Сергей Ястржембский

| Ведомости

На Московском международном кинофестивале прошла премьера фильма Сергея Ястржембского «Иди и вернись победителем» про скачки на неоседланных лошадях, которые ежегодно проводятся в итальянской Сиене, а недавно в итальянской Skira (одно из ведущих мировых издательств, специализирующихся на альбомах по искусству) у Ястржембского вышел двухтомник «Патриархальная Африка. Последний рассвет. Фотохроника исчезающей жизни», посвященный жизни и обычаям африканских племен. «Пятница» поговорила с Сергеем Ястржембским о том, каково это — бросить политику, чтобы стать этнографом, фотографом и режиссером.

— Мы ждали интервью несколько месяцев, вы все время были в отъезде. Редко бываете в России?

— У нас второй год идет большой проект, который требует активного перемещения по миру. Съемки прошли в 20 странах, и еще полгода съемок впереди. Мы делаем ленту, посвященную проблеме уничтожения слонов в Африке. Каждые пятнадцать минут в мире гибнет слон. Если мы не остановим это безумие, то через 20 лет в дикой природе Африки их не останется.

— Вы же страстный охотник — и вдруг озаботились защитой природы?

— Трофейная охота проводится только в тех странах, где существует охрана животных. Именно охотники оплачивают охрану животного мира, покупая лицензию, ведь часть этих денег идет на консервацию и защиту охотничьих угодий. И другая — на оплату нужд местного населения, которое живет вокруг этих угодий. Когда людям начинают платить деньги не за истребление, а за сохранение животных, они начинают понимать, что в защите природы для них есть реальная выгода.

— Вы целиком переключились на животных, хотя раньше снимали этнографические фильмы. С ними покончено?

— Из-за слонов мы отложили на время другой проект, которым занимались на протяжении последних пяти лет под условным названием «Шаманы современного мира». Нам осталось снять всего две точки — Мексику и Алтай. Это очень интересная тема. Сейчас в разных странах идет возрождение шаманизма. Мы стараемся понять почему.

— И что, поняли?

— Советский Союз катком прошелся по шаманским практикам в Бурятии, Якутии, Хакасии, Тыве. К счастью, не всех истребили, кое-где сохранилась память об обрядах предков, к ним постепенно возвращается интерес. Вторая причина — разочарование в современной медицине, которая нацелена на лечение одной болезни и не рассматривает организм в комплексе.

— Шаманы вместо врачей?

— Шаманы вместе с врачами. В Непале, например, традиционный врач может направить к шаману. Похожие вещи есть в Перу, Боливии, Мексике.

— Вы ушли из политики в новую для себя область. Не было страшно? Ведь здесь есть такие мастера, которых не переплюнешь. От Анжелы Фишер и Кэрол Беквит с их съемками африканских свадеб до фильмов National Geographiс с их бюджетами.

— Смотрите, какой двухтомный альбом фотографий у меня только что вышел в Италии, в издательстве Skirа. Здесь история пяти лет работы, 14 стран, 27 племен и народов и сцен из их жизни. 700 фотографий, которые были отобраны из 5 тысяч. Это мой ответ Фишер и Беквит. (Смеется.) И потом, я считаю, не бывает абсолютно покоренных вершин в искусстве. И кстати, бюджет нашего нынешнего фильма вполне сопоставим с бюджетами National Geographic.

— А кто ваши спонсоры?

— Это «Металлоинвест» и мои друзья Алишер Усманов, Андрей Скоч. Есть еще очень надежный партнер — компания Александра Верховского «Гидрострой». Мне также помогают и «Ростехнологии», и Михаил Прохоров, и Фаттах Шодиев, мой однокашник по МГИМО. Благодаря им всем мы выпустили уже более 60 фильмов.

— С этнографическими съемками есть такая проблема: местные жители, узнав, что их едут снимать, быстро стягивают джинсы, надевают набедренные повязки и принимаются плясать у костра. Как добиться подлинности?

