все остальные вопросы уходят на второй план. К тому же стабилизационные задачи 1990-х могли опираться на богатый международный опыт. Исключение составляла массовая приватизация — принципиально новая задача, не имевшая прецедентов в прошлом. Сейчас же перед нами стоят интеллектуально гораздо более сложные задачи, связанные с формированием качественно новых моделей развития человеческого капитала, решением многих сложных институциональных проблем. Перед Россией сейчас стоят задачи не столь болезненные, как в 1990-е, но уж точно интеллектуально гораздо более сложные.

Метки: образование, стратегии, экономика