Федор Лукьянов

| Огонёк

Когда после победы Евромайдана досрочные выборы президента Украины назначили на 25 мая, никто, конечно, не имел в виду приурочить их к избранию нового состава Европейского парламента. Но масштаб драмы, формальным поводом для которой стала заминка Киева с подписанием соглашения об ассоциации с ЕС, оказался столь значительным для судьбы всего континента, что случайное совпадение выглядит символичным.

Украинский кризис вернул всеобщее внимание в Европу. Казалось, она уже прочно заняла место на периферии глобальных процессов, благополучно преодолев роковые противоречия собственного прошлого. Однако история не отпускает Старый Свет, раз за разом возвращая его к тем же внутренним коллизиям, хотя и на новом витке спирали развития.

Считалось, что за четверть века после крушения коммунизма Европа превратилась в принципиально новую общность, раз и навсегда отказавшуюся от традиционного соперничества. Европейский союз, возникший на базе Европейского экономического сообщества,— почти точный ровесник Российской Федерации, Украины и остальных «новых независимых государств». Они все формально родились в конце декабря 1991-го, а договор о создании Евросоюза вступил в силу в начале февраля 1992 года.

В духе преобладавшей тогда политической философии дальнейший путь представлялся широким проспектом с односторонним движением. ЕС — модель и прототип нового мирового устройства. По мере стирания внутренних препон — и в прямом (границы), и в переносном (различия в уровне и качестве развития) смысле — объединение будет распространяться на посткоммунистическую зону, тем самым устраняя саму основу для каких-либо конфликтов в будущем. Понятно, что не всем светило приникнуть непосредственно к юдоли интеграции, вступить в Европейский союз в качестве полноправного члена. Но в той или иной форме страны, относящиеся к европейскому культурному и историческому полю, должны были присоединиться к его новым правилам и действовать в соответствии с предначертаниями Брюсселя. Тогда же утвердилась и никем не заявленная официально, но принятая по умолчанию синонимичность — Европа = Евросоюз.

Выглядело все на редкость логично. Ведь никто не мог оспорить того факта, что во второй половине ХХ века европейский проект стал не просто успешным. Он совершил настоящее геополитическое чудо, заставив Западную Европу прекратить междоусобицы, дважды в прошлом столетии приведшие Старый Свет к самоубийственным мировым войнам. И кому, как не расширяющейся единой Европе, ликвидировать остающиеся очаги противостояния, спроецировав на них феноменальную историю своего успеха.

Правда, и тогда звучали голоса скептиков, напоминавших о том, что эффективность европейской модели не доказана в новых условиях, когда отсутствует консолидирующая угроза извне (советская), а США перестают считать Старый Свет своим первоочередным приоритетом. Но они тонули в бравурных победных маршах в стиле «конца истории»: если уж мы смогли без единого залпа, только силой собственной правоты и успешности сокрушить такого монстра, как коммунистическая «империя зла», нет нам преград. Учение всесильно, потому что оно верно.

Горькая ирония судьбы заключается в том, что украинский кризис 2013-2014 годов, всколыхнувший в сознании Европы все ужасы минувшего, был во многом спровоцирован именно европейскими действиями. Понятно, что когда Киеву настоятельно предлагали наконец определиться с жизненными ориентирами и подписать соглашение об ассоциации, никто не собирался поджигать военно-революционный пожар. Но так уж вышло, что баталия вокруг этого документа, точнее — непонимание европейцами всего масштаба противоречий, который с ним связан, стала запалом геополитического взрыва. А дальнейшие попытки затушить разгоравшийся огонь конфликта — от открытой поддержки политиками ЕС, прежде всего Ангелой Меркель, представителей Майдана до посредничества трех ведущих министров, обернувшегося обвалом всей политической системы Украины — продемонстрировали дисфункцию и неадекватность механизмов единой Европы.

Украинская коллизия обнажила изъяны и противоречия не просто институционального, но и идеологического устройства современной Европы. Сформулировать по-настоящему общий европейский интерес по какому-либо из важных вопросов мировой политики не удается даже тогда, когда судьбоносные события разворачиваются в непосредственной близости от границ Союза — на Ближнем Востоке или в Восточной Европе.

При этом дистанцироваться от происходящего, отдать инициативу другим игрокам ЕС тоже не может — единой Европе нужны постоянные подтверждения поступательного развития проекта. Как не раз говорили европейские политики и администраторы, интеграция — это велосипед, который упадет, если остановится. (Правда, эта метафора в основном звучала в лучшие времена, до середины 2000-х годов, когда Евросоюз был явно на подъеме. Сейчас, видимо, операторы данного средства передвижения ищут способы обеспечить его устойчивость в стоячем состоянии.)

