Военно-промышленный курьер

А.Г.Арбатов

Участие России в чужой программе евроПРО — весьма искусственная и заведомо неравноправная постановка проблемы. Россия не должна стоять в позе «бедного родственника», настаивая на допуске в американскую систему ПРО. Вместо этого на переговорах нужно вести речь о совместимости национальной ВКО России с поэтапной программой ПРО НАТО, предпосылках, условиях и технических аспектах такой состыковки.

Организованная 3 мая 2012 года Министерством обороны России международная конференция по теме «Противоракетная оборона: сотрудничество или конфронтация?» явилась в известной мере историческим событием в стратегическом диалоге ведущих военных государств мира. Впервые на широком форуме с участием прессы детально обсуждались сложные и деликатные аспекты взаимосвязи стратегических наступательных и оборонительных вооружений с привлечением компьютерных моделей и технических данных.

Новые веяния открытости, инициированные российским Минобороны, несомненно, будут иметь позитивный эффект, даже если в ближайшее время сторонам не удастся достичь согласия по спорным темам.

Технические детали

Основные противоречия России и НАТО, которые отразила упомянутая конференция, состоят в том, будет ли запрограммированная глобальная система ПРО США и ее региональный компонент — евроПРО НАТО иметь возможность перехвата российских стратегических баллистических ракет или нет. Иными словами — будет ли ПРО США/НАТО подрывать российский потенциал ядерного сдерживания?

Как и ожидалось, официальные американские участники дискуссии утверждали: этого не будет, а российские доказывали, что будет к концу текущего десятилетия на третьей и четвертой фазах развертывания евроПРО. При этом разногласия в основном свелись к узкотехническим вопросам: какова максимальная скорость будущих американских ракет-перехватчиков типа СМ-3 Блок 2Б (больше или меньше 5 км/сек), через сколько секунд после окончания работы последней разгонной ступени МБР возможно запустить перехватчик другой стороны, будет ли перехватчик способен сбивать ракету на активном участке траектории (или «вдогон»), как отразится потребный для этого ресурс его маневренности на скорости антиракеты?

Не принижая значения этих вопросов, следует отметить, что недостаточно внимания было уделено более широким и, как представляется, более важным стратегическим темам.

Нестыковки американской линии

Со стороны Запада фактически остаются без ответа некоторые ключевые вопросы. Даже если принять оценки ряда экспертов, что через 10–15 лет Иран может создать ракеты межконтинентального класса и тем более ракеты средней дальности (которые перекроют Евразийский континент до Испании, Норвегии и Красноярска), каков будет оптимальный способ противодействия этой угрозе? США не раз официально заявляли, что ни за что не допустят обретения Ираном ядерного оружия (подразумевая, видимо, также и решимость Израиля не допустить этого). А раз так, то стоит ли создавать крупную систему евроПРО для защиты от ракет в обычном оснащении? Ведь такие ракеты из-за низкой точности не смогут нанести большого ущерба и для противодействия им достаточно было бы новейших высокоточных наступательных систем США и других держав в неядерном оснащении, которые можно применить как в упреждающем ударе, так и в ударе возмездия (по типу операций в Ираке, Югославии и Афганистане).

Симптоматично, что Иран никогда не выступал против евроПРО НАТО, хотя является официально главным объектом действия этой системы. Программу евроПРО Тегеран рассматривает как признак стремления НАТО подстраховаться на случай обретения Ираном ракетно-ядерного потенциала. Это вполне устраивает иранское руководство, тем более что система ПРО стала главным яблоком раздора между США и Россией. Их единство по иранской проблеме в Совбезе ООН — самая большая угроза для ядерного лобби в Тегеране.

Другая тема, на которую США не дают внятного ответа: как влияет глобальная и региональная программа ПРО на перспективы дальнейшего распространения ядерного оружия и ракетных технологий в мире. Хотя официальная позиция Вашингтона состоит в том, что ПРО сдерживает эти процессы, никаких фактических доказательств подобного эффекта применительно к программам Ирана, КНДР и других возможных кандидатов в ракетный и ядерный клубы не существует. Практика последних лет показала, что только единство великих держав по проблемам распространения и по сотрудничеству в развитии ПРО может быть эффективным сдерживающим фактором такого рода.

Наконец, большие опасения Москвы вызывает то обстоятельство, что США уходят от ответа на вопрос: будет ли остановлена или существенно пересмотрена программа евроПРО, если удастся пресечь программы Ирана мирным или военным путем? Такого обязательства Вашингтон не дает, как не предоставляет определенности в отношении дальнейших планов наращивания евроПРО после четвертого этапа адаптивного плана. Из всего этого складывается впечатление: линия США имеет «двойное дно» и сопряжена с большими недомолвками, что порождает подозрения и преувеличенные оценки угроз со стороны России.

Вопросы к позиции России

Объективности ради стоит отметить, что доклады официальных российских представителей обошли стороной несколько проблем. Во-первых, демонстрация компьютерных моделей перехвата МБР России системой ПРО США свелась к «дуэльным» ситуациям, когда одну или две ракеты на разных участках траектории сбивали одна или две антиракеты. При этом было оговорено, что не учитывались комплексы средств преодоления ПРО (КСП ПРО), которые имеются на российских МБР и БРПЛ и продолжают совершенствоваться. Между тем именно КСП ПРО наряду с многозарядными головными частями индивидуального наведения (РГЧ ИН) стали в свое время фактором, разрушившим надежды на создание надежной ПРО территории великих держав и подтолкнувшим их к заключению Договора об ограничении ПРО в 1972 году. Этот фактор не утратил значения и на обозримую перспективу. По свидетельству авторитетных военных и гражданских специалистов (например академика Юрия Соломонова и генерала Виктора Есина ), уже сегодняшние КСП ПРО рассчитаны на прорыв на порядок более эффективной ПРО, нежели запланированная к 2020 году система США/НАТО.

Даже если представить себе максимально эффективные системы ПРО на основе антиракеты СМ-3 Блок 2Б наземного и морского базирования, которые к 2020 году могли бы перехватить российские МБР на разгонном участке траектории до разведения боеголовок и КСП ПРО, то это относилось бы только к самым западным базам РВСН в европейской части России. А все МБР, размещенные восточнее и за Уралом, все равно были бы вне досягаемости ПРО НАТО, поскольку их активный участок траектории заканчивается над глубинными районами территории России.

Другой важный вопрос заключается в том, какой ядерный потенциал достаточен для обеспечения стабильного взаимного сдерживания на основе взаимного «гарантированного уничтожения» ответным ударом (или, как сказано в новой Военной доктрине России 2010 года, «нанесения заданного ущерба при любых обстоятельствах»). По агрегированным подсчетам независимых российских и зарубежных научных центров (включая СИПРИ, Лондонский институт стратегических исследований), общая разрушительная мощь СЯС США составляет 25 000, а России — 45 000 единиц в «хиросимском эквиваленте» (то есть в количестве условных бомб, равных по разрушительной силе тем, что смели с лица земли Хиросиму и Нагасаки в августе 1945-го).

Понятно, что обе державы держат в тайне свои расчеты относительно того, какая часть их СЯС может в решающий момент оказаться не готова к запуску, какая будет поражена первым ударом противника, какая откажет после старта, какая может быть перехвачена системой ПРО другой стороны и, наконец, какая часть достигнет своих целей. Но с учетом колоссальной исходной разрушительной мощи стратегических сил сторон, несомненно, что «запас прочности» сдерживания поистине огромен. Даже один процент этой мощи (250–450 «хиросим») в реальном мире гарантированно уничтожил бы самое крупное современное государство или союз государств. Поэтому «дуэльные» модели перехвата МБР системой ПРО очень отдаленно соотносятся с общей стратегической картиной.

Разумеется, с этим достоянием национальной безопасности в лице потенциала сдерживания нужно обращаться бережно, в том числе на переговорах о его сокращении и ограничении, ведь ядерный потенциал имеет не только военное, но и политическое измерение. Но и панические оценки вероятной деградации этого потенциала под воздействием американской системы ПРО совершенно неоправданны.

Оборона и стабильность

Третья тема, которая полностью «ушла из кадра» на конференции, — это оборонительные вооружения России, которые, по нынешним планам, к 2020 году будут составлять важную часть общей стратегической картины наряду с ПРО США/НАТО. Конкретно речь идет о программе воздушно-космической обороны (ВКО), являющейся приоритетом Государственной программы вооружения до 2020 года (ГПВ-2020). В 2011-м на базе Космических войск был сформирован новый род войск — ВКО. В ГПВ-2020 на программу выделено порядка 20 процентов средств — около четырех триллионов рублей (примерно 130 млрд долл.). Помимо модернизации существующих и создания новых элементов системы предупреждения о ракетном нападении (СПРН) планируются массовая закупка зенитных ракетных комплексов С-400 «Триумф» и С-500 «Витязь», модернизация Московской системы ПРО (А-135), а также главное — создание интегрированной информационно-управляющей системы ВКО.

Нынешний парадокс состоит в том, что США упорно отрицают антироссийскую направленность своей ПРО, но Россия ее серьезно опасается. А российская ВКО весьма прозрачно направлена на защиту от США и НАТО, но там пока не испытывают по этому поводу никакого беспокойства. Не только Военная доктрина РФ от 2010 года, но и материалы Минобороны, подготовленные к упомянутой конференции, постулируют, что задачей ВКО является «отражение агрессии в воздушно-космической сфере, противовоздушная и противоракетная оборона важнейших объектов государственного и военного управления, ключевых объектов Вооруженных Сил, экономики и инфраструктуры».

Специалисты считают, что средства воздушно-космического нападения (СВКН) включают аэродинамические носители (самолеты и крылатые ракеты), баллистические ракеты и будущие комбинированные средства доставки оружия (ракетно-планирующие частично-орбитальные системы). Понятно, что в обозримый период такими средствами, причем в совокупности, будут располагать только США. Поэтому готовность к отражению ударов средств воздушно-космического нападения теоретически тоже может расцениваться как фактор ослабления американского потенциала сдерживания.

Тем не менее радикальное повышение акцента на оборонительные системы в дополнение к наступательному потенциалу — это в принципе совершенно правильный поворот российской военной политики и военного строительства. Другое дело, что конкретные организационные и технические решения и планы представляются весьма спорными. Недостатком является и то, что система и программа ВКО не встроены в общую российскую концепцию безопасности и стратегической стабильности. На встрече с военно-политическими экспертами в Сарове в конце марта 2011 года тогда еще кандидат в президенты РФ Владимир Путин подчеркнул: «…Нам нужно такое серьезное базовое обоснование всего того, что мы планируем. Это должна быть определенная философия нашей работы…»

Пока эта работа компетентными ведомствами не выполнена, что может быть и объяснением спорных аспектов ВКО. В частности, нет никаких официальных формулировок относительно того, как ВКО вписывается в ту модель стратегической стабильности, которой, по мнению Москвы, будет угрожать американская программа ПРО. Иногда отмечается, что дестабилизирующий характер евроПРО США обусловлен тем, что она в отличие от российской развертывается за пределами их территории, близко от границ России.

В политико-психологическом отношении это, безусловно, играет большую роль. Но в стратегическом разрезе такой подход весьма поверхностен. Важно не то, где развернута ПРО, а каковы ее технические возможности по перехвату ракет других стран и как на это влияет география ее базирования. Ряд экспертов в России и за рубежом, например, считают, что размещение будущих усовершенствованных перехватчиков типа СМ-3 не в Румынии, Польше и на кораблях в европейских морях, а на территории США и Канады, а также на кораблях у американских побережий могло бы более эффективно прикрыть территорию Северной Америки. Кстати, на конференции Минобороны РФ его официальный представитель продемонстрировал в качестве угрозы стабильности в первую очередь модели перехвата стартующих из Сибири МБР американскими антиракетами типа ГБИ (GBI), размещенными на Аляске и в Калифорнии. Правда, к 2020 году их будет насчитываться всего несколько десятков (сейчас — 30 единиц), модель также не учитывала российские КСП ПРО и превосходящее количество доставляемых нашими ракетами боевых блоков.

Стратегическое обоснование новой оборонительно-наступательной концепции стабильности, о которой говорил Владимир Путин в Сарове, еще предстоит разработать, и на сей счет можно выдвинуть ряд предложений. Но это тема отдельной статьи.

Что недоговаривают американцы?

Традиционная концепция стратегической стабильности, сформулированная 45 лет назад министром обороны США того времени Робертом Макнамарой, состоит в том, что в силу объективно сложившейся ситуации безопасность обеих сторон обеспечивается их обоюдной возможностью причинить друг другу неприемлемый ущерб в ответном ударе, даже приняв на себя первый удар противника. Система ПРО в контексте этой концепции являлась дестабилизирующей. На основе этой философии в 1972 году были заключены советско-американский Договор по ПРО и Временное соглашение ОСВ-1, положив начало сорокалетнему процессу взаимного сокращения и ограничения стратегических вооружений.

Однако ничто не вечно под луной, время идет, ситуация меняется и вслед за бытием меняется сознание. В последнее десятилетие США то с большим, то с меньшим усердием постепенно пересматривают концепцию Макнамары. Во-первых, с окончанием холодной войны и геополитической биполярности распространение ракетно-ядерного оружия породило новый подход к ПРО как к стабилизирующей системе в полицентрическом ракетно-ядерном мире. Возможность обеспечения безопасности в таком мире на основе традиционной советско-американской модели взаимного ядерного сдерживания ставится под сомнение. Это обусловлено как политико-идеологической природой новых государств — обладателей ЯО (и возможных негосударственных фигурантов), так и дефектами их военно-технических возможностей в стратегических отношениях друг с другом и с великими державами.

Во-вторых, уход в прошлое глобальной конфронтации приблизил к нулю политическую вероятность вооруженного конфликта между США (НАТО) и Россией. Поэтому предполагается, что требования к военно-стратегическим параметрам стабильности в их отношениях можно значительно смягчить, включая критерии «неприемлемого ущерба», и «либерализовать» подход к допустимым военно-техническим характеристикам систем ПРО.

Администрация Обамы существенно умерила противоракетный энтузиазм предшественников-республиканцев. Однако общая направленность стратегического пересмотра роли противоракетной обороны сохранилась и выразилась в документе по ядерной политике от 2010 года. Там, в частности, сказано, что потенциал сдерживания будет усиливаться за счет «инвестиций в противоракетную оборону, средств борьбы с ОМУ и других неядерных военных возможностей».

В документе особо подчеркивается, что «противоракетная оборона и любые будущие системы баллистических ракет дальнего действия США в обычном снаряжении предназначаются для противодействия новым возникающим угрозам регионального порядка и не направлены на изменение стратегического баланса с Россией». Однако Соединенные Штаты, видимо, допускают, что расширение и совершенствование систем ПРО с одной или обеих сторон для защиты от третьих государств объективно обретет некоторый потенциал отражения единичных или групповых ударов стратегических ракет России и США. В долгосрочном плане они, вероятно, считают целесообразной трансформацию российско-американских стратегических отношений взаимного сдерживания в сторону сокращения роли наступательных ядерных средств и увеличения роли ПРО и неядерных систем оружия. Понятно, что США при этом рассчитывают на свои преимущества в развитии новейших военных технологий.