— Мы общаемся с подлинными, а не фейковыми представителями интересующей нас культуры. Живем вместе с ними неделю, две, поэтому нас трудно обмануть. Главное — тщательная подготовка, поиск правильных героев. Для этого работают логистические менеджеры, причем не из России.

— В России не умеют?

— Просто легче иметь дело с людьми, которые живут на месте съемок. Это французы, буры, кенийцы. Они ищут деревни, где проходят интересующие меня обряды, охотников, которые еще не разучились охотиться, настоящих вудуистов, а не переодетых сотрудников туристических компаний, и вообще в деталях прорабатывают программу. Мы тратим на подготовительный цикл от года до двух лет.

— А случались осечки?

— Конечно! Однажды мы снимали рауте — последнее племя кочевников, которое живет в Непале. Их осталось не больше ста человек. Они охотятся на обезьян, а главный деликатес у них — обезьянье мясо. Их даже называют «короли обезьян». В промежутках между охотами они валят лес, делают из дерева всякие сундуки, короба, которые продают в соседних деревнях. Вождь племени дал согласие на съемку, но позволил снимать, только как они работают по дереву, а охоту и ритуальное приготовление мяса — ни в коем случае. Оказывается, предки рауте завещали им хранить все это в строжайшем секрете. Дескать, если чужаки узнают, то племя вымрет. Про запрет мы узнали уже на месте, хотя подготовка была солидная. Но нам помог счастливый случай: выяснилось, что в племени существует оппозиция.

— При том что их всего сто человек?

— Там, где есть власть, есть, как правило, и недовольные. Оказалось, что один из старейшин находится в контрах с вождем. Мы сделали этому старейшине предложение, от которого он не смог отказаться. Мы, конечно, грешны тем, что коррумпировали часть непальского племени. Кстати, не до конца. Нам сказали: «Так и быть, покажем вам охоту на обезьян, но как мы из них готовим жаркое — этого вы никогда не увидите». В общем, кулинарных секретов мы так и не выведали, но охоту сняли — первыми в мире.

— Вот это наглядный пример того…

-…что я не зря работал в политике.

— Навыки сохраняются. Вы в тревожное время трудились.

— В тревожное, да. Но очень интересное и богатое на надежды.

— Которые не оправдались?

— Не все оправдались.

— Как вам выражение «лихие девяностые»?

— Я считаю, что девяностые — один из самых замечательных периодов жизни России, когда многие люди, которые сегодня находятся в бизнесе, в политике, в искусстве, появились и состоялись. И нечего пинать свое собст­венное недавнее прошлое.

— А вы не подсели на политику? Говорят, это как наркотик — все понимаешь, а соскочить трудно.

— Для кого-то наркотик, а для кого-то рутина, привычка, боязнь попробовать что-то новое.

— Вы сами ушли или вас ушли?

— Меня ушли в 1998 году. А в 2008-м я сам. Я понял, что круг замкнулся и ничего нового я не открою для себя. Нет внутренних стимулов для развития, я начинаю терять адреналин. Это смертельно опасно для дела. Мне захотелось попробовать себя в другой сфере. Сначала это была фотография — я всерьез стал заниматься ею в 2003 году.

— Вы рады, что в нынешней политической ситуации находитесь снаружи, а не внутри кремлевской стены?

— Мне очень нравится то, чем я занимаюсь. Но не противопоставляйте меня моим товарищам, которые продолжают работать в Кремле. Во-первых, я очень благодарен судьбе за то, что был дважды позван на эту тяжелую работу. Я выпускник МГИМО, дипломатия — моя профессия, и мне удалось в ней реализоваться. В любом случае это был топовый результат карьеры. А во-вторых, в Кремле осталось много моих друзей, некоторых я сам привел туда. Этих людей я по-прежнему очень ценю. Просто последние пять лет я занимаюсь совершенно другим делом. Кстати, и они видят результат моей работы.

— Завидуют, наверное.

— Это у них надо спросить.

Метки: культура