Экспансия всегда была обусловлена двумя типами мотивов — функциональными (рынки, нормативное регулирование с целью устранения конкурентов, обеспечение стабильности по контуру ядра) и идеологическими (демонстрация привлекательности модели, расширение зоны правил, устанавливаемых в Брюсселе). Сегодня на фоне внутренних неурядиц вторая составляющая выходит вперед. Конечно, стремление привлечь Украину можно объяснить и рациональными причинами, будь то очень благоприятные условия для выращивания там рапса или наличие квалифицированной и дисциплинированной рабочей силы, которая европейцам кажется много более приемлемой, чем приток гостей из мусульманских стран. Но эмоциональный фактор представляется сейчас куда более существенным.

О том, как важна для возрождения европейского духа революционная энергия Майдана, писал еще в декабре пламенный французский публицист Бернар-Анри Леви. Потому что, мол, ветшающая идея Европы нуждается в обновлении и омоложении. Вообще, Старый Свет сегодня отчасти напоминает стареющую даму, которой для самоутверждения жизненно необходим интерес юных кавалеров. Европейские политики любят ездить в страны, стремящиеся вступить в ЕС,— от Грузии и Молдавии до Боснии и Македонии, потому что там они ощущают собственную жгучую привлекательность. Внутри объединения пыла куда меньше, если он вообще не имеет противоположную направленность. Все опросы перед выборами в Европарламент сулили большой успех ультраправым и ультралевым, которые объединяет только одно — неприятие единой Европы как минимум в том виде, как она сейчас сложилась.

Украинский кризис продемонстрировал размывание концептуального фундамента европейской политики. Лихие действия России по присоединению Крыма подняли настоящее цунами. Москву обвинили в нарушении самого святого — Хельсинкских принципов, а также в возрождении порочных подходов в стиле XIX века, эпохи, когда великие державы делили Европу на сферы влияния.

Но эти упреки вообще-то друг другу противоречат. Хельсинкский Заключительный акт был, наверное, одним из самых ярких проявлений фиксации сфер влияния в Европе — СССР и страны Запада договорились о незыблемости границ, что в ту пору подразумевало и незыблемость военно-политического, и идеологического раздела Старого Света. Как только закончился раздел, исчезла и незыблемость границ, что было многократно подтверждено с 1990 года. Иными словами, хельсинкские постулаты действовали в своем первоначальном виде тогда, когда существовало две Германии, как только исчезла эта граница, началась эрозия «духа Хельсинки». И, в принципе, неважно, что часть границ менялась по договоренности, а часть нет. Большой компромисс 1975 года не предусматривал ни того, ни другого.

Смятение Европы понятно. Стремительные политические перемены возродили все фобии Старого Света, воскресили призраков трагической истории. Национализм, великодержавное соперничество, территориальная экспансия в ее классическом виде, поляризация общественных настроений — все это дорого обошлось Европе в свое время. И одна только мысль о том, что нечто подобное может повториться, приводит в ужас. При этом европейцам хочется верить, что они-то выучили уроки и приняли полный набор мер для недопущения рецидивов. Значит, ответственность лежит на России, которая так и не стала «нормальной» европейской страной, живущей по современным правилам.

К российской политике можно предъявить достаточно справедливых претензий, однако сегодняшний европейский лабиринт — порождение не Москвы. Он возник как раз в то время, когда Россия как фактор европейской и мировой ситуации оставалась на второстепенных ролях. Вероятно, кардинальной ошибкой дизайнеров единой Европы стало представление о том, что такое положение сохранится всегда. Но внутренние дисбалансы ЕС уж точно появились не из-за России. Можно, конечно, бить тревогу по поводу того, что для все более заметных европейских крайне правых от Франции и Великобритании до Бельгии и Венгрии Владимир Путин является героем, но сам по себе рост подобных настроений в Европе — продукт собственного развития. Хотя соблазн свалить вину на происки Мордора, конечно, непреодолим.

Для России все это — плохая новость. Россия — страна европейской культуры, какие бы изыскания ни осуществляли отечественные идеологи и сколь решительно мы ни отмежевывались бы от сообщества «бородатых женщин». Европейский вызов для России сегодня — это не сила и напор Старого Света, от которого надо обороняться, а как раз слабость Европы, ее неуверенность в себе, шараханье из крайности в крайность. С одной стороны, это создает соблазны. С другой — толкает Россию не столько к самостоятельности общественно-политического мышления, сколько к попыткам сформулировать свою идентичность на основе противопоставления наиболее экстравагантным проявлениям европейской либеральной тенденции. Как и всякая реактивная политика, она легко пересекает грань разумного ответа и скатывается в другую крайность, к демонстративному мракобесию и архаике.

25 мая 2014 года не станет вехой европейской истории, потому что любые результаты выборов — и в охваченной кризисом стране, и в переживающем внутренние терзания объединении — это лишь индикатор текущего состояния. Но этот индикатор фиксирует столь глубокую дисгармонию, что впору задуматься, как не допустить событий, которые действительно станут вехами. Но совсем не в хорошем смысле этого слова.