Федор Лукьянов: от взятия Слатины до взятия Крыма
Пятнадцать лет назад, в ночь с 11 на 12 июня 1999 года, произошло одно из самых ярких и неожиданных событий в истории новой российской внешней политики.
Сводный батальон российских десантников, размещенных в составе международной группы войск в Боснии и Герцеговине, совершил тайно от командования миротворцев марш-бросок в автономный край Косово и взял под контроль приштинский аэропорт Слатина. Именно там ожидались военные самолеты НАТО, которые, начиная с 12 июня, должны были обеспечивать доставку и размещение западного миротворческого контингента во исполнение резолюции СБ ООН 1244.
Документ, принятый 10 июня после долгих дипломатических баталий, предполагал фактическое отделение Косово от Союзной Республики Югославия (при формальном сохранении ее юрисдикции) и создание на этой территории международного протектората под охраной натовских подразделений. Югославские вооруженные силы полностью покидали Косово, управление переходило к структурам албанской Освободительной армии Косово под надзором представителя ООН.
Резкий шаг Москвы стал полной неожиданностью.
До того момента Россия, хотя и воспринимала военно-воздушную кампанию НАТО против Югославии резко негативно, фактически помогала западным странам убедить Слободана Милошевича уйти из края. (Кстати, альянс после трех месяцев бомбардировок явно стал испытывать проблемы и технического, и политического, и морального свойства.)
Именно в этом заключалась миссия Виктора Черномырдина, специального представителя президента России, который вместе с президентом Финляндии Мартти Ахтисаари осуществлял челночную дипломатию параллельно с усилиями в Совбезе ООН и в рамках «большой восьмерки».
О том, как принималось решение относительно приштинского рейда, есть воспоминания участников и изрядное количество легенд. Вплоть до экстравагантной версии о том, что вся операция якобы затевалась по сговору с США, чтобы вселить надежду в косовских сербов и не допустить их бегства или партизанской войны.
Десантный бросок застал врасплох многих высокопоставленных российских чиновников. Им пришлось оправдываться перед сбитыми с толку и разъяренными западными собеседниками, пытаясь на ходу объяснить внезапное и ни с кем не согласованное изменение линии.
В военно-исторический фольклор вошла перепалка между командующим силами НАТО в Европе американцем Уэсли Кларком, который требовал силой очистить аэропорт от русских, и командующим силами альянса на Балканах британцем Майклом Джексоном, категорически отказавшимся это делать: я, мол, не собираюсь начинать третью мировую войну…
Через несколько дней российские десантники покинули объект. Россия не получила собственного сектора ответственности в оккупированном Косово, но отечественные военнослужащие были размещены в населенных сербами районах, которые относились к секторам Германии, Франции и США.
Через четыре года Россия ушла из Косово и Боснии: присутствие было признано слишком дорогостоящим, а стратегические выгоды от него — недостаточными. На этом фоне лихой вираж июня 1999-го тем более стал выглядеть бессмысленной авантюрой.
В длительной ретроспективе приштинский рейд выглядит гораздо более символичным, чем представлялся тогда. Захват Слатины стал эпиграфом к новой главе отношения России к окружающему миру.
Через два месяца премьер-министром России и официальным преемником Бориса Ельцина стал Владимир Путин, а следующий год страна встретила уже без Ельцина в Кремле.
Югославская кампания НАТО стала поворотным моментом для восприятия Россией Запада. Такого всплеска антиамериканских настроений не случалось в новой России, да, пожалуй, и в СССР подобных примеров не было. Все-таки тогда отпор Соединенным Штатам был уделом государственной машины и официальной пропаганды, здесь же российская власть не была настроена на противостояние Вашингтону или заинтересована в раздувании антизападных чувств.
Руководство, скорее, пыталось избежать серьезного конфликта, а резкое отторжение не только самой войны, но и прежде всего ее обоснований (гуманитарная интервенция, защита граждан от произвола государства) исходило от общественного мнения.
Косово неслучайно вновь и вновь всплывает в российской внешнеполитической дискуссии как точка отсчета.
Судьба Югославии, особенно ее финальная фаза, служит для российского сознания моделью безграничности аппетитов Запада. Они, мол, не успокоились, пока крупная, благополучная и самостоятельная страна не превратилась в кучку небольших и лишенных собственных амбиций государств.
Бомбежки страны, которую в России традиционно воспринимали как дружественную и близкую, не могли не вызвать острой реакции. Косовская ситуация наслоилась на общее разочарование итогами трансформации 1990-х – за полгода до начала натовской войны случился дефолт, похоронивший иллюзию благополучного развития.