Понятно, что концепция Макнамары отражала не желательное, а объективно сложившееся и неизбежное положение вещей, когда безопасность каждой из держав основывалась на способности за несколько часов уничтожить другую державу и в придачу весь остальной мир. Если перемены политического и технического порядка позволяют пересмотреть эту модель отношений, то сорокалетний опыт переговоров помог бы сделать это согласованным образом. При этом согласовании России должно быть гарантировано укрепление, а не ослабление ее обороны и безопасности.

Сегодняшняя ошибка представителей США в том, что вместо открытого обсуждения этих перспектив и переговорных вариантов с российскими партнерами они усиленно пугают Москву угрозой Ирана и Северной Кореи и путаются в неувязках своей позиции. Неудивительно, что российское руководство не приемлет такой аргументации, и в этом одна из главных причин тупика в диалоге по ПРО.

Есть ли выход из тупика?

Самые авторитетные российские специалисты (в том числе академик Юрий Соломонов, генералы Виктор Есин, Владимир Дворкин, Павел Золотарев) однозначно свидетельствуют: как нынешняя, так и прогнозируемая на 10–15 лет американская ПРО неспособна существенно повлиять на российский потенциал ядерного сдерживания.

В то же время очевидно, что евроПРО НАТО, запланированная без участия России и вопреки ее возражениям, не является базой для сотрудничества в этой области. А российская ВКО, развиваемая для защиты от «воздушно-космической агрессии» США и НАТО, будет плохо совмещаться с общей (или сопряженной) системой евроПРО России — НАТО.

Участие России в чужой программе евроПРО — весьма искусственная и заведомо неравноправная постановка проблемы, которая во многом предопределила неудачу переговоров. Россия не должна стоять в позе «бедного родственника», настаивая на допуске в американскую систему ПРО. Вместо этого на переговорах нужно вести речь о совместимости национальной ВКО России с поэтапной программой ПРО НАТО, предпосылках, условиях и технических аспектах такой состыковки.

На встрече в Сарове Владимир Путин отметил: «У нас есть нечто такое, что, мне кажется, должно подталкивать наших коллег и наших партнеров к более конструктивной работе, чем до сих пор мы это видим… Мы очень рассчитываем на то, что мы вместе с нашими партнерами, осознавая свою ответственность и перед нашими народами, и вообще перед человечеством, будем очень кооперабельно работать по процессам сдерживания гонки ядерных вооружений…»

По опыту сорока лет стратегических переговоров можно сделать вывод: для успеха Москве необходимы два составляющих элемента. Первый — материальная база в виде реальных систем и программ вооружений, без чего Вашингтон не пойдет на серьезные переговоры исходя лишь из благих пожеланий или чистой теории стратегической стабильности. Второй — при наличии у России материальной базы нужна логичная и объективная стратегическая концепция укрепления стабильности, роли и места в ней и систем оружия, и российско-американских соглашений. Иначе вооружения одной стороны будут вызывать ответные вооружения другой.

Создать указанную материальную и интеллектуальную основу предстоит в ходе реализации программы ВКО и модернизации СЯС России. Помимо работы компетентных ведомств и оборонных корпораций важной частью дела должны быть исследования экспертного сообщества и открытый обмен мнениями и оценками. Нередко они не совпадают с официальной линией и могут вызвать вельможный гнев отдельных начальников, которые недавно включились в эту тему и которым она поэтому представляется простой и однозначной. Но лучше российская позиция подвергнется максимально жесткой проверке на прочность внутри нашей профессиональной гильдии, чем ее слабые места будут вскрыты и распороты по всем швам зарубежными партнерами на переговорах. Ведь в таком случае итоговые соглашения деформируются в пользу интересов другой стороны или же переговоры заходят в глухой тупик.

Сорокалетняя история стратегического диалога дала тому множество примеров. Пора раз и навсегда переломить эту тенденцию в интересах России, всеобщей безопасности и стратегической стабильности.