Наконец, последовательная фрагментация Югославии и расширение НАТО создавали ощущение бессилия перед лицом западной политики по обустройству Европы по собственным лекалам (попытки обустроить весь мир начались позже – после 11 сентября 2001 года).
Бросок на Приштину в тот момент, когда все уже было решено и Косово безвозвратно уходило от Сербии, был призван доказать (прежде всего самим себе), что Россия не смирилась со статусом второразрядной державы. Не столько даже в смысле возможностей, тогда явно ограниченных, сколько идеологически.
Запал начала 90-х, когда на волне демократических перемен Москва искренне стремилась влиться в ряды «цивилизованных стран» почти на любых условиях, довольно быстро иссяк.
Эти самые условия де-факто предусматривали отказ от стратегической самостоятельности и признание геополитических линий, проведенных концом «холодной войны». Но проведенных не окончательно, а с перспективой дальнейшего движения на восток, расширения сферы влияния Запада.
Присоединение России к «семерке», которую остальные «гранды» одобрили авансом, несмотря на неблагоприятные тенденции развития страны, имело целью дать Кремлю моральное удовлетворение, заставив при этом признать новую реальность.
Марш российских десантников в нарушение всех ожиданий и договоренностей был символическим отказом от такого признания.
Непосредственного продолжения он тогда не имел; более того, внешняя политика первых лет правления Владимира Путина наследовала основной принцип ельцинского времени — стать частью западного сообщества, найти там собственную нишу. Конечно, по мере внутренней консолидации России ее руководство требовало для себя все более равноправного положения.
Итог примерно такой же, как и в девяностые – отторжение западной политики как таковой, начиная с ее идейной базы и заканчивая практическими мерами по проведению западных ценностей в жизнь. И жесткий информационный накат на Кремль, обретающий черты вселенского зла.
Можно вспомнить, что через три месяца после приштинского кульбита на Западе разгорелась мощная кампания, представляющая российское руководство как прогнивший клептократический режим, тесно аффилированный с «русской мафией» (дело Bank of New York, которое потом довольно тихо сошло на нет).
Предыдущий цикл завершился рейдом на Приштину, финалом следующего стало появление «вежливых людей» в Крыму.
Если «взятие Приштины» было жестом лихого отчаяния, то успех в Симферополе продемонстрировал способность эффективно добиваться поставленных целей. Оба события объединяет неверие Москвы в возможность отстоять собственные интересы постепенным дипломатическим путем. Только кинжальной демонстрацией силы, броском к новому положению вещей.
В 1999 году российские дипломаты яростно бились за то, чтобы смягчить Белграду условия капитуляции, но реально все понимали, что сам исход баталии они изменить не в силах. Крымский вопрос из той же категории.
Многие западные собеседники сейчас недоумевают, зачем понадобился столь резкий шаг: можно же было то же самое сделать пошагово, с соблюдением международно-правовых формальностей. Мало кто ведь сомневается, что большинство крымчан действительно за воссоединение с Россией. Однако в Москве убеждены, что без экстраординарных мер добиться чего-либо нереально. Когда речь заходит о приращении сферы присутствия России, ее партнеры и собеседники, даже лояльно настроенные, объединяются, чтобы этого не допустить: слишком все боятся гигантского «русского медведя».
Подтверждением такой версии служит даже не столько опыт после «холодной войны», сколько дипломатическая история XIX века. Исключением же стала как раз «холодная война» — короткий и неповторимый период, когда Советский Союз был настолько силен в военно-политическом смысле, что оказался способен уравновесить весь консолидированный Запад и вести дипломатический торг с позиций постоянной экспансии (хоть и не всегда удачной), а не обсуждения условий отхода.
Взятие Слатины продемонстрировало прототип другой политики, но не стало поворотным пунктом. Крым выглядит как раз фундаментальным поворотом, хотя продолжения пока не последовало.
Тактические маневры в связи с Украиной понятны: риски велики. Однако перед Россией стоит более масштабный вопрос. Использовать ситуацию для того, чтобы всерьез взяться за переориентацию на Азию, укрепление стратегических связей с Китаем и прочими незападными центрами, что, естественно, имеет как серьезные плюсы, так и очевидные минусы.
Или, еще раз подняв ставки в вечной битве с Западом за уважение, все-таки сохранить западное направление в качестве магистрального, как было всегда в последние столетия. Этот выбор пока не сделан